Валерий Есипов. Шаламов и Дмитрий Лихачев
Статья выложена на малоизвестном интернет-ресурсе в расширении PDF, поэтому дублирую здесь.
В конце мои дополнения.
___________
Дмитрий Сергеевич Лихачев и Варлам Тихонович Шаламов: два лагерника, два русских интеллигента
По правде говоря, я полагал, что тематика моего выступления больше тяготеет к истории, нежели к литературоведению или культурологии. Заявленная тема - только часть большого и важного вопроса о духовных связях Д. С. Лихачева (1906-1999) и В. Т. Шаламова (1907-1982) в пространстве русской культуры (этот вопрос заслуживает серьезных и глубоких исследований, которые, будем надеяться, со временем появятся). Пока же ограничимся материалом, что лежит почти на поверхности и требует предварительного осмысления.
Сохранился уникальный документ, непосредственным образом связывающий судьбы академика и писателя. Речь идет о письме Лихачева Шаламову от 20 сентября 1979 г. Это было последнее из множества писем, полученных автором «Колымских рассказов» от разных людей в течение жизни. Последним в соответствии с хронологией оно опубликовано и в шестом томе собрания сочинений Шаламова, включающем его переписку. Факт сам по себе символический, но важнее всего содержание этого маленького письма:
«Дорогой Варлам Тихонович, захотелось написать Вам. Просто так!
У меня тоже был период жизни, который я считаю для себя самым важным. Сейчас уже никого нет из моих современников и “соотечественников”. Сотни людей слабо мерцают в моей памяти. Не будет меня, и прекратится память о них. Не себя жалко - их жалко. Никто ничего не знает. А жизнь была очень значительной.
Вы - другое дело. Вы выразили себя и свое. Об этом только и захотелось написать Вам.
Ваш Д. Лихачев».
Сам тон этого письма, наполненного и собственными печалями, и глубочайшим уважением к писателю, вряд ли мог быть иным, учитывая совершенно особую ситуацию. Напомним, что к тому времени Лихачев обладал огромным общественным авторитетом. А обращался он к писателю, отринутому и властью, и обществом. Надо учитывать, что Шаламов в это время находился в крайне тяжелом - и физически, и морально - состоянии, которое вернуло его к состоянию колымского доходяги (но уже с учетом необратимых последствий 72-летнего возраста, почти полной глухоты и слепоты). Еще в мае 1979 г. он был помещен в дом престарелых и инвалидов на улице Лациса в Москве. Когда Лихачев об этом узнал - скорее всего через знакомых литераторов, - он направил свое письмо именно на адрес последнего казенного пристанища Шаламова. И. П. Сиротинская, постоянно навещавшая писателя, сообщила автору этих строк, что, когда она увидела письмо академика на тумбочке в палате, оно было раскрытым, то есть была вероятность, что
Шаламов мог его с чьей-то помощью прочесть, по крайней мере ощутить доброжелательный посыл. О написании ответа, учитывая состояние писателя, уже не могло быть и речи.
Вряд ли Д. С. Лихачев догадывался о настоящей степени тяжести всего положения Шаламова. Но письмо можно считать знаком высочайшего благородства с его стороны - стремления протянуть дружескую руку в несчастье, «помочь в немой борьбе» (А. Блок).
Важна в этом письме простота и ясность высокой оценки, которую давал творчеству Шаламова величайший знаток русской литературы. Эта оценка несла в себе два неразделимых в России измерения - нравственное и художественное. Именно такой смысл заключен в словах: «Никто ничего не знает… Вы - другое дело. Вы выразили себя и свое». Ведь многие, прошедшие через лагеря, остались немы, откладывая свои свидетельства о пережитом на извечное русское «до лучших времен» (себя Лихачев, как видим, не исключал из их числа - его полные воспоминания о Соловках создавались гораздо позже).
Умение «выразить себя и свое» дано только большому художнику, а не безыскусному летописцу. Автор «Поэтики древнерусской литературы» понимал это более, чем кто-либо. Исследователям еще предстоит проанализировать, как соотносится поэтика прозы Шаламова с теми процессами в древнерусской литературе, которые проследил великий ученый, - на примере, скажем, сопоставления проблемы художественного времени у летописцев и у протопопа Аввакума - любимого исторического героя и Шаламова, и Лихачева. Потрясающая поэма Шаламова «Аввакум в Пустозерске» не могла пройти мимо внимания ученого, внимательно следившего за современной литературой. Недаром он закончил главу о неистовом протопопе в своей академической книге вполне шаламовской по духу метафорой: «Аввакум горел на огне, жегшем его изнутри…»1
Уже обозначенных нами моментов достаточно, чтобы говорить не только о большой степени духовного родства писателя и ученого, но и о своего рода постоянной перекличке их во времени и пространстве (хотя они не были лично знакомы и никогда не встречались). Не случайно Д. С. Лихачев стал автором ряда предисловий к первым публикациям произведений Шаламова в конце 1980-х гг. - фактически «пробивал» их в достаточно зыбкое время, и недаром именно в журнале «Наше наследие», выходившем под эгидой Фонда культуры, который он возглавлял, впервые появилась в свет в 1988 г. «Четвертая Вологда» (стоит заметить, что к старинной Вологде академик питал особую любовь, о чем говорил во время своего приезда в город в 1978 г.).
Вся эта неустанная забота об особо ценимом писателе может иметь и личные, биографические, и исторические, и духовно-культурные объяснения. Во-первых, они были не просто людьми одного поколения, а ровесниками - будущий академик родился всего на полгода раньше будущего писателя, 28 ноября 1906 г., а Шаламов - 18 июня 1907 г., и их столетия, отмечавшиеся недавно, почти совпадают. Во-вторых, с ранних лет оба проявили блестящие способности в области гуманитарных наук (главным образом, в литературе) и впитали в себя высокие понятия о нравственности и чести, свойственные традициям русской интеллигенции. В связи с этим нельзя не вспомнить печальный афоризм Шаламова: «Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта - не вполне русская интеллигенция». В отношении Лихачева (хотя, может быть, и не зная подробностей биографии ученого) Шаламов стопроцентно угадал.
В письме 1979 г. в словах академика, что у него «тоже был период, который он считает самым важным для себя», нельзя не увидеть знака общности судеб. Конечно, Дмитрий Сергеевич ясно осознавал, какая пропасть лежала между его Соловками и шаламовской Колымой. Но за плечами Лихачева было еще одно тяжкое испытание - ленинградская блокада. Она унесла гораздо больше жизней, чем Колыма. Лихачев не проводил таких параллелей, но те, кто прочтут его воспоминания о блокаде и сравнят их с «Колымскими рассказами» Шаламова, найдут немало общего. «Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. Мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать - у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль - у других»2 - это ли не парафраз шаламовской прозы?
Но надо говорить, наверное, не только о том, что они оба пережили, но и о том, кем они стали после всех перенесенных испытаний. Ведь и бывшие заключенные вели себя по-разному. Существовали люди, которые сделали лагерную тему способом самоутверждения, им было свойственно и бахвальство своим опытом, тюремно-блатной субкультурой. (Пример, увы, может составить А. И. Солженицын, с аффектацией заявлявший: «Мои навыки - каторжанские» и много раз прибегавший в своей деятельности к так называемому раскидыванию чернухи», к методам самопиара.)3
Ничего подобного мы не замечаем ни у Лихачева, ни у Шаламова. И это тоже признак настоящей русской интеллигентности. Как известно, будущий академик написал свою первую научную работу именно на Соловках и посвятил ее изучению особенностей уголовного жаргона. Под выразительным названием «Черты первобытного примитивизма воровской речи» она была опубликована в 1935 г. в научном сборнике «Язык и мышление». «Очерки преступного мира» Шаламова (1960) также можно назвать исследованием. Единственное, что их отличает от научного подхода Лихачева, - эмоциональное, яростно-непримиримое отношение к блатному миру. Никто не отважится утверждать, что Д. С. Лихачев не смог реализовать себя как ученый в советский период. Скорее, наоборот - вопреки всем обстоятельствам времени и благодаря тому, что он занимался фундаментальными, не сиюминутным проблемами, ему удалось проникнуть в глубины русской истории, понять ее изнутри, на основании опыта столетий (тысячелетий), когда бывали и еще более суровые лихолетья. О том, что для Д. С. Лихачева сохранение российской культуры было смыслом всей жизни, прекрасно известно всем. Но той же идеей жил по большому счету и В. Т. Шаламов, когда создавал свои философские стихи, рассказы и эссе. Свою приверженность традициям «лучших людей России» он демонстрировал и гордым, независимым поведением. Знаменательны его слова в письме 1965 г. к Н. Я. Мандельштам (1899-1980): «Утрачена связь времен, связь культур - преемственность разрублена, и наша задача восстановить, связать концы этой нити».
Нельзя не коснуться еще одной острой проблемы, близкой Лихачеву и Шаламову, - о противоречиях русского национального характера, о его не только положительных, но и отрицательных чертах. Одна из последних крупных статей академика, написанная в 1994 г., многозначительно называлась - «Нельзя уйти от самих себя». С одной стороны, она - против исторической напраслины на русский народ и самоуничижения (это продолжение темы известных «Заметок о русском»), но с другой - в статье необычайно трезвый и критический взгляд на негативные черты национального характера, проявившиеся и в Новейшее время: «Совершенно правы те, кто говорит о склонности русских к крайностям во всем… Центристские позиции тяжелы, а то и просто невыносимы для русского человека. Это предпочтение крайностей во всем в сочетании с крайним же легковерием вызывало и вызывает до сих пор в русской истории десятки самозванцев… Несчастье русских - в их легковерии»4
Здесь много сходства с мыслями Шаламова. Конечно, у автора «Колымских рассказов» взгляд на проблемы русской истории, на национальный характер гораздо жестче, можно сказать, пессимистичнее и часто наполнен горькой трагической иронией. Причем он писал еще и о «несчастье русской литературы», которая, по его словам, «лезет не в свои дела, ломает чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает…»
Здесь, пожалуй, Д. С. Лихачев не во всем согласился бы с Шаламовым. Но самое важное, что направление мысли у писателя и у академика - общее, критическое (антимифологическое), и это надо учитывать нам, потомкам великих и взыскательнейших людей русской культуры.
* * *
З. Н. ПОНОМАРЕВА: - Почему Вы относите тему своего доклада более к исторической, нежели к культурологической или историко-литературной?
В. В. ЕСИПОВ: - На мой взгляд, спекуляция на лагерной теме во многом определила исторические судьбы нашего государства советского периода. В 1970-1980-е гг. во многом благодаря пропагандистской эксплуатации данной темы на Западе в условиях холодной войны, информационной, психологической эксплуатации Советский Союз был дискредитирован. Так называемая «лагерная» литература оказала глубокое воздействие на западное сознание. Именно появление «Архипелага», по утверждению Пьера Нура, привело к коренной дискредитации СССР. Это очень животрепещущая тема, поскольку подобные спекуляции продолжаются до сих пор.
З. Н. ПОНОМАРЕВА: - То есть творчество Шаламова для Вас есть одно из доказательств того, что деятельность Солженицына имеет пропагандистский характер?
В. В. ЕСИПОВ: - Он был против спекуляции, недаром он выступил с письмом в «Литературной газете» в 1972 г., за которое его отлучили, так сказать, «от прогрессивного человечества», которое он глубоко презирал (у него был такой термин «ПЧ» - прогрессивное человечество). Он говорил, что «прогрессивное человечество» состоит наполовину из дураков, наполовину из стукачей, но дураков нынче мало. Он имел в виду всю эту диссидентскую публику. Он всегда выражался, знаете ли, прямо и довольно резко. В условиях холодной войны он занимал четко выраженную патриотическую позицию, что было важно, что составляет его достоинство на сегодняшний день и на вечные времена.
Ю. А. АСОЯН: - Вы родились в 1950 г., значит, в лагере не сидели, поэтому странно как-то слышать ваши слова, что у Солженицына небольшой лагерный опыт. Лагерный опыт, вероятно, не бывает небольшим.
В. В. ЕСИПОВ:- Я в лагере не сидел. Но я основываюсь на сопоставлении лагерного опыта Шаламова, Домбровского и многих других. И сам Александр Исаевич после создания «Одного дня Ивана Денисовича» признавался Шаламову: «Я о лагере больше писать не буду. Ведь мой опыт по существу четырех лет благополучной жизни». Мы знаем, что этот опыт - шаражка, работа нормировщиком, библиотекарем и т. д. А у Шаламова - общие работы с кайлом где-то на Колыме. Вот посему нас и тянет в историю. Это за пределами филологии.
Ю. А. АСОЯН: - Вы сами писатель, и знаете, что опыт писателя - это не только его собственные переживания…
В. В. ЕСИПОВ:- Безусловно. Можно провести лишь месяц где-то и написать об этом роман. Но можно и вообще не писать.
А. И. ФИЛАТОВА: - Известно, что в лагере на Соловках выходил журнал «Соловецкие острова», в котором вышли в свет первые произведения Лихачева. Там печатались и другие авторы. Позиция этого журнала была достаточно широкая, журнал пользовался огромной популярностью и за пределами лагеря, поскольку существовала подписка на него. Я прочитала все выпуски этого журнала и поняла, что у людей настроение было очень разным: от печального, грустного, как у Шаламова, до весьма оптимистического, как у подавляющего большинства авторов, публиковавшихся в этом журнале. Это великолепное издание, в котором были и научные интересные публикации, и театральные, и др.
В. В. ЕСИПОВ: - Соловки - это 1929 г., а Колыма - 1937 г., однако и там издавалась газета «Колымская правда», в которой призывали к уничтожению врагов народа. То есть и там тогда еще была полная «свобода слова».
Примечания
1 Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971. С. 339.
2 Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб., 1999. С. 344.
3 Более подробно об этом см. в монографии автора: «Варлам Шаламов и его современники» (Вологда, 2007), а также в кандидатской диссертации «Диалог “художник и власть” как инновационный ресурс культуры», защищенной в СПбГУП в 2007 г.
4 Лихачев Д. С. Нельзя уйти от самих себя…: историческое самосознание и культура России // Новый мир. 1994. № 6. С. 113-120.
----------
В.В. Есипов. Журналист Вологодской государственной телекомпании, писатель, краевед, историк русской культуры, кандидат культурологии.
Работа выполнена при поддержке РГНФ, грант № 08-03-12112в.
___________
Опубликовано в сборнике "Диалог культур и партнерство цивилизаций: VIII Междунар. Лихачевские науч. чтения, 22-23 мая 2008 г. - СПб., 2008", электронная версия на сайте, посвященном академику Лихачеву.
__________
Мой комментарий
Лихачев, по существу, никак не связан с Шаламовым. Позднее, непоправимо позднее, и совершенно невнятное признание его заслуг - причем не как художника, а как свидетеля! - в сентябрьском письме 1979 года ничего не меняет.
Несколько моментов, которые Есипов упустил.
В противоположность положению дел с Шаламовым, с Солженицыным Лихачев был связан довольно тесно, во всяком случае, писал куски о Соловках для его "Архипелага ГУЛАГ" и охарактеризовал его следующим образом: "Александр Исаевич - настоящий русский писатель, мученик и герой" (вот уж не знал, что почти в точности повторил слова Лихачева, только уже в отношении Шаламова, в своем очерке "Московский рассказ"). Шаламова Лихачев назвал "большим русским поэтом и прозаиком" и "мужественным человеком".
В конце семидесятых Шаламов давал телефон Лихачева своей помощнице Людмиле Зайвой - на случай, к кому обратиться, если возникнут трудности (какого рода, Зайвая не уточняет, по-видимому, бюрократические).
Госбезопасность преследовала Лихачева до глубокой старости. Вот что пишет его ученик философ Игорь Смирнов в статье "Ненадежный рай. Об учителе", кстати, отличная статья:
"Однажды побывавший в концлагере, Де Эс не был оставлен вниманием пославшего его туда учреждения позднее, когда он стал после войны действительным членом Академии Наук и признанным главой русской медиевистики. В конце 70-х г.г. в Ленинградском университете состоялась конференция, посвященная "Слову о полку Игореве". Де Эс выступил на конференции с докладом. Через несколько дней я узнал, что эта речь была произнесена человеком, которому за несколько часов до того напавший на него в подъезде его дома неизвестный сломал два ребра. За этим последовали: попытка поджога квартиры Де Эса, надуманный процесс над его зятем, одареннейшим океанологом Сергеем Зилитинкевичем, эмиграция внучки Де Эса. Один молодой инженер (я до сих пор боюсь называть подлинные имена, может быть, не беспричинно) нашел в телефонной трубке Де Эса подслушивающее устройство. Сотрудникам Де Эса нередко приходилось общаться с ним в его кабинете на службе, переписываясь. Бумажки тут же уничтожались. Считается, что КГБ донимал пожилого ученого за то, что он снабдил Солженицына, писавшего "Архипелаг Гулаг", сведениями о Соловецком лагере (в "Архипелаге" Де Эс не назван по имени, но все же ссылка Солженицына именно на него легко (слишком легко) расшифровывается). Можно также предположить, что рвавшийся к власти глава КГБ Андропов пытался, мучая Де Эса, скомпрометировать своего конкурента в Политбюро, ленинградского царька Романова, тем, что выставлял Ленинград как город, где измываются над большим ученым. Как бы ни были приемлемы эти объяснения тех гонений, которым подвергся Де Эс во второй половине 70-х и в 80-е г.г. (ему запрещалось, добавлю к сказанному, выезжать на Запад - разрешена была однажды поездка в Болгарию), мне бы хотелось обратить внимание читателей на иррациональную и никак не доказуемую, но все же маячащую мне в виде объяснения в последней инстанции сторону всей этой истории: учреждению по осуществлению государственного возмездия хотелось домстить старому каторжанину, ускользнувшему от смерти. [...]
После того, как Горбачев произнес речь перед своими партийными товарищами, он, нарушая церемонию, двинулся туда, где сидел Де Эс, чтобы показать им, кого он ценит по-настоящему. На следующее утро Де Эсу позвонили из академической больницы, к которой он был приписан. Когда он пришел туда, он попал в кабинет к психиатру, который на его удивленный вопрос по поводу этого вызова сказал, что ему хотелось бы обследовать человека, сорвавшего в припадке безумия такое важное мероприятие, как проведение городского партийного собрания. Я живо представляю себе настойчивые удары, которые врач наносил своим молоточком по голубым старческим коленкам, послушно реагировавшим на них. Времена помягчали, и психиатрическое преследование инакомыслящих превратилось в скромный намек молоточком на таковое. Фамилии генералов, возглавлявших ленинградский КГБ в те годы, когда на Де Эса обрушились вторичные гонения - Носырев и Блеер. Мне было бы жаль, если б эта бравая пара незаслуженно почила в неизвестности, гарантированной им тем вялотекущим капитализмом, у которого в России не было большого прошлого и у которого поэтому короткая память."
Конечно, судьбы Лихачева и Шаламова несравнимы и связи между ними почти не прослеживаются, но обоих эта власть скотов ненавидела одинаково.
Предисловие Дмитрия Лихачева к очеркам Шаламова "Двадцатые годы", 1987
В конце мои дополнения.
___________
Дмитрий Сергеевич Лихачев и Варлам Тихонович Шаламов: два лагерника, два русских интеллигента
По правде говоря, я полагал, что тематика моего выступления больше тяготеет к истории, нежели к литературоведению или культурологии. Заявленная тема - только часть большого и важного вопроса о духовных связях Д. С. Лихачева (1906-1999) и В. Т. Шаламова (1907-1982) в пространстве русской культуры (этот вопрос заслуживает серьезных и глубоких исследований, которые, будем надеяться, со временем появятся). Пока же ограничимся материалом, что лежит почти на поверхности и требует предварительного осмысления.
Сохранился уникальный документ, непосредственным образом связывающий судьбы академика и писателя. Речь идет о письме Лихачева Шаламову от 20 сентября 1979 г. Это было последнее из множества писем, полученных автором «Колымских рассказов» от разных людей в течение жизни. Последним в соответствии с хронологией оно опубликовано и в шестом томе собрания сочинений Шаламова, включающем его переписку. Факт сам по себе символический, но важнее всего содержание этого маленького письма:
«Дорогой Варлам Тихонович, захотелось написать Вам. Просто так!
У меня тоже был период жизни, который я считаю для себя самым важным. Сейчас уже никого нет из моих современников и “соотечественников”. Сотни людей слабо мерцают в моей памяти. Не будет меня, и прекратится память о них. Не себя жалко - их жалко. Никто ничего не знает. А жизнь была очень значительной.
Вы - другое дело. Вы выразили себя и свое. Об этом только и захотелось написать Вам.
Ваш Д. Лихачев».
Сам тон этого письма, наполненного и собственными печалями, и глубочайшим уважением к писателю, вряд ли мог быть иным, учитывая совершенно особую ситуацию. Напомним, что к тому времени Лихачев обладал огромным общественным авторитетом. А обращался он к писателю, отринутому и властью, и обществом. Надо учитывать, что Шаламов в это время находился в крайне тяжелом - и физически, и морально - состоянии, которое вернуло его к состоянию колымского доходяги (но уже с учетом необратимых последствий 72-летнего возраста, почти полной глухоты и слепоты). Еще в мае 1979 г. он был помещен в дом престарелых и инвалидов на улице Лациса в Москве. Когда Лихачев об этом узнал - скорее всего через знакомых литераторов, - он направил свое письмо именно на адрес последнего казенного пристанища Шаламова. И. П. Сиротинская, постоянно навещавшая писателя, сообщила автору этих строк, что, когда она увидела письмо академика на тумбочке в палате, оно было раскрытым, то есть была вероятность, что
Шаламов мог его с чьей-то помощью прочесть, по крайней мере ощутить доброжелательный посыл. О написании ответа, учитывая состояние писателя, уже не могло быть и речи.
Вряд ли Д. С. Лихачев догадывался о настоящей степени тяжести всего положения Шаламова. Но письмо можно считать знаком высочайшего благородства с его стороны - стремления протянуть дружескую руку в несчастье, «помочь в немой борьбе» (А. Блок).
Важна в этом письме простота и ясность высокой оценки, которую давал творчеству Шаламова величайший знаток русской литературы. Эта оценка несла в себе два неразделимых в России измерения - нравственное и художественное. Именно такой смысл заключен в словах: «Никто ничего не знает… Вы - другое дело. Вы выразили себя и свое». Ведь многие, прошедшие через лагеря, остались немы, откладывая свои свидетельства о пережитом на извечное русское «до лучших времен» (себя Лихачев, как видим, не исключал из их числа - его полные воспоминания о Соловках создавались гораздо позже).
Умение «выразить себя и свое» дано только большому художнику, а не безыскусному летописцу. Автор «Поэтики древнерусской литературы» понимал это более, чем кто-либо. Исследователям еще предстоит проанализировать, как соотносится поэтика прозы Шаламова с теми процессами в древнерусской литературе, которые проследил великий ученый, - на примере, скажем, сопоставления проблемы художественного времени у летописцев и у протопопа Аввакума - любимого исторического героя и Шаламова, и Лихачева. Потрясающая поэма Шаламова «Аввакум в Пустозерске» не могла пройти мимо внимания ученого, внимательно следившего за современной литературой. Недаром он закончил главу о неистовом протопопе в своей академической книге вполне шаламовской по духу метафорой: «Аввакум горел на огне, жегшем его изнутри…»1
Уже обозначенных нами моментов достаточно, чтобы говорить не только о большой степени духовного родства писателя и ученого, но и о своего рода постоянной перекличке их во времени и пространстве (хотя они не были лично знакомы и никогда не встречались). Не случайно Д. С. Лихачев стал автором ряда предисловий к первым публикациям произведений Шаламова в конце 1980-х гг. - фактически «пробивал» их в достаточно зыбкое время, и недаром именно в журнале «Наше наследие», выходившем под эгидой Фонда культуры, который он возглавлял, впервые появилась в свет в 1988 г. «Четвертая Вологда» (стоит заметить, что к старинной Вологде академик питал особую любовь, о чем говорил во время своего приезда в город в 1978 г.).
Вся эта неустанная забота об особо ценимом писателе может иметь и личные, биографические, и исторические, и духовно-культурные объяснения. Во-первых, они были не просто людьми одного поколения, а ровесниками - будущий академик родился всего на полгода раньше будущего писателя, 28 ноября 1906 г., а Шаламов - 18 июня 1907 г., и их столетия, отмечавшиеся недавно, почти совпадают. Во-вторых, с ранних лет оба проявили блестящие способности в области гуманитарных наук (главным образом, в литературе) и впитали в себя высокие понятия о нравственности и чести, свойственные традициям русской интеллигенции. В связи с этим нельзя не вспомнить печальный афоризм Шаламова: «Русская интеллигенция без тюрьмы, без тюремного опыта - не вполне русская интеллигенция». В отношении Лихачева (хотя, может быть, и не зная подробностей биографии ученого) Шаламов стопроцентно угадал.
В письме 1979 г. в словах академика, что у него «тоже был период, который он считает самым важным для себя», нельзя не увидеть знака общности судеб. Конечно, Дмитрий Сергеевич ясно осознавал, какая пропасть лежала между его Соловками и шаламовской Колымой. Но за плечами Лихачева было еще одно тяжкое испытание - ленинградская блокада. Она унесла гораздо больше жизней, чем Колыма. Лихачев не проводил таких параллелей, но те, кто прочтут его воспоминания о блокаде и сравнят их с «Колымскими рассказами» Шаламова, найдут немало общего. «Только умирающий от голода живет настоящей жизнью, может совершить величайшую подлость и величайшее самопожертвование, не боясь смерти. Мозг умирает последним: тогда, когда умерла совесть, страх, способность двигаться, чувствовать - у одних и когда умер эгоизм, чувство самосохранения, трусость, боль - у других»2 - это ли не парафраз шаламовской прозы?
Но надо говорить, наверное, не только о том, что они оба пережили, но и о том, кем они стали после всех перенесенных испытаний. Ведь и бывшие заключенные вели себя по-разному. Существовали люди, которые сделали лагерную тему способом самоутверждения, им было свойственно и бахвальство своим опытом, тюремно-блатной субкультурой. (Пример, увы, может составить А. И. Солженицын, с аффектацией заявлявший: «Мои навыки - каторжанские» и много раз прибегавший в своей деятельности к так называемому раскидыванию чернухи», к методам самопиара.)3
Ничего подобного мы не замечаем ни у Лихачева, ни у Шаламова. И это тоже признак настоящей русской интеллигентности. Как известно, будущий академик написал свою первую научную работу именно на Соловках и посвятил ее изучению особенностей уголовного жаргона. Под выразительным названием «Черты первобытного примитивизма воровской речи» она была опубликована в 1935 г. в научном сборнике «Язык и мышление». «Очерки преступного мира» Шаламова (1960) также можно назвать исследованием. Единственное, что их отличает от научного подхода Лихачева, - эмоциональное, яростно-непримиримое отношение к блатному миру. Никто не отважится утверждать, что Д. С. Лихачев не смог реализовать себя как ученый в советский период. Скорее, наоборот - вопреки всем обстоятельствам времени и благодаря тому, что он занимался фундаментальными, не сиюминутным проблемами, ему удалось проникнуть в глубины русской истории, понять ее изнутри, на основании опыта столетий (тысячелетий), когда бывали и еще более суровые лихолетья. О том, что для Д. С. Лихачева сохранение российской культуры было смыслом всей жизни, прекрасно известно всем. Но той же идеей жил по большому счету и В. Т. Шаламов, когда создавал свои философские стихи, рассказы и эссе. Свою приверженность традициям «лучших людей России» он демонстрировал и гордым, независимым поведением. Знаменательны его слова в письме 1965 г. к Н. Я. Мандельштам (1899-1980): «Утрачена связь времен, связь культур - преемственность разрублена, и наша задача восстановить, связать концы этой нити».
Нельзя не коснуться еще одной острой проблемы, близкой Лихачеву и Шаламову, - о противоречиях русского национального характера, о его не только положительных, но и отрицательных чертах. Одна из последних крупных статей академика, написанная в 1994 г., многозначительно называлась - «Нельзя уйти от самих себя». С одной стороны, она - против исторической напраслины на русский народ и самоуничижения (это продолжение темы известных «Заметок о русском»), но с другой - в статье необычайно трезвый и критический взгляд на негативные черты национального характера, проявившиеся и в Новейшее время: «Совершенно правы те, кто говорит о склонности русских к крайностям во всем… Центристские позиции тяжелы, а то и просто невыносимы для русского человека. Это предпочтение крайностей во всем в сочетании с крайним же легковерием вызывало и вызывает до сих пор в русской истории десятки самозванцев… Несчастье русских - в их легковерии»4
Здесь много сходства с мыслями Шаламова. Конечно, у автора «Колымских рассказов» взгляд на проблемы русской истории, на национальный характер гораздо жестче, можно сказать, пессимистичнее и часто наполнен горькой трагической иронией. Причем он писал еще и о «несчастье русской литературы», которая, по его словам, «лезет не в свои дела, ломает чужие судьбы, высказывается по вопросам, в которых она ничего не понимает…»
Здесь, пожалуй, Д. С. Лихачев не во всем согласился бы с Шаламовым. Но самое важное, что направление мысли у писателя и у академика - общее, критическое (антимифологическое), и это надо учитывать нам, потомкам великих и взыскательнейших людей русской культуры.
* * *
З. Н. ПОНОМАРЕВА: - Почему Вы относите тему своего доклада более к исторической, нежели к культурологической или историко-литературной?
В. В. ЕСИПОВ: - На мой взгляд, спекуляция на лагерной теме во многом определила исторические судьбы нашего государства советского периода. В 1970-1980-е гг. во многом благодаря пропагандистской эксплуатации данной темы на Западе в условиях холодной войны, информационной, психологической эксплуатации Советский Союз был дискредитирован. Так называемая «лагерная» литература оказала глубокое воздействие на западное сознание. Именно появление «Архипелага», по утверждению Пьера Нура, привело к коренной дискредитации СССР. Это очень животрепещущая тема, поскольку подобные спекуляции продолжаются до сих пор.
З. Н. ПОНОМАРЕВА: - То есть творчество Шаламова для Вас есть одно из доказательств того, что деятельность Солженицына имеет пропагандистский характер?
В. В. ЕСИПОВ: - Он был против спекуляции, недаром он выступил с письмом в «Литературной газете» в 1972 г., за которое его отлучили, так сказать, «от прогрессивного человечества», которое он глубоко презирал (у него был такой термин «ПЧ» - прогрессивное человечество). Он говорил, что «прогрессивное человечество» состоит наполовину из дураков, наполовину из стукачей, но дураков нынче мало. Он имел в виду всю эту диссидентскую публику. Он всегда выражался, знаете ли, прямо и довольно резко. В условиях холодной войны он занимал четко выраженную патриотическую позицию, что было важно, что составляет его достоинство на сегодняшний день и на вечные времена.
Ю. А. АСОЯН: - Вы родились в 1950 г., значит, в лагере не сидели, поэтому странно как-то слышать ваши слова, что у Солженицына небольшой лагерный опыт. Лагерный опыт, вероятно, не бывает небольшим.
В. В. ЕСИПОВ:- Я в лагере не сидел. Но я основываюсь на сопоставлении лагерного опыта Шаламова, Домбровского и многих других. И сам Александр Исаевич после создания «Одного дня Ивана Денисовича» признавался Шаламову: «Я о лагере больше писать не буду. Ведь мой опыт по существу четырех лет благополучной жизни». Мы знаем, что этот опыт - шаражка, работа нормировщиком, библиотекарем и т. д. А у Шаламова - общие работы с кайлом где-то на Колыме. Вот посему нас и тянет в историю. Это за пределами филологии.
Ю. А. АСОЯН: - Вы сами писатель, и знаете, что опыт писателя - это не только его собственные переживания…
В. В. ЕСИПОВ:- Безусловно. Можно провести лишь месяц где-то и написать об этом роман. Но можно и вообще не писать.
А. И. ФИЛАТОВА: - Известно, что в лагере на Соловках выходил журнал «Соловецкие острова», в котором вышли в свет первые произведения Лихачева. Там печатались и другие авторы. Позиция этого журнала была достаточно широкая, журнал пользовался огромной популярностью и за пределами лагеря, поскольку существовала подписка на него. Я прочитала все выпуски этого журнала и поняла, что у людей настроение было очень разным: от печального, грустного, как у Шаламова, до весьма оптимистического, как у подавляющего большинства авторов, публиковавшихся в этом журнале. Это великолепное издание, в котором были и научные интересные публикации, и театральные, и др.
В. В. ЕСИПОВ: - Соловки - это 1929 г., а Колыма - 1937 г., однако и там издавалась газета «Колымская правда», в которой призывали к уничтожению врагов народа. То есть и там тогда еще была полная «свобода слова».
Примечания
1 Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971. С. 339.
2 Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб., 1999. С. 344.
3 Более подробно об этом см. в монографии автора: «Варлам Шаламов и его современники» (Вологда, 2007), а также в кандидатской диссертации «Диалог “художник и власть” как инновационный ресурс культуры», защищенной в СПбГУП в 2007 г.
4 Лихачев Д. С. Нельзя уйти от самих себя…: историческое самосознание и культура России // Новый мир. 1994. № 6. С. 113-120.
----------
В.В. Есипов. Журналист Вологодской государственной телекомпании, писатель, краевед, историк русской культуры, кандидат культурологии.
Работа выполнена при поддержке РГНФ, грант № 08-03-12112в.
___________
Опубликовано в сборнике "Диалог культур и партнерство цивилизаций: VIII Междунар. Лихачевские науч. чтения, 22-23 мая 2008 г. - СПб., 2008", электронная версия на сайте, посвященном академику Лихачеву.
__________
Мой комментарий
Лихачев, по существу, никак не связан с Шаламовым. Позднее, непоправимо позднее, и совершенно невнятное признание его заслуг - причем не как художника, а как свидетеля! - в сентябрьском письме 1979 года ничего не меняет.
Несколько моментов, которые Есипов упустил.
В противоположность положению дел с Шаламовым, с Солженицыным Лихачев был связан довольно тесно, во всяком случае, писал куски о Соловках для его "Архипелага ГУЛАГ" и охарактеризовал его следующим образом: "Александр Исаевич - настоящий русский писатель, мученик и герой" (вот уж не знал, что почти в точности повторил слова Лихачева, только уже в отношении Шаламова, в своем очерке "Московский рассказ"). Шаламова Лихачев назвал "большим русским поэтом и прозаиком" и "мужественным человеком".
В конце семидесятых Шаламов давал телефон Лихачева своей помощнице Людмиле Зайвой - на случай, к кому обратиться, если возникнут трудности (какого рода, Зайвая не уточняет, по-видимому, бюрократические).
Госбезопасность преследовала Лихачева до глубокой старости. Вот что пишет его ученик философ Игорь Смирнов в статье "Ненадежный рай. Об учителе", кстати, отличная статья:
"Однажды побывавший в концлагере, Де Эс не был оставлен вниманием пославшего его туда учреждения позднее, когда он стал после войны действительным членом Академии Наук и признанным главой русской медиевистики. В конце 70-х г.г. в Ленинградском университете состоялась конференция, посвященная "Слову о полку Игореве". Де Эс выступил на конференции с докладом. Через несколько дней я узнал, что эта речь была произнесена человеком, которому за несколько часов до того напавший на него в подъезде его дома неизвестный сломал два ребра. За этим последовали: попытка поджога квартиры Де Эса, надуманный процесс над его зятем, одареннейшим океанологом Сергеем Зилитинкевичем, эмиграция внучки Де Эса. Один молодой инженер (я до сих пор боюсь называть подлинные имена, может быть, не беспричинно) нашел в телефонной трубке Де Эса подслушивающее устройство. Сотрудникам Де Эса нередко приходилось общаться с ним в его кабинете на службе, переписываясь. Бумажки тут же уничтожались. Считается, что КГБ донимал пожилого ученого за то, что он снабдил Солженицына, писавшего "Архипелаг Гулаг", сведениями о Соловецком лагере (в "Архипелаге" Де Эс не назван по имени, но все же ссылка Солженицына именно на него легко (слишком легко) расшифровывается). Можно также предположить, что рвавшийся к власти глава КГБ Андропов пытался, мучая Де Эса, скомпрометировать своего конкурента в Политбюро, ленинградского царька Романова, тем, что выставлял Ленинград как город, где измываются над большим ученым. Как бы ни были приемлемы эти объяснения тех гонений, которым подвергся Де Эс во второй половине 70-х и в 80-е г.г. (ему запрещалось, добавлю к сказанному, выезжать на Запад - разрешена была однажды поездка в Болгарию), мне бы хотелось обратить внимание читателей на иррациональную и никак не доказуемую, но все же маячащую мне в виде объяснения в последней инстанции сторону всей этой истории: учреждению по осуществлению государственного возмездия хотелось домстить старому каторжанину, ускользнувшему от смерти. [...]
После того, как Горбачев произнес речь перед своими партийными товарищами, он, нарушая церемонию, двинулся туда, где сидел Де Эс, чтобы показать им, кого он ценит по-настоящему. На следующее утро Де Эсу позвонили из академической больницы, к которой он был приписан. Когда он пришел туда, он попал в кабинет к психиатру, который на его удивленный вопрос по поводу этого вызова сказал, что ему хотелось бы обследовать человека, сорвавшего в припадке безумия такое важное мероприятие, как проведение городского партийного собрания. Я живо представляю себе настойчивые удары, которые врач наносил своим молоточком по голубым старческим коленкам, послушно реагировавшим на них. Времена помягчали, и психиатрическое преследование инакомыслящих превратилось в скромный намек молоточком на таковое. Фамилии генералов, возглавлявших ленинградский КГБ в те годы, когда на Де Эса обрушились вторичные гонения - Носырев и Блеер. Мне было бы жаль, если б эта бравая пара незаслуженно почила в неизвестности, гарантированной им тем вялотекущим капитализмом, у которого в России не было большого прошлого и у которого поэтому короткая память."
Конечно, судьбы Лихачева и Шаламова несравнимы и связи между ними почти не прослеживаются, но обоих эта власть скотов ненавидела одинаково.
Предисловие Дмитрия Лихачева к очеркам Шаламова "Двадцатые годы", 1987