Юлий Шрейдер о поэзии и прозе Шаламова, 1989
Отрывки из статьи Юлия Шрейдера "Сознание и его имитации" (Новый мир, №11, 1989), посвященные поэзии и прозе Варлама Шаламова. Статья рассказывает об идеологизации сознания и ее последствиях.
________
[О поэзии Шаламова]
Подлинная поэзия, подлинная литература служат не описанию жизни в готовых смысловых клише и не целенаправленному воспитанию читателя, но пробуждению сознания.
Пророк, как и сам автор, не пытается буквально описывать в одноименном стихотворении Пушкина «неба содроганье и горний ангелов полет». Его задача - пробудить у слушателей совесть - соведение. Для этого нужна притча (художественный образ, иносказание) как символ неописуемого. Сама невозможность буквального понимания притчи побуждает ее адресата к усилиям осознать реальность, на которую притча символически намекает.
Эти качества поэзии коренятся и в глубоко личностном опыте творца, в совершённых им самим усилиях понимания. Характерен в этом смысле самоотчет Варлама Шаламова: «Так вот, в написании стихов необходимо усилие, прыжок на какую-то высшую ступень, и пока она не достигнута, стихи не пишутся - существует лишь версификация. Необходимо нервное сосредоточение, отключение от всего на свете, свободный ход слов. Это состояние и есть способность принимать художественное решение. Не поиски - в творческом процессе никаких поисков нет. Есть лишь отражение всего бесконечного, что проходит сквозь мозг. Остается выбрать (записывать). Но это не выбор в настоящем смысле слова, а лишь подобие выбора. Это эмоциональное мгновенное решение. Состояние это называется иначе вдохновением и предполагает наличие тайны, чуда, озарения - превосходящего силы автора. Но это - не религиозное состояние. Это совсем другое чувство - чувство победы, радости, находки, завершения работы, подавление одного и высвобождение другого в одно и то же время... Поводы появления стихов очень различны, но обстоятельства их возникновения всегда одинаковы - работа на каком-то высшем уровне, вполне, впрочем, человеческом» (из письма автору).
Впрочем, Шаламов не пишет о том опыте, который предшествует чувству победы и радости, об опыте постижения действительности, который затем реализуется в состоянии сознания, позволяющем этот опыт выразить. Возможно, Шаламов об этом не пишет потому, что для него этот опыт был неимоверно тяжел и требовал сохранять способность сознания в тисках голода, холода и изнурительного труда.
В этом самоотчете поэта важно отрицание выбора между готовыми клише, технического перебора вариантов, вместо чего возникает проблема адекватного воплощения. Наконец, здесь подчеркивается мгновенность акта создания, отсутствие характерной для имитации сознания постепенности, внезапная ясность видения: «Смотря на себя как на инструмент познания мира, как на совершенный из совершенных приборов, я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило тебя целиком. Что бы ты в этот момент ни сказал - тут не будет ошибки»3.
3 В. Т. Шаламов, «Поэзия - всеобщий язык» («Литературное обозрение», 1989, № 1, стр. 103)
*
[О прозе Шаламова]
Сегодня наш читатель встречается наконец с лучшими образцами прозы Шаламова. Но огорчительно, если они будут восприняты просто как сцены тяжкого лагерного существования. Сам Шаламов писал6 в оставленном им своеобразном литературном манифесте о «новой прозе»: «Для нынешнего времени описаний мало. Новая проза - само событие, бой, а не его описание. То есть документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ. Эффект присутствия, подлинность только в документе. Письма - выше надуманной прозы». И далее там же он пишет о моральных долгах литературы: «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить. От их наследия новая проза отказывается». Разумеется, Шаламов не имел в виду обвинять Льва Толстого в терроризме. Он фактически предупреждает об опасности идеологизации идей добра, милосердия и справедливости в результате литературного («описательного», по Шаламову) проповедничества.
Рассказ Шаламова «Все умерли» - это реквием по людям самых разных судеб: троцкистам, ярым борцам с троцкизмом, коминтерновцам, крестьянам, - в лагере были представлены все социальные срезы. Шаламов не позволяет себе кричать «ату его!» даже вслед тем, кто был виновен в арестах других. Тем более для него не существует категории людей, для которых он бы посчитал колымские лагеря заслуженным местом пребывания. Это место вообще не для людей. Но для многих героев Шаламова лагерь - это место возвращения сознания перед лицом неотвратимой гибели независимо от исповедуемой идеологии. Пробуждение сознания и отторжение от идеологии (разочарование) происходит у шаламовских героев одновременно. Сам рассказчик (иногда выступающий под фамилиями Крист или Андреев) - человек идеологически свободный, но и для него главная проблема - сохранить сознание, постигая и запоминая совершающееся в лагерях. Проза понимается Шаламовым как бой, потому что мысль о таком повествовании подспудно зрела в нем в самые трудные минуты и служила ему оружием в борьбе за сохранение личности. Стальные характеры воителей за идеологию ломались под натиском той же идеологии, а стремление сохранить в неприкосновенности душу и передать осознанный опыт великой российской литературе, ее пушкинской традиции, к которой причислял себя Шаламов, укрепляло в нем стойкость борца. Еще для этого нужно сохранить и жизнь и чистую совесть. Вот почему Шаламов с самого начала отказывался от бригадирских мест, но постарался попасть на фельдшерские курсы, когда такая возможность открылась. В рассказе «Сентенция» описана радость возвращения сознания, когда в задавленном голодом и холодом узнике всплывает слово из другого мира - «сентенция», символ не утраченной жизни духа. Многими описывалось, как опасно в лагере утверждать достоинство собственной личности. Но Шаламов показывает и то, как опасно допустить разрушение личности.
6 Cм.: В. Т. Шаламов, «Манифест о новой прозе» («Вопросы литературы», 1989, №5, стр. 243).
________
[О поэзии Шаламова]
Подлинная поэзия, подлинная литература служат не описанию жизни в готовых смысловых клише и не целенаправленному воспитанию читателя, но пробуждению сознания.
Пророк, как и сам автор, не пытается буквально описывать в одноименном стихотворении Пушкина «неба содроганье и горний ангелов полет». Его задача - пробудить у слушателей совесть - соведение. Для этого нужна притча (художественный образ, иносказание) как символ неописуемого. Сама невозможность буквального понимания притчи побуждает ее адресата к усилиям осознать реальность, на которую притча символически намекает.
Эти качества поэзии коренятся и в глубоко личностном опыте творца, в совершённых им самим усилиях понимания. Характерен в этом смысле самоотчет Варлама Шаламова: «Так вот, в написании стихов необходимо усилие, прыжок на какую-то высшую ступень, и пока она не достигнута, стихи не пишутся - существует лишь версификация. Необходимо нервное сосредоточение, отключение от всего на свете, свободный ход слов. Это состояние и есть способность принимать художественное решение. Не поиски - в творческом процессе никаких поисков нет. Есть лишь отражение всего бесконечного, что проходит сквозь мозг. Остается выбрать (записывать). Но это не выбор в настоящем смысле слова, а лишь подобие выбора. Это эмоциональное мгновенное решение. Состояние это называется иначе вдохновением и предполагает наличие тайны, чуда, озарения - превосходящего силы автора. Но это - не религиозное состояние. Это совсем другое чувство - чувство победы, радости, находки, завершения работы, подавление одного и высвобождение другого в одно и то же время... Поводы появления стихов очень различны, но обстоятельства их возникновения всегда одинаковы - работа на каком-то высшем уровне, вполне, впрочем, человеческом» (из письма автору).
Впрочем, Шаламов не пишет о том опыте, который предшествует чувству победы и радости, об опыте постижения действительности, который затем реализуется в состоянии сознания, позволяющем этот опыт выразить. Возможно, Шаламов об этом не пишет потому, что для него этот опыт был неимоверно тяжел и требовал сохранять способность сознания в тисках голода, холода и изнурительного труда.
В этом самоотчете поэта важно отрицание выбора между готовыми клише, технического перебора вариантов, вместо чего возникает проблема адекватного воплощения. Наконец, здесь подчеркивается мгновенность акта создания, отсутствие характерной для имитации сознания постепенности, внезапная ясность видения: «Смотря на себя как на инструмент познания мира, как на совершенный из совершенных приборов, я прожил свою жизнь, целиком доверяя личному ощущению, лишь бы это ощущение захватило тебя целиком. Что бы ты в этот момент ни сказал - тут не будет ошибки»3.
3 В. Т. Шаламов, «Поэзия - всеобщий язык» («Литературное обозрение», 1989, № 1, стр. 103)
*
[О прозе Шаламова]
Сегодня наш читатель встречается наконец с лучшими образцами прозы Шаламова. Но огорчительно, если они будут восприняты просто как сцены тяжкого лагерного существования. Сам Шаламов писал6 в оставленном им своеобразном литературном манифесте о «новой прозе»: «Для нынешнего времени описаний мало. Новая проза - само событие, бой, а не его описание. То есть документ, прямое участие автора в событиях жизни. Проза, пережитая как документ. Эффект присутствия, подлинность только в документе. Письма - выше надуманной прозы». И далее там же он пишет о моральных долгах литературы: «Русские писатели-гуманисты второй половины XIX века несут на душе великий грех человеческой крови, пролитой под их знаменем в XX веке. Все террористы были толстовцы и вегетарианцы, все фанатики - ученики русских гуманистов. Этот грех им не замолить. От их наследия новая проза отказывается». Разумеется, Шаламов не имел в виду обвинять Льва Толстого в терроризме. Он фактически предупреждает об опасности идеологизации идей добра, милосердия и справедливости в результате литературного («описательного», по Шаламову) проповедничества.
Рассказ Шаламова «Все умерли» - это реквием по людям самых разных судеб: троцкистам, ярым борцам с троцкизмом, коминтерновцам, крестьянам, - в лагере были представлены все социальные срезы. Шаламов не позволяет себе кричать «ату его!» даже вслед тем, кто был виновен в арестах других. Тем более для него не существует категории людей, для которых он бы посчитал колымские лагеря заслуженным местом пребывания. Это место вообще не для людей. Но для многих героев Шаламова лагерь - это место возвращения сознания перед лицом неотвратимой гибели независимо от исповедуемой идеологии. Пробуждение сознания и отторжение от идеологии (разочарование) происходит у шаламовских героев одновременно. Сам рассказчик (иногда выступающий под фамилиями Крист или Андреев) - человек идеологически свободный, но и для него главная проблема - сохранить сознание, постигая и запоминая совершающееся в лагерях. Проза понимается Шаламовым как бой, потому что мысль о таком повествовании подспудно зрела в нем в самые трудные минуты и служила ему оружием в борьбе за сохранение личности. Стальные характеры воителей за идеологию ломались под натиском той же идеологии, а стремление сохранить в неприкосновенности душу и передать осознанный опыт великой российской литературе, ее пушкинской традиции, к которой причислял себя Шаламов, укрепляло в нем стойкость борца. Еще для этого нужно сохранить и жизнь и чистую совесть. Вот почему Шаламов с самого начала отказывался от бригадирских мест, но постарался попасть на фельдшерские курсы, когда такая возможность открылась. В рассказе «Сентенция» описана радость возвращения сознания, когда в задавленном голодом и холодом узнике всплывает слово из другого мира - «сентенция», символ не утраченной жизни духа. Многими описывалось, как опасно в лагере утверждать достоинство собственной личности. Но Шаламов показывает и то, как опасно допустить разрушение личности.
6 Cм.: В. Т. Шаламов, «Манифест о новой прозе» («Вопросы литературы», 1989, №5, стр. 243).