А. Подчиненов, Д. Лундблад. Трансформации эстетики Достоевского у Шаламова
Статья опубликована в малодоступном чешском сборнике "Rossica Olomucensia - Vol. XlVIII Casopis pro ruskou a slovanskou filologii. Num. 2", Olomouc 2009. Дублирую здесь.
_________
Ф. М. Достоевский и В. Т. Шаламов: xудожественная трансформация быто-бытийныx реалий
Во многих рассказах В. Т. Шаламова можно наблюдать непосредственные аллюзии, более того, прямые обращения к «Запискам из Мертвого Дома» Ф. М. Достоевского1. Подобный диалог современного писателя с классиком обнаруживает себя не только в упоминании имени Достоевского, но в явном сопоставлении лагерных реалий XIX и XX веков. Выбор рассказа «В бане» для данного сопоставительного анализа обусловлен несомненной отсылкой к IX главе «Записок» Достоевского, которая называется «Исай Фомич. Баня. Рассказ Баклушина». Настоящий анализ ограничивается тем содержанием главы, в котором речь идет непосредственно о бане, несмотря на то, что глава, как видно из ее заглавия, охватывает не только это событие.
Рассказ «В бане» был написан в 1955 году, приблизительно через сто лет после того, как Достоевский начал работать над своими записками. Известно, что Шаламов не только читал и перечитывал «Записки из Мертвого Дома», но и много размышлял по поводу литературных связей своих рассказов с данным произведением. Он часто упоминает его, когда пишет о своей жизни, о своем творчестве, упоминает в письмах друзьям: Б. Л. Пастернаку, И. П. Сиротинской, А. А. Кременскому. Для Шаламова в его жизненном самоопределении, а в особенности творческом и эстетическом, Достоевский играл роль художника, близкого по лагерной теме, но далекого по ее восприятию. В предисловии к своим воспоминаниям о Колыме он пишет: «Много, слишком много сомнений испытываю я. Это не только знакомый всем мемуаристам, всем писателям, большим и малым, вопрос. Нужна ли будет кому-либо эта скорбная повесть? Повесть не о духе победившем, но о духе растоптанном. Не утверждение жизни и веры в самом несчастье, подобно «Запискам из Мертвого дома», но безнадежность и распад. Кому она нужна будет как пример, кого она может воспитать, удержать от плохого и кого научить хорошему? Будет ли она утверждением добра, все же добра - ибо в эстетической ценности вижу единственный подлинный критерий искусства» [Шаламов 2009: 145-146]. В этих словах признание ответственности писателя, продолжающего великую традицию русской литературы, но в то же время осознающего крушение этой традиции: «20-ый век принес сотрясение, потрясение в литературу. Ей перестали верить, и писателю оставалось для того, чтобы оставаться писателем, притворяться не литературой, а жизнью - мемуаром, рассказом [вжатым] в жизни плотнее, чем это сделано у Достоевского в «Записках из Мертвого дома». Вот психологические корни моих «Колымских рассказов» [Шаламов 2009: 919-920]. Нельзя, с одной стороны, считать творчество Шаламова неким прямым продолжением этой традиции, но и нельзя, с другой, воспринимать и вне нее. Безусловно, его рассказы написаны в другое время, при другой власти, но при этом на том же языке, о той же стране и о сходной ситуации. Несомненен тот факт, что Шаламов не только читал «Записки из Мертвого Дома», но и имел свой личный опыт «бани в Омске» и постоянно держал это произведение Достоевского в поле своего художественного зрения. Писатель XX века постоянно соотносил свой жизненный опыт с опытом Достоевского.
Наш анализ двух произведений - рассказа Шаламова «В бане» и части главы «Записок из Мертвого Дома» - будет сосредоточен на своеобразном диалоге двух текстов, выявляя их сходства и различия, при этом не ставя задачу их исчерпать.
Рассказ Шаламова содержит два упоминания имени Достоевского, которые прямо отсылают читателя к «Запискам из Мертвого Дома». Первое встречается почти в самом начале: «Баня всегда есть отрицательное событие для заключенных, отягчающее их быт. Это наблюдение есть еще одно из свидетельств того смешения масштабов, которое представляется самым главным,самым
основным качеством, которым лагерь наделяет человека, попавшего туда и отбывающего там срок наказания, «термин», как выражался Достоевский» [Шаламов 2009: 600]. В «Записках из Мертвого Дома» слово «термин» действительно употребляется Достоевским в значении «срок» трижды, при том в двух случаях применительно к каторжникам2. Второе упоминание имени Достоевского в непосредственной связи с «банной» темой находится в центре рассказа: «Во времена Достоевского в бане давали одну шайку горячей воды (остальное покупалось фраерами). Норма эта сохраняется и по сей день» [Шаламов 2009: 602]. У Достоевского есть подтверждение верности этой информации: «На каждого арестанта отпускалось, по условию с хозяином бани, только по одной шайке горячей воды; кто же хотел обмыться почище, тот за грош мог получить и другую шайку …» [Достоевский 1997: 513]. То, что в омской бане было возможно покупать воду, прямо указывает на одно важное различие между каторгой и лагерем, именно, что этого нельзя было делать в колымской бане: «… нет никакой лишней воды, да и покупать ее никто не может» [Достоевский 1997: 603]. Думается, что Шаламов бы не обратил внимания на эту, казавшуюся, на первый взгляд, незначительной, деталь, если бы он не хотел сопоставить действительность своего рассказа с действительностью Достоевского. Шаламов ведет рассказ с постоянной оглядкой на текст «Мертвого Дома» со многими очевидными, вплетенными в повествование сравнениями каторги с лагерем и лагеря с каторгой. В дальнейшем анализе мы будем учитывать эту особенность шаламовского рассказа с его своеобразной полемикой с Достоевским и попытаемся установить специфический характер этой полемики.
Хронотоп рассказа строится по хронотопу главы Достоевского. Структура событий рассказа совпадает в сюжетной организации текста со структурой главы. И в рассказе, и в главе повествование начинается с того, что дается информация о том, чем является для арестантов/заключенных банный день. В самом начале главы «Мертвого Дома» сообщается: «Наступал праздник Рождества Христова. Арестанты ожидали его с какой-то торжественностью, и глядя на них, я тоже стал ожидать чего-то необыкновенного. Дня за четыре до праздника повели нас в баню. В мое время, особенно в первые мои годы, арестантов редко водили в баню. Все обрадовались и начали собираться. Назначено было идти после обеда и в эти после-обеда уже не было работы» [Достоевский 1997: 507] (жирный шрифт наш - А. П., Д. Л.). Из рассказа Шаламова узнаем, что спустя сто лет в лагере обычай стал иным: «… для бани выходных дней не устраивается. В баню водят или после работы, или до работы» [Шаламов 2009: 601]. Для омских арестантов и колымских заключенных баня была «общей», не принадлежавшей ни каторге, ни лагерю, у Достоевского - городу, у Шаламова - поселку, но топили совершенно по-разному. Омские арестанты приходили к уже готовой, растопленной общей бане, в то время как колымским заключенным приходилoсь самим топить ее: «Запомним, что дрова для бани приносят накануне сами бригадиры на своих плечах, что опять-таки часа на два затягивает возвращение в барак и невольно настраивает против банных дней» [Шаламов 2009: 603]. У Достоевского баня сначала оценивается как положительное событие, как что-то «необыкновенное», безусловно,связанное, во-первых, с тем, что она имела местонакануне Рождества, и, во-вторых, с тем, что она была событием редким, если не всегда, то, во всяком случае, в первые годы. У Шаламова, наоборот, баня не связана ни с праздником, ни с выходным днем, а представляет собой тягостное, повторяющееся событие бытового характера. В обоих текстах баня находится вне того места, в котором обычно находится арестант/заключенный, однако это понимается совершенно по-разному. У Достоевского расстояние между острогом и баней дает возможность посмотреть на тот другой мир, который существует «за заборами»: «Было морозно и солнечно; арестанты радовались уже тому, что выйдут из казармы и посмотрят на город» [Достоевский 1997: 512]. У Шаламова
отсутствует подобная радость у заключенных, да и, возможно, не было на что посмотреть в их поселке без имени.
Сосредоточимся на описании главного предмета и рассказа, и главы - бани. Можно подумать, будто баня Достоевского кажется гораздо «положительнее» бани Шаламова. Однако нельзя забывать, с каких слов начинается описание омской бани: «Когда мы растворили дверь в самую баню, я думал, что мы вошли в ад» [Достоевский 1997: 514]. У Шаламова же нет сравнения бани с адом, возможно, вследствие того, что там не было жарко: «Там не хватает тепла. Железные печи не всегда раскалены докрасна, и в бане (в огромном большинстве случаев) попросту холодно» [Шаламов 2009: 603]. Для Шаламова невозможно образное сравнение Достоевского: «Это был уж не жар; это было пекло» [Достоевский 1997: 514].
В рассказе Шаламова не дается имен заключенных, что усиливает, вместе с глаголами настоящего времени действительного залога, эффект вечно продолжающегося события, не имеющего четких ограничений во времени. Это точно подмечает современный исследователь: «В «Колымских рассказах» время существует в трех ипостасях - настоящего времени, сливающегося с ним времени-вечности и существующего отдельно от лагеря - и большей частью вопреки ему - исторического времени. Огромные сроки заключения, убеждение в незыблемости существующего порядка, страх перед неопределенным будущим делали лагерное время амбивалентным, объединяя понятия «сейчас» и «всегда»» [Михайлик 1997: 111]. В рассказе баня описана как некое общее
происшествие, свойственное ни одному месту, ни одному времени (возможно, время в рассказе ограничено лишь существованием подобных лагерей на Колыме и, таким образом, охватывает несколько десятилетий). Поэтому подобное происшествие, в котором нет разницы между «сейчас» и «всегда», не может иметь определенных участников, у которых есть не только имя, но и характер
и, вместе с тем, собственная история. У Достоевского баня очерчена определенными границами не только в пространстве, но и во времени: описывается лишь одно посещение бани и в центре оказываются три персонажа, называемых по имени и/или фамилии (Исай Фомич, Петров, Баклушин).
В чем же сходство рассказа Шаламова и главы Достоевского? Интересно заметить, что и у Достоевского, и у Шаламова повествование представляет собой не описание бани, но, прежде всего, размышление о ней, попытку понять этот банный процесс. В обоих текстах много вопросов, будто повествователь и автор, явные участники и очевидцы, все же не могут понять, что же происходит.
Если у Достоевского вопрос, и вместе с ним непонимание, относится в основном к персонажу Петрову и к его отношению к повествователю3, то у Шаламова находим обилие подобных вопросов, относительных поведения заключенных4 и бытовых деталей5. Такой взгляд со стороны обусловлен тем, что и рассказ, и глава являются примерами того «смешения масштабов», о котором много говорил Шаламов и в своих рассказах, и в связи со своими рассказами, которое всегда происходит с людьми в условиях лишения свободы. Это «смешение масштабов» есть в обоих текстах, и проявляется оно одинаково: и у Достоевского, и у Шаламова баня по сути своей - абсурд. Абсурдность явления под названием «баня» и на каторге, и в лагере обнаруживается в том, что никто чище от бани не становится. У Достоевского читаем: «Но мылись мало. Простолюдины мало моются горячей водой и мылом; они только страшно парятся и потом обливаются холодной водой, - вот и вся баня» [Достоевский 1997: 514]. У Шаламова: «Мечта о том, чтобы вымыться в бане, - неосуществимая мечта» [Шаламов 2009: 603]. Но абсурд у писателей имеет разноеобъяснение: у Достоевского - свойствами русского характера, у Шаламова - элементарным отсутствием воды. Подобный абсурд возможно передать только с помощью «взгляда со стороны», в полном смешении всех масштабов привычной и обычной человеческой жизни6. Необходимо отметить, что абсурд у Шаламова является сюжетообразующим. Рассказ начинается с того, что «баню часто называют «произволом» [Шаламов 2009: 600], и заканчивается тем, что «немудрено, что банный день никому не нравится» [Шаламов 2009: 605]. У Достоевского сюжет держится, в виду того, что часть о бане является всего одной частью более длинного повествования о каторге, не на одном абсурде. У Достоевского баня имеет смысл, все-таки она является приятным событием для арестантов, своеобразным отдыхом. У Шаламова баня не может быть приятным событием по своему устройству, не может дать заключенному никакого отдыха. У Шаламова абсурд доведен до своего предела. Баня лишена всякого смысла в том виде, в котором она представлена в рассказе.
Данный сопоставительный анализ показывает, что глава Достоевского об омской бане является для Шаламова неким исходным пунктом, от которого отталкивается его повествование, используя детали каторжного быта «Записок и Мертвого Дома». Действительно, у Шаламова наблюдается своеобразный «метаморфоз Мертвого Дома», и при сопоставлении этих двух текстов выявляется
связь между ними и в общей тематике, и в точке зрения, представляющей в том и другом случае взгляд со стороны и смешение масштабов. Но в то же время очевидно и различие между ними - если и существовал какой-то смысл в каторге XIX века, то он полностью отсутствует в лагере XX века.
--------
1 Например, из рассказа «Татарский мулла и чистый воздух»: «Я вспомнил этого бодрого и умного муллу сегодня, когда перечитывал «Записки из Мертвого дома». Мулла знал, что такое «чистый воздух»» - из рассказа «Татарский мулла и чистый воздух» [Шаламов 2009: 115].
2 «… встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным второго разряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему законом десятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем» [Достоевский 1997: 396]. «Отбыв же два-три года каторги, арестант уже начинает ценить эти годы и мало-помалу соглашается про себя лучше уж закончить законным образом свой рабочий термин и выйти на поселение, чем решиться на такой риск и на такую гибель в случае неудачи» [Достоевский 1997: 614].
3 «Денег за услуги я ему вовсе не обещал, да он и сам не просил. Что ж побуждало его так ходить за мной?» [Достоевский 1997: 514].
4 «В чем же дело? Неужели человек, до какой бы степени нищеты он не был доведен, откажется вымыться в бане, смыть с себя грязь и пот, которые покрыли его изъеденное кожными болезнями
тело, и хоть на час ощутить себя чище?» [Шаламов 2009: 600].
5 «Так неужели человек - кто бы он ни был, не хочет избавиться от этой муки, которая мешает ему
спать и борясь с которой он в кровь расчесывает свое грязное тело?» [Шаламов 2009: 601].
6 «Абсурд - эта категория экзистенциализма - конкретизуется у Шаламова как падение в нелепое и катастрофическое перевертывание выработанных человечеством ценностей … абсурд - в смешении всех масштабов в большом и малом» [Волкова 1997: 7].
Использованная литература:
Волкова, Е. (1997): Варлам Шаламов: Поединок слова с абсурдом. In: Вопросы литературы. № 6.
Достоевский, Ф. М. (1997): Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского. Издание в авторской
орфографии и пунктуации под редакцией В. Н. Захарова. T III. Петрозаводск.
Михайлик, Е. В. (1997): В контексте литературы и истории. In: Шаламовский сборник. Вологда. Вып. 2.
Шаламов, В. Т. (2009): Сочинения в двух томах. T 1. М.
Шаламов, В. Т. (2009): Несколько моих жизней: Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела. М.
Abstract:
One of the forms of literary connection between Shalamov and Dostoevskiy (the transformation of existential being realities in their works) is analysed in this article. It is demonstrated with the examples of description of the bath-house in the convict prison (“Notes from the House of the Dead”) and in Gulag (“Kolyma short stories”) how the entity atmosphere of occurent events changes together with the interchange of the social images: the reality is being displaced by absurdity.
Алексей Подчиненов - Джозефина Лундблад
Россия, Екатеринбург - Швеция, Гетеборг