Лариса Жаравина. Принцип сюжетно-образной рифмовки в прозе Шаламова (окончание)
(начало здесь)
Некто Косточкин, с дипломом инженера-механика Харбинского политехнического института, изучивший два европейских и два восточных языка, лучший танцор Харбина, осужденный как сын расстрелянного «врага народа», очутившись на должности бригадира, постепенно перенимал методы «руководства», сближающие его с бригадиром «блатарей», за что получил вскоре прозвище Укротитель (рассказ «Артист лопаты»). «Капля жульнической крови», которая угадывалась в натуре этого заключенного, ставила его в одну шеренгу с уголовниками. Тем самым персонаж с далеко неординарным жизненным опытом стал одним из представителей низкопробного самоподобного множества. Последнее отличается от неиндивидуализированной массы лагерников хотя бы тем, что к нему применима пришедшая из синергетики теория фрактала, которая выходит за грани «чистой» антропологии в неантропологическое измерение явлений. Лагерный преступный мир, по Шаламову, страшен именно способностью постоянного самовоспроизведения за счет заразившихся его ядом - «от самых высоких начальников и кончая полуголодными работягами золотого забоя» (т. 2, с. 25). Это уже масштабная инвариантность, бесконечно тиражируемая жесткая матрица, лишенная социальных, тем более нравственных дифференцирующих параметров. Здесь явление равно самому себе; не случайно символом этого мира становится мутный, чаще всего украденный, зеркальный осколочек, который всегда находился в карманах уголовников. Глядя в него, они и видели себя, и рифмовались с собой, будучи фрактально точными фрагментами нерасчлененной массы. По сути рифмовалось одно и то же местоименное сочетание мое я, которое не поднималось на уровень имени существительного, с глагольной формой: любой ценой добиться самоудовлетворения. Это была самозамкнутая рифма, которая изначально определяла ситуацию, то есть одновременно была и «краесловием», и «началословием».
«Самозамкнутость» характеризует и тех, кто «чеканил» шаг по широким лагерным коридорам, отражаясь уже не в зеркальных обломках-фракталах, но в зеркалах собственных апартаментов начальников, в единоличном ведении которых были жизнь и смерть лагерников. Они так же начинали одинаково, как, впрочем, довольно часто одинаково заканчивали земное бытие. Только в этом случае начало и конец были противоположны: «добросовестно» уничтожая «врагов народа», устроители ГУЛАГа так или иначе сами становились ими: японскими, английскими, немецкими «шпионами», «саботажниками», «вредителями» и т. п. Аналогичными жертвами самих себя нередко были и юристы, по ордерам которых производились аресты (рассказ «Заговор юристов»). И здесь можно говорить о бесконечно воспроизводимой рифмовке «единоначатия» с кровавым финальным созвучием. Не только «любовь» тянет за собой «кровь» (как отмечал Пушкин): власть не менее тесно сопряжена с расстрелом и возмездием.
Сам Шаламов гордился тем, что до конца лагерных дней шел своим «коридором», не ища в анфиладе взаимоотражений «заветной» лазейки. Его жизненное кредо - «Я не хочу и не имею права посылать кого-нибудь на смерть. И сам не хочу умирать по чьему-то приказу» (т. 5, с. 275) - реализовалось в полной мере. Аналогично рассуждают те герои «Колымских рассказов», которые представляют alter ego автора: Андреев, понявший, «что он кое-что стоит, что он может уважать себя», ибо «никого не предал и не продал ни на следствии, ни в лагере» (т. 1, с. 208); Голубев; упоминавшийся выше Крист [1]. К «одному» проценту людей, не поддавшихся общему растлению, относились «религиозники», как называл их Шаламов, которые «держались хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах» (т. 4, с. 625). В этот же ряд входят реальные лица, близкие друзья писателя, такие как: Ф.Е. Лоскутов, названный праведником (там же, с. 633); А.М. Пантюхов, врач, направивший Шаламова на фельдшерские курсы и тем самым спасший ему жизнь (там же); главврач лагерной больницы Нина Владимировна Савоева, «черная мама» (она фигурирует в рассказах «Необращенный», «Перчатка» и др. под разными именами); Г.Г. Демидов, по Шаламову, - один из самых достойных людей, встреченных на Колыме (т. 2, с. 509). Здесь рифмуются и персонажи, и их прототипы, хотя сам тип рифмы и способ рифмовки здесь иные. Герои не тождественны, как основная масса лагерников, но и не самозамкнуты нравственно как обособленная каста. К ним неприменима теория фрактала, выводящая в конечном счете на феномены дублерства и двойничества. Скорее всего можно говорить о духовнодушевном единосущии данных персонажей в экстремальных условиях. Их роль - стоять внутри колымского бытия, как «корневым рифмам», по мнению Шаламова, положено стоять внутри стихотворной строки, скрепляя ее (т. 5, с. 39). Поэтому и рифмуются они по принципу корнесловия, на основе базовых ценностей человеческой истории и культуры.
Но ситуация повтора, а значит, рифмы поддерживается, как было заявлено в начале статьи, не только образной системой Шаламова, но и взаимосвязанными сюжетными коллизиями. Обратимся в свете сказанного к одному из лучших рассказов цикла «Перчатка, или КР-2» - «Уроки любви».
Сам автор выделял три вида рассказов: построенные «по канонам сюжетной классики»; держащиеся «на описании одной или двух деталей»; рассказы, «где один мотор движет два сюжета» (там же, с. 93). «Уроки любви» относятся к последнему типу - с той лишь разницей, что «один мотор движет» несколько сюжетных линий, развивающихся параллельно друг другу и параллельно раскрывающих одну и ту же коллизию: любовь в ее высших и низших проявлениях. Причем верхняя и нижняя точки развития темы во всех случаях рифмуются друг с другом по принципу плюс - минус и наоборот.
Первый сюжетный пласт образует романтическое повествование о любви морского атташе США капитана Толли к дочери лагерного заключенного, бывшего управляющего Госстрахом СССР, а теперь траповщика Рабиновича. Влюбленному американцу, получившему новое место службы на родине, необходимо было уехать из Москвы, но жене не разрешили сопровождать мужа, и брак вынужденным образом распался. Но все же истинное взаимное чувство одержало верх: два года преднамеренного молчания с обеих сторон, подаренная судьбой командировка жены в Стокгольм, которую женщина получила благодаря работе в Наркоминделе, специальный самолет, доставивший ее к мужу. «Эта история с бегством после двух лет ожидания - одна из историй, в которых мы очень нуждались», - резюмирует свой рассказ автор (т. 2, с. 403). Конечно, данная ситуация уникальна: она столь выбивается из повседневности, что подобрать к ней соответствующий аналог, тем более в условиях Колымы, невозможно.
Тем не менее, Шаламов подобрал, но опять-таки в необычном проявлении! Параллельно описывается весенняя любовная игра медведей, которые всегда для колымчан были источником вкусного мяса. Не чуя людей, стоявших с наветренной стороны, старый медведь и молодая медведица «боролись, ломали лиственницы, швыряли друг в друга камнями». И когда, почувствовав реальную опасность, они постарались скрыться, старый самец пошел вдоль горы не спеша, давая возможность уйти своей подруге, которая по склону горы бежала вверх «быстрее зайца». Конечно, пуля охотника в конце концов настигла того, кто пожертвовал собой: на «ослепительном льду» неподвижно лежал медведь, «похожий на огромную детскую игрушку». Этот эпизод венчает уже другая фраза: «Он умер, как зверь, как джентльмен» (т. 2, с. 408). Согласуются ли эти две истории друг с другом? Несомненно. И рифма здесь очевидна: капитан Толли, терпеливый и одновременно настойчивый в своей верности, и медведь-джентльмен, спасший подругу. Шаламов прав: «“Кровь - любовь” можно рифмовать еще много лет» (т. 5, с. 38).
Обратим внимание и на сочетаемость слов: важно не только подчеркнутое повествователем человеческое поведение медведя, а отделенное всего лишь запятой, сопряженное с джентльменом слово зверь: «умер, как зверь, как джентльмен». Спрашивается, а как кто медведь мог и должен был умереть, хотя и поступил по-человечески благородно? Но здесь мы уже вступаем в сферу «не-антропологического понимания человека», согласно которому «сущность человека не есть что-то человеческое» [3, с. 18]. Данный тезис мог быть выдвинут гуманитаристикой только XX века: «когда ставится вопрос о сущности человека, речь идет о том, что выходит далеко за пределы человеческого» [там же, с. 19].
Так и у Шаламова - «антропные» параметры имеют иерархически сложную ценностную структуру. Человеческое может проявляться в звере (и тогда, как мы видели, зверь рифмуется с человеком), но звериная (точнее - витально-биологическая) агрессия, пробуждаясь в натуре лагерного «гуманоида», уже оскорбляет природу.
Колыма не была бы Колымой, если бы парную оппозицию к двум истинно человеческим любовным историям не составили эпизоды противоположной направленности: мороз и голод заставили бывшего профессора философии Ленинградского университета забыть имя и отчество собственной жены (т. 2, с. 406); двадцативосьмилетний красавец-лагерник знает «любовь» только второпях: «на каких-то ящиках, мешках, скороговоркой...» (там же, с. 404); по «злобной фантазии» уголовника ценой любви стала замороженная пайка, предлагаемая женщине: «.пока лежим, пайку эту она должна съесть. А что не съест - я имею право забрать назад». Авторский приговор звучит в форме риторического вопроса: «Может ли придумать такое человек?» (там же). Гомосексуализм, лесбиянство и скотоложество - все это вынесено за пределы антропной сущности. И подобные эпизоды гораздо более повторяемы, чем романтически-возвышенные «уроки любви». Именно поэтому они, к сожалению, являются также корневыми крепами-рифмами колымской эпопеи (хотя и со знаком минус).
Но рассказ не закончен. Поразительный параллелизм (повтор по принципу парной оппозиционной рифмы) составляет судьба обыкновенной женщины. Добровольно приехав на Север и пережив с четырьмя детьми на руках смерть двух мужей - сначала мужа-заключенного, затем вольнонаемного лесничего, она вернулась в лес «не плача» - «чему помогут слезы?» (там же, с. 406). Слезы действительно не помогут, как не помогли бесстрашие и злоба в глазах насмерть раненной ласки «на сносях» убежать от геолога-убийцы. Зато испугался сам геолог. «И я думаю, что он может молиться своему богу, что я не зарубил его тут же на медвежьей тропе» (там же, с. 408), - говорит повествователь. Женщина вырастит детей, чего бы ей это ни стоило, ласка же никогда не увидит своих детенышей, как и они мать. Действительно, параллелизм, действительно, парная рифма, но не отменяющая оппозицию.
«Конец! Как звучно это слово! / Как много - мало мыслей в нем...», - цитирует Лермонтова Ю.М. Лотман, утверждая: «Это “много - мало” вводит нас в самую сущность “проблемы конца”» [4, с. 137].
Действительно, финал шаламовского рассказа «Уроки любви» поистине исключителен: в нем и много, и мало. И эта особая функция конца подчеркивается как раз отсутствием сюжетного параллелизма. Без лишних деталей, очень лаконично и просто рассказывается о судьбе прошедшей Освенцим и оказавшейся в туберкулезном отделении колымской больницы Стефы. «Стефа была санитаркой и стирала, и горы грязного бязевого белья и едкий запах мыла, щелока, людского пота и вонючего теплого пара окутывали ее “рабочее место”.» [2, с. 409].
Конечно, теплый пар окутывал и женщину, и от нее самой шло тепло, а самое главное - редкое имя рождало необыкновенно светлые и нежные ассоциации. Рифма к нему в лагерной действительности вряд ли найдется. Но мы находим ее в одном из стихотворений Александра Блока, в концовке которого тоже и мало, и много: «Я люблю ваше тонкое имя, / Ваши руки и плечи / И черный платок». Эти блоковские строки Шаламов процитировал в одной из своих стиховедческих статей как образец свободного стиха, «тончайшей лирической поэзии» (т. 5, с. 57).
Таким образом, «подземный опыт» (т. 4, с. 297) сформировал уникальную в своем трагическом величии прозу Варлама Шаламова, которая, однако, не могла возникнуть без всепоглощающего лирического чувства, ибо «законы поэзии и прозы едины» (т. 5, с. 352), что обусловило сопряжение этих двух стихий и их художественный взаимообмен.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Далее при ссылке в круглых скобках будут указаны номера тома и страниц издания [7].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Апанович, Ф. Сошествие во ад (Образ Троицы в «Колымских рассказах») / Ф. Апанович // Шаламовский сборник. Вып. 3. - Вологда : Грифон, 2002. - С. 115-128.
2. Волкова, Е. В. Повторы в произведениях Шаламова как порождение новых смыслов / Е. В. Волкова // Шаламовский сборник. Вып. 3. - Вологда : Грифон, 2002. - С. 115-128.
3. Каримов, Т. X. «Человек без свойств»: антропология без человека / Т. X. Каримов // Многомерность и целостность человека в философии, науке, религии : материалы Междунар. науч.-образоват. конф., г. Казань, 20-21 апр. 2012 г. - Казань : Изд-во КГУ 2012. - С. 18-22.
4. Лотман, Ю. М. Семиосфера / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство, 2000. - 704 с.
5. Пропп, В. Я. Фольклор и действительность : избр. ст. / В. Я. Пропп. - М. : Наука, 1976. -327 с.
6. Солженицын, А. И. С Варламом Шаламовым / А. И. Солженицын // Новый мир. - 1999. -№4. - С. 164-168.
7. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений : в 6 т. / В. Т. Шаламов. - М. : TERRA : Книжный клуб, 2004-2005 ; 2004. - Т. 1. - 672 с. ; 2004. - Т. 2. -512 с. ; 2004. - Т. 4. - 640 с. ; 2005. - Т. 5. - 384 с. ; 2005. - Т. 6. - 608 с.
Лариса Жаравина, 2013
Опубликовано в журнале "Вестник Волгоградского государственного университета". Серия 8: Литературоведение. Журналистика, выпуск № 12, 2013. Электронная версия на сайте университета.
Некто Косточкин, с дипломом инженера-механика Харбинского политехнического института, изучивший два европейских и два восточных языка, лучший танцор Харбина, осужденный как сын расстрелянного «врага народа», очутившись на должности бригадира, постепенно перенимал методы «руководства», сближающие его с бригадиром «блатарей», за что получил вскоре прозвище Укротитель (рассказ «Артист лопаты»). «Капля жульнической крови», которая угадывалась в натуре этого заключенного, ставила его в одну шеренгу с уголовниками. Тем самым персонаж с далеко неординарным жизненным опытом стал одним из представителей низкопробного самоподобного множества. Последнее отличается от неиндивидуализированной массы лагерников хотя бы тем, что к нему применима пришедшая из синергетики теория фрактала, которая выходит за грани «чистой» антропологии в неантропологическое измерение явлений. Лагерный преступный мир, по Шаламову, страшен именно способностью постоянного самовоспроизведения за счет заразившихся его ядом - «от самых высоких начальников и кончая полуголодными работягами золотого забоя» (т. 2, с. 25). Это уже масштабная инвариантность, бесконечно тиражируемая жесткая матрица, лишенная социальных, тем более нравственных дифференцирующих параметров. Здесь явление равно самому себе; не случайно символом этого мира становится мутный, чаще всего украденный, зеркальный осколочек, который всегда находился в карманах уголовников. Глядя в него, они и видели себя, и рифмовались с собой, будучи фрактально точными фрагментами нерасчлененной массы. По сути рифмовалось одно и то же местоименное сочетание мое я, которое не поднималось на уровень имени существительного, с глагольной формой: любой ценой добиться самоудовлетворения. Это была самозамкнутая рифма, которая изначально определяла ситуацию, то есть одновременно была и «краесловием», и «началословием».
«Самозамкнутость» характеризует и тех, кто «чеканил» шаг по широким лагерным коридорам, отражаясь уже не в зеркальных обломках-фракталах, но в зеркалах собственных апартаментов начальников, в единоличном ведении которых были жизнь и смерть лагерников. Они так же начинали одинаково, как, впрочем, довольно часто одинаково заканчивали земное бытие. Только в этом случае начало и конец были противоположны: «добросовестно» уничтожая «врагов народа», устроители ГУЛАГа так или иначе сами становились ими: японскими, английскими, немецкими «шпионами», «саботажниками», «вредителями» и т. п. Аналогичными жертвами самих себя нередко были и юристы, по ордерам которых производились аресты (рассказ «Заговор юристов»). И здесь можно говорить о бесконечно воспроизводимой рифмовке «единоначатия» с кровавым финальным созвучием. Не только «любовь» тянет за собой «кровь» (как отмечал Пушкин): власть не менее тесно сопряжена с расстрелом и возмездием.
Сам Шаламов гордился тем, что до конца лагерных дней шел своим «коридором», не ища в анфиладе взаимоотражений «заветной» лазейки. Его жизненное кредо - «Я не хочу и не имею права посылать кого-нибудь на смерть. И сам не хочу умирать по чьему-то приказу» (т. 5, с. 275) - реализовалось в полной мере. Аналогично рассуждают те герои «Колымских рассказов», которые представляют alter ego автора: Андреев, понявший, «что он кое-что стоит, что он может уважать себя», ибо «никого не предал и не продал ни на следствии, ни в лагере» (т. 1, с. 208); Голубев; упоминавшийся выше Крист [1]. К «одному» проценту людей, не поддавшихся общему растлению, относились «религиозники», как называл их Шаламов, которые «держались хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах» (т. 4, с. 625). В этот же ряд входят реальные лица, близкие друзья писателя, такие как: Ф.Е. Лоскутов, названный праведником (там же, с. 633); А.М. Пантюхов, врач, направивший Шаламова на фельдшерские курсы и тем самым спасший ему жизнь (там же); главврач лагерной больницы Нина Владимировна Савоева, «черная мама» (она фигурирует в рассказах «Необращенный», «Перчатка» и др. под разными именами); Г.Г. Демидов, по Шаламову, - один из самых достойных людей, встреченных на Колыме (т. 2, с. 509). Здесь рифмуются и персонажи, и их прототипы, хотя сам тип рифмы и способ рифмовки здесь иные. Герои не тождественны, как основная масса лагерников, но и не самозамкнуты нравственно как обособленная каста. К ним неприменима теория фрактала, выводящая в конечном счете на феномены дублерства и двойничества. Скорее всего можно говорить о духовнодушевном единосущии данных персонажей в экстремальных условиях. Их роль - стоять внутри колымского бытия, как «корневым рифмам», по мнению Шаламова, положено стоять внутри стихотворной строки, скрепляя ее (т. 5, с. 39). Поэтому и рифмуются они по принципу корнесловия, на основе базовых ценностей человеческой истории и культуры.
Но ситуация повтора, а значит, рифмы поддерживается, как было заявлено в начале статьи, не только образной системой Шаламова, но и взаимосвязанными сюжетными коллизиями. Обратимся в свете сказанного к одному из лучших рассказов цикла «Перчатка, или КР-2» - «Уроки любви».
Сам автор выделял три вида рассказов: построенные «по канонам сюжетной классики»; держащиеся «на описании одной или двух деталей»; рассказы, «где один мотор движет два сюжета» (там же, с. 93). «Уроки любви» относятся к последнему типу - с той лишь разницей, что «один мотор движет» несколько сюжетных линий, развивающихся параллельно друг другу и параллельно раскрывающих одну и ту же коллизию: любовь в ее высших и низших проявлениях. Причем верхняя и нижняя точки развития темы во всех случаях рифмуются друг с другом по принципу плюс - минус и наоборот.
Первый сюжетный пласт образует романтическое повествование о любви морского атташе США капитана Толли к дочери лагерного заключенного, бывшего управляющего Госстрахом СССР, а теперь траповщика Рабиновича. Влюбленному американцу, получившему новое место службы на родине, необходимо было уехать из Москвы, но жене не разрешили сопровождать мужа, и брак вынужденным образом распался. Но все же истинное взаимное чувство одержало верх: два года преднамеренного молчания с обеих сторон, подаренная судьбой командировка жены в Стокгольм, которую женщина получила благодаря работе в Наркоминделе, специальный самолет, доставивший ее к мужу. «Эта история с бегством после двух лет ожидания - одна из историй, в которых мы очень нуждались», - резюмирует свой рассказ автор (т. 2, с. 403). Конечно, данная ситуация уникальна: она столь выбивается из повседневности, что подобрать к ней соответствующий аналог, тем более в условиях Колымы, невозможно.
Тем не менее, Шаламов подобрал, но опять-таки в необычном проявлении! Параллельно описывается весенняя любовная игра медведей, которые всегда для колымчан были источником вкусного мяса. Не чуя людей, стоявших с наветренной стороны, старый медведь и молодая медведица «боролись, ломали лиственницы, швыряли друг в друга камнями». И когда, почувствовав реальную опасность, они постарались скрыться, старый самец пошел вдоль горы не спеша, давая возможность уйти своей подруге, которая по склону горы бежала вверх «быстрее зайца». Конечно, пуля охотника в конце концов настигла того, кто пожертвовал собой: на «ослепительном льду» неподвижно лежал медведь, «похожий на огромную детскую игрушку». Этот эпизод венчает уже другая фраза: «Он умер, как зверь, как джентльмен» (т. 2, с. 408). Согласуются ли эти две истории друг с другом? Несомненно. И рифма здесь очевидна: капитан Толли, терпеливый и одновременно настойчивый в своей верности, и медведь-джентльмен, спасший подругу. Шаламов прав: «“Кровь - любовь” можно рифмовать еще много лет» (т. 5, с. 38).
Обратим внимание и на сочетаемость слов: важно не только подчеркнутое повествователем человеческое поведение медведя, а отделенное всего лишь запятой, сопряженное с джентльменом слово зверь: «умер, как зверь, как джентльмен». Спрашивается, а как кто медведь мог и должен был умереть, хотя и поступил по-человечески благородно? Но здесь мы уже вступаем в сферу «не-антропологического понимания человека», согласно которому «сущность человека не есть что-то человеческое» [3, с. 18]. Данный тезис мог быть выдвинут гуманитаристикой только XX века: «когда ставится вопрос о сущности человека, речь идет о том, что выходит далеко за пределы человеческого» [там же, с. 19].
Так и у Шаламова - «антропные» параметры имеют иерархически сложную ценностную структуру. Человеческое может проявляться в звере (и тогда, как мы видели, зверь рифмуется с человеком), но звериная (точнее - витально-биологическая) агрессия, пробуждаясь в натуре лагерного «гуманоида», уже оскорбляет природу.
Колыма не была бы Колымой, если бы парную оппозицию к двум истинно человеческим любовным историям не составили эпизоды противоположной направленности: мороз и голод заставили бывшего профессора философии Ленинградского университета забыть имя и отчество собственной жены (т. 2, с. 406); двадцативосьмилетний красавец-лагерник знает «любовь» только второпях: «на каких-то ящиках, мешках, скороговоркой...» (там же, с. 404); по «злобной фантазии» уголовника ценой любви стала замороженная пайка, предлагаемая женщине: «.пока лежим, пайку эту она должна съесть. А что не съест - я имею право забрать назад». Авторский приговор звучит в форме риторического вопроса: «Может ли придумать такое человек?» (там же). Гомосексуализм, лесбиянство и скотоложество - все это вынесено за пределы антропной сущности. И подобные эпизоды гораздо более повторяемы, чем романтически-возвышенные «уроки любви». Именно поэтому они, к сожалению, являются также корневыми крепами-рифмами колымской эпопеи (хотя и со знаком минус).
Но рассказ не закончен. Поразительный параллелизм (повтор по принципу парной оппозиционной рифмы) составляет судьба обыкновенной женщины. Добровольно приехав на Север и пережив с четырьмя детьми на руках смерть двух мужей - сначала мужа-заключенного, затем вольнонаемного лесничего, она вернулась в лес «не плача» - «чему помогут слезы?» (там же, с. 406). Слезы действительно не помогут, как не помогли бесстрашие и злоба в глазах насмерть раненной ласки «на сносях» убежать от геолога-убийцы. Зато испугался сам геолог. «И я думаю, что он может молиться своему богу, что я не зарубил его тут же на медвежьей тропе» (там же, с. 408), - говорит повествователь. Женщина вырастит детей, чего бы ей это ни стоило, ласка же никогда не увидит своих детенышей, как и они мать. Действительно, параллелизм, действительно, парная рифма, но не отменяющая оппозицию.
«Конец! Как звучно это слово! / Как много - мало мыслей в нем...», - цитирует Лермонтова Ю.М. Лотман, утверждая: «Это “много - мало” вводит нас в самую сущность “проблемы конца”» [4, с. 137].
Действительно, финал шаламовского рассказа «Уроки любви» поистине исключителен: в нем и много, и мало. И эта особая функция конца подчеркивается как раз отсутствием сюжетного параллелизма. Без лишних деталей, очень лаконично и просто рассказывается о судьбе прошедшей Освенцим и оказавшейся в туберкулезном отделении колымской больницы Стефы. «Стефа была санитаркой и стирала, и горы грязного бязевого белья и едкий запах мыла, щелока, людского пота и вонючего теплого пара окутывали ее “рабочее место”.» [2, с. 409].
Конечно, теплый пар окутывал и женщину, и от нее самой шло тепло, а самое главное - редкое имя рождало необыкновенно светлые и нежные ассоциации. Рифма к нему в лагерной действительности вряд ли найдется. Но мы находим ее в одном из стихотворений Александра Блока, в концовке которого тоже и мало, и много: «Я люблю ваше тонкое имя, / Ваши руки и плечи / И черный платок». Эти блоковские строки Шаламов процитировал в одной из своих стиховедческих статей как образец свободного стиха, «тончайшей лирической поэзии» (т. 5, с. 57).
Таким образом, «подземный опыт» (т. 4, с. 297) сформировал уникальную в своем трагическом величии прозу Варлама Шаламова, которая, однако, не могла возникнуть без всепоглощающего лирического чувства, ибо «законы поэзии и прозы едины» (т. 5, с. 352), что обусловило сопряжение этих двух стихий и их художественный взаимообмен.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Далее при ссылке в круглых скобках будут указаны номера тома и страниц издания [7].
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Апанович, Ф. Сошествие во ад (Образ Троицы в «Колымских рассказах») / Ф. Апанович // Шаламовский сборник. Вып. 3. - Вологда : Грифон, 2002. - С. 115-128.
2. Волкова, Е. В. Повторы в произведениях Шаламова как порождение новых смыслов / Е. В. Волкова // Шаламовский сборник. Вып. 3. - Вологда : Грифон, 2002. - С. 115-128.
3. Каримов, Т. X. «Человек без свойств»: антропология без человека / Т. X. Каримов // Многомерность и целостность человека в философии, науке, религии : материалы Междунар. науч.-образоват. конф., г. Казань, 20-21 апр. 2012 г. - Казань : Изд-во КГУ 2012. - С. 18-22.
4. Лотман, Ю. М. Семиосфера / Ю. М. Лотман. - СПб. : Искусство, 2000. - 704 с.
5. Пропп, В. Я. Фольклор и действительность : избр. ст. / В. Я. Пропп. - М. : Наука, 1976. -327 с.
6. Солженицын, А. И. С Варламом Шаламовым / А. И. Солженицын // Новый мир. - 1999. -№4. - С. 164-168.
7. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений : в 6 т. / В. Т. Шаламов. - М. : TERRA : Книжный клуб, 2004-2005 ; 2004. - Т. 1. - 672 с. ; 2004. - Т. 2. -512 с. ; 2004. - Т. 4. - 640 с. ; 2005. - Т. 5. - 384 с. ; 2005. - Т. 6. - 608 с.
Лариса Жаравина, 2013
Опубликовано в журнале "Вестник Волгоградского государственного университета". Серия 8: Литературоведение. Журналистика, выпуск № 12, 2013. Электронная версия на сайте университета.