Мирей Берютти. "Шаламов - историк и пророк" (начало)
Статья выложена на малодоступном интернет-ресурсе, дублирую здесь.
___________
Варлам Шаламов - историк и пророк
Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море [1].
Вспоминая Варлама Шаламова таким, каким она его знала в шестидесятые и семидесятые годы, Ирина Сиротинская отмечает, что "он не просто говорил, думал вслух, он учил, проповедовал, пророчествовал" [2].
Анализируя творчество Шаламова, как его художественные произведения, так и его эссе о поэзии и о прозе, ощущаешь необыкновенный авторитетный тон писателя. Привыкнув к этому тону и проанализировав его, вряд ли скажешь, что он происходит от чрезмерной гордости, высокомерия или снисходительности к читателю, тем более, что в тех же текстах иногда заметна какая-то авторская скромность, явно соответствующая идее Шаламова о том, что "писатель должен быть ниже всех, меньше всех. Это и нравственное и художественное требование" [3].
Скорее всего, этот властный тон исходит от абсолютной уверенности в своей правоте человека, знающего то, чего другие не знают. "Я северянин, знаю, где добро и зло".
Шаламов утверждает своё, не приводя никакой аргументации, ничего не доказывая, по крайней мере на уровне самой речи.
Он часто противоречит себе. Но если рассмотреть его многочисленные противоречивые высказывания, то оказывается, что лишь малая часть из них является нарушением последовательности в рассуждениях. В большинстве случав автор мыслит парадоксами. Например, не раз Шаламов заявляет о том, что на Колыме дружба между заключёнными была невозможна, но, с другой стороны, он часто упоминает случаи настоящего товарищества. Или он освещает то одну, то другую, противоположную первой, сторону одного явления - например, он то отвергает религиозную веру как поддержку в беде, то признаёт её как "опору человеческой свободы" [4] или принимает ее как вдохновение, близкое к поэтическому.
В общем, Шаламов не взвешивает доводов "за" и "против" и не употребляет диалектический метод мышления, потому что в его понимании тот подвергал бы сомнению в глазах читателя его радикальное осуждение лагеря, смягчал бы его картину лагерного мира. Посредством игры тезиса, антитезиса и синтеза обсуждаемый вопрос, кажется, решается раз и навсегда. В данном случае Шаламов желает, чтобы язва, оставленная сталинизмом в теле и в душе русского народа, оставалась зияющей. На Колыме и Бог и Дружба умерли. Эти заключения не терпят возражений.
Кроме парадокса, другим элементом категорического тона Шаламова является сопротивление чужому мнению. Всё, от чего он отказывается в любой сфере - педагогической, философской, служит писателю исходной точкой для утверждения собственной точки зрения. Он как правило, высказывается, выражая свой протест.
Общая схема его мышления восходит своими корнями к сопротивлению сына отцу, такому, каким, оно проявляется в монологе юноши-старика: "Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету" [5], тем не менее, эта оппозиция питается также резким отказом от распространённых учений.
Шаламов противится всяким системам идей, в том числе - "гуманистическим" взглядам, дорогим русской интеллигенции второй половины XIX века, а также коммунистическому мировоззрению ХХ века , ибо, как он считает и как это показывает исторический опыт, диктуемые этими учениями правила и привитые ими навыки разъединяют дух - "истинный смысл" и букву -"формальный смысл", дело и слово. А "соответствие слова и дела" [6] - первая "формула" нравственного кодекса Шаламова. По его мнению, разные идеологии грешили, и грешат против достоинства человека, вызывая в нём лживую надежду и губительные иллюзии. Шаламов выступает против всех утопий. Он, прежде всего, мыслитель-протестант. Разоблачая ложь, он выставляет правду без обиняков. Он навязывает нам свою правду.
Шаламов видел в Достоевском, его предшественнике в борьбе с утопизмом - пророка первых десятилетий двадцатого века: "Достоевский - писатель двух мировых войн и революций" [7]. Можно задать себе вопрос: "Считает ли себя Шаламов пророком и является ли он пророком нашей эпохи конца ХХ - начала ХХI веков?"
Шаламов употребляет очень часто слово "пророк", его синонимы и близкие по значению слова - "предсказатель", "провидец", "проповедник", "учитель"... Воспитанный на священном писании, он любит упоминать о ветхозаветных пророках, которые выступали от имени Бога, обличали недостатки общества, а также давали советы царям, предсказывали падение государств. Из их уст народы слышали Божий голос.
В стихах о переходе от зимы к весне поэт показывает зимние звёзды ...
Как те далёкие пророки,
Чья сила всё ещё жива,
Что на стене рукою рока
Писали грозные слова [8].
Пророков политическая власть всегда преследовала и казнила:
И слишком страшно вспоминать,
Как доводилось умирать
Чудесным тем провидцам.
Их отправляли много раз
Кончать пророческий рассказ
В тюрьму или в больницу [9].
Атомная поэма
Название поэмы указывает время действия - наш век, в котором физики, вопреки предупреждениям об опасности для всего человечества, высказываемым новыми "Овидиями", создают мощное оружие для уничтожения людей, - наш век, в котором провидцы кончают жизнь в заточении. Одно стихотворение о колымчанах заканчивается так:
И вот, пройдя пути голгофские,
Чуть не утратив дара речи,
Вернулись в улицы московские
Ученики или предтечи [10].
Те мученики, которым удалось выжить, сегодня исполняют роль пророков. "Дар речи" отличает пророка от простого смертного. В этих стихах они принадлежат к окружению Христа в качестве предтеч или учеников, в других лагерник переживает страсти Христовы:
Он сам - Христос, он сам - распятый.
И язвы гнойные цинги
Как воспалённые стигматы
Прикосновения тайги [11].
Христос, явление которого на земле предвещали ветхозаветные пророки, назван мессией, т.е. избавителем, но поскольку он воплощает божью волю и истину, он также пророк.
Итак, в понимании Шаламова современный мир имеет своих пророков в лице случайно не погибших лагерников. Их старались лишить языка, как это испытывал сам Шаламов - словарь доходяги составлял слов двадцать. Но иногда можно вновь обрести дар речи. Показателен выход на поверхность сознания чуть окрепшего арестанта слова "сентенция" [12], которое намекает на нравоучение. Это слово моралиста и пророка.
Если продолжить мысль Шаламова о природе пророчества в наши дни, то можно вместе с ним утверждать, что даже если всех мыслящих людей, "лучших людей" истребят, тем не менее, останутся действующими и живыми их заповеди. Ведь у мёртвого Иоанна Предтечи отрезанная голова продолжала выражать его заветные мысли.
Поэты придут, но придут не оттуда,
Откуда их ждут.
Предместья всю жизнь дожидаются чуда
И чудо на блюде несут.
Оно - голова Иоанна Предтечи
Безмолвная голова.
Оно - немота человеческой речи,
Залитые кровью слова [13].
Кровавое лицо есть речь, а не немота.
А если на Колыме закопали мёрзлые трупы очевидцев в глубокие ямы, если скрыли от глаз людей навеки тела зэков-пророков, тогда всё же раздаётся другой пророческий голос - голос природы.
В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья... [14].
В самом деле, огрубевшая в непосредственной близости проклятых лагерных зон колымская природа напоминает поэту древнейшие библейские края, дикие и жестокие. Из второй строфы этого стихотворения вспомним:
В краю, ещё библейски древнем,
Где день как человек жесток...
и из четвёртой - последней строфы конец:
Где ждут явления пророка
Солдат, отшельник и злодей.
Бесчеловечная обстановка порождает идею о пророке. Люди, невинные и виновные, святые, служащие власти и преступники - все жаждут изменения к лучшему в своей судьбе и прислушиваются к предсказаниям.
В стихах Шаламова заметно отражение современности, не метафоричное, а прямое - из библейских преданий, например:
Законы бытия
Прозрачны до предела.
Всё, что сотворено
В последний день творенья
Давно осуждено на смертные мучения [15].
Человечество переживает вечные мучения. В колымском "библейском" краю многоголосье природы живых и неживых существ, деревьев, водопадов, ручьёв, ветра... принимает для поэта пророческий и нравоучительный смысл.
В "Колымских тетрадях" слову "пророк" Шаламов даёт неизменно положительную оценку - "чудесные пророки". Увы! Истинные пророки узнаваемы тем, что они, как правило, предсказывают не счастье, а несчастье. В процитированных выше строчках слова "пророк" и "рок" рифмуют - "далёкие пророки... Что на стене рукою рока..."
В библейских преданиях пророки встречаются и сталкиваются со лжепророками.
Под пером Шаламова-прозаика "пророк" звучит то одобрительно, то уничижительно. Размышляя, как мы видели, путём контрастов, парадоксов, противоречий, будучи скупым на объяснения, автор рассказов и эссе чаще всего использует слова "пророк", "учитель", "проповедник" без эпитетов. Отрицательную или положительную оценку читатель угадывает по контексту. Правда, иногда другое имя существительное в функции приложения уточняет смысл. Среди ссыльных "третьей Вологды" были "подвижники, пророки" [16]. Наоборот, в той же среде "были свои вожди и пророки, свои шарлатаны" [17]. Или по звуковому содержанию фамилия Шаламов перекликается с "шаманизмом, пророчеством" [18].
В русской литературе Шаламов отмечает существование пророческой традиции, видимо начиная с XVII века, если сослаться на поэму "Синтаксические раздумья":
И был период двухстолетний,
Когда периодов длину
Любили вовсе не за сплетни -
За чувств и мыслей глубину
Но страстный слог витиеватый
Давно уж нам не по нутру.
Слова пророков бесноватых
Давно мы предали костру.
Скучна, скучна нам речь Толстого [19].
Слог доклассической словесности характеризовался для Шаламова подлинным красноречием, выражавшим чувства и мысли писателя - витии. Пророк сам по себе "бесноватый". Он одержим, целиком охвачен истиной, оттуда его речь страстная. (Кстати сказать, разве не страстный слог у автора "Колымских рассказов" и "Антиромана" и не передаёт ли как раз эту страсть его властный тон?)
Пророческая линия русской литературы, как считает Шаламов, стала подвергаться искажениям в XIX веке. Настоящие пророки стали уступать место лжепророкам, представителями которых являются Лев Толстой и все "гуманисты". В глазах Шаламова писатель как таковой должен быть пророком своего времени. Согласно этому постулату он судит о творчестве Чехова: "Конечно, Чехов - большой писатель, но не пророк - отходит, стало быть, от русской традиции"[20]. Пожалуй, это - изъян [21].
Напротив, Достоевский "много угадал" - он предвидел и предсказал немедленное наступление и развитие насилия, используемого государством, против индивидуума. Но, как думает Шаламов, он "прошёл мимо практического решения этого теоретического вопроса" [22]. 3начит, политическая власть ХХ века намного превзошла в применении насилия пессимистические предсказания Достоевского. Действительно, страшные реалии нашего столетия остались долго непредвиденными, поскольку История до тех пор не познала таких проявлений зла - адов мороза и огня [23].
Насчёт своего отца Шаламов замечает, что "XIX век боялся заглядывать в те провалы, бездны, пустоты, которые все открылись ХХ столетию" [24]. Даже люди, родившиеся, как Тихон Шаламов, в конце прошлого века и познавшие события революций и войн, не могли поверить в грядущую катастрофу. Бездны пока заслоняли утопии лжепророков, которые укрепляли вместе с терпением пассивное отношение к злу.
Шаламов высоко ценит проницательный ум Достоевского. Однако он противится ему как защитнику "народа-богоносца". Зато, жалея, что Чехов не пророк, он всё же разделяет его строгое суждение об инерции народа, которую он относит к тем же историческим причинам.
У каждой эпохи и у каждого общества свои пророки, которые вдохновляются идеями своих предшественников, а главное, черпают из современности элементы новых предсказаний.
В "Колымских тетрадях" образ Христа связан с лагерниками как символ их многолетних мучений. В "Колымских рассказах" фигура Христа стоит как будто за спиной двойника автора с прозрачным псевдонимом Крист. Рядом с автором, как в стихах, так и в прозе, видны другие христианские фигуры, в том числе Аввакум. Как раз Иринa Сиротинская говорит о Шаламове, что "был в нём аввакумов дух непримиримости, нетерпимости" [25]. Шаламов признаёт христианские добродетели - самоотверженность и духовное сопротивление. Но нигде он не относит прямо к себе подвиги Христа или Аввакума.
(окончание здесь)
___________
Варлам Шаламов - историк и пророк
Я пишу о лагере не больше, чем Экзюпери о небе или Мелвилл о море [1].
Вспоминая Варлама Шаламова таким, каким она его знала в шестидесятые и семидесятые годы, Ирина Сиротинская отмечает, что "он не просто говорил, думал вслух, он учил, проповедовал, пророчествовал" [2].
Анализируя творчество Шаламова, как его художественные произведения, так и его эссе о поэзии и о прозе, ощущаешь необыкновенный авторитетный тон писателя. Привыкнув к этому тону и проанализировав его, вряд ли скажешь, что он происходит от чрезмерной гордости, высокомерия или снисходительности к читателю, тем более, что в тех же текстах иногда заметна какая-то авторская скромность, явно соответствующая идее Шаламова о том, что "писатель должен быть ниже всех, меньше всех. Это и нравственное и художественное требование" [3].
Скорее всего, этот властный тон исходит от абсолютной уверенности в своей правоте человека, знающего то, чего другие не знают. "Я северянин, знаю, где добро и зло".
Шаламов утверждает своё, не приводя никакой аргументации, ничего не доказывая, по крайней мере на уровне самой речи.
Он часто противоречит себе. Но если рассмотреть его многочисленные противоречивые высказывания, то оказывается, что лишь малая часть из них является нарушением последовательности в рассуждениях. В большинстве случав автор мыслит парадоксами. Например, не раз Шаламов заявляет о том, что на Колыме дружба между заключёнными была невозможна, но, с другой стороны, он часто упоминает случаи настоящего товарищества. Или он освещает то одну, то другую, противоположную первой, сторону одного явления - например, он то отвергает религиозную веру как поддержку в беде, то признаёт её как "опору человеческой свободы" [4] или принимает ее как вдохновение, близкое к поэтическому.
В общем, Шаламов не взвешивает доводов "за" и "против" и не употребляет диалектический метод мышления, потому что в его понимании тот подвергал бы сомнению в глазах читателя его радикальное осуждение лагеря, смягчал бы его картину лагерного мира. Посредством игры тезиса, антитезиса и синтеза обсуждаемый вопрос, кажется, решается раз и навсегда. В данном случае Шаламов желает, чтобы язва, оставленная сталинизмом в теле и в душе русского народа, оставалась зияющей. На Колыме и Бог и Дружба умерли. Эти заключения не терпят возражений.
Кроме парадокса, другим элементом категорического тона Шаламова является сопротивление чужому мнению. Всё, от чего он отказывается в любой сфере - педагогической, философской, служит писателю исходной точкой для утверждения собственной точки зрения. Он как правило, высказывается, выражая свой протест.
Общая схема его мышления восходит своими корнями к сопротивлению сына отцу, такому, каким, оно проявляется в монологе юноши-старика: "Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету" [5], тем не менее, эта оппозиция питается также резким отказом от распространённых учений.
Шаламов противится всяким системам идей, в том числе - "гуманистическим" взглядам, дорогим русской интеллигенции второй половины XIX века, а также коммунистическому мировоззрению ХХ века , ибо, как он считает и как это показывает исторический опыт, диктуемые этими учениями правила и привитые ими навыки разъединяют дух - "истинный смысл" и букву -"формальный смысл", дело и слово. А "соответствие слова и дела" [6] - первая "формула" нравственного кодекса Шаламова. По его мнению, разные идеологии грешили, и грешат против достоинства человека, вызывая в нём лживую надежду и губительные иллюзии. Шаламов выступает против всех утопий. Он, прежде всего, мыслитель-протестант. Разоблачая ложь, он выставляет правду без обиняков. Он навязывает нам свою правду.
Шаламов видел в Достоевском, его предшественнике в борьбе с утопизмом - пророка первых десятилетий двадцатого века: "Достоевский - писатель двух мировых войн и революций" [7]. Можно задать себе вопрос: "Считает ли себя Шаламов пророком и является ли он пророком нашей эпохи конца ХХ - начала ХХI веков?"
Шаламов употребляет очень часто слово "пророк", его синонимы и близкие по значению слова - "предсказатель", "провидец", "проповедник", "учитель"... Воспитанный на священном писании, он любит упоминать о ветхозаветных пророках, которые выступали от имени Бога, обличали недостатки общества, а также давали советы царям, предсказывали падение государств. Из их уст народы слышали Божий голос.
В стихах о переходе от зимы к весне поэт показывает зимние звёзды ...
Как те далёкие пророки,
Чья сила всё ещё жива,
Что на стене рукою рока
Писали грозные слова [8].
Пророков политическая власть всегда преследовала и казнила:
И слишком страшно вспоминать,
Как доводилось умирать
Чудесным тем провидцам.
Их отправляли много раз
Кончать пророческий рассказ
В тюрьму или в больницу [9].
Атомная поэма
Название поэмы указывает время действия - наш век, в котором физики, вопреки предупреждениям об опасности для всего человечества, высказываемым новыми "Овидиями", создают мощное оружие для уничтожения людей, - наш век, в котором провидцы кончают жизнь в заточении. Одно стихотворение о колымчанах заканчивается так:
И вот, пройдя пути голгофские,
Чуть не утратив дара речи,
Вернулись в улицы московские
Ученики или предтечи [10].
Те мученики, которым удалось выжить, сегодня исполняют роль пророков. "Дар речи" отличает пророка от простого смертного. В этих стихах они принадлежат к окружению Христа в качестве предтеч или учеников, в других лагерник переживает страсти Христовы:
Он сам - Христос, он сам - распятый.
И язвы гнойные цинги
Как воспалённые стигматы
Прикосновения тайги [11].
Христос, явление которого на земле предвещали ветхозаветные пророки, назван мессией, т.е. избавителем, но поскольку он воплощает божью волю и истину, он также пророк.
Итак, в понимании Шаламова современный мир имеет своих пророков в лице случайно не погибших лагерников. Их старались лишить языка, как это испытывал сам Шаламов - словарь доходяги составлял слов двадцать. Но иногда можно вновь обрести дар речи. Показателен выход на поверхность сознания чуть окрепшего арестанта слова "сентенция" [12], которое намекает на нравоучение. Это слово моралиста и пророка.
Если продолжить мысль Шаламова о природе пророчества в наши дни, то можно вместе с ним утверждать, что даже если всех мыслящих людей, "лучших людей" истребят, тем не менее, останутся действующими и живыми их заповеди. Ведь у мёртвого Иоанна Предтечи отрезанная голова продолжала выражать его заветные мысли.
Поэты придут, но придут не оттуда,
Откуда их ждут.
Предместья всю жизнь дожидаются чуда
И чудо на блюде несут.
Оно - голова Иоанна Предтечи
Безмолвная голова.
Оно - немота человеческой речи,
Залитые кровью слова [13].
Кровавое лицо есть речь, а не немота.
А если на Колыме закопали мёрзлые трупы очевидцев в глубокие ямы, если скрыли от глаз людей навеки тела зэков-пророков, тогда всё же раздаётся другой пророческий голос - голос природы.
В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья... [14].
В самом деле, огрубевшая в непосредственной близости проклятых лагерных зон колымская природа напоминает поэту древнейшие библейские края, дикие и жестокие. Из второй строфы этого стихотворения вспомним:
В краю, ещё библейски древнем,
Где день как человек жесток...
и из четвёртой - последней строфы конец:
Где ждут явления пророка
Солдат, отшельник и злодей.
Бесчеловечная обстановка порождает идею о пророке. Люди, невинные и виновные, святые, служащие власти и преступники - все жаждут изменения к лучшему в своей судьбе и прислушиваются к предсказаниям.
В стихах Шаламова заметно отражение современности, не метафоричное, а прямое - из библейских преданий, например:
Законы бытия
Прозрачны до предела.
Всё, что сотворено
В последний день творенья
Давно осуждено на смертные мучения [15].
Человечество переживает вечные мучения. В колымском "библейском" краю многоголосье природы живых и неживых существ, деревьев, водопадов, ручьёв, ветра... принимает для поэта пророческий и нравоучительный смысл.
В "Колымских тетрадях" слову "пророк" Шаламов даёт неизменно положительную оценку - "чудесные пророки". Увы! Истинные пророки узнаваемы тем, что они, как правило, предсказывают не счастье, а несчастье. В процитированных выше строчках слова "пророк" и "рок" рифмуют - "далёкие пророки... Что на стене рукою рока..."
В библейских преданиях пророки встречаются и сталкиваются со лжепророками.
Под пером Шаламова-прозаика "пророк" звучит то одобрительно, то уничижительно. Размышляя, как мы видели, путём контрастов, парадоксов, противоречий, будучи скупым на объяснения, автор рассказов и эссе чаще всего использует слова "пророк", "учитель", "проповедник" без эпитетов. Отрицательную или положительную оценку читатель угадывает по контексту. Правда, иногда другое имя существительное в функции приложения уточняет смысл. Среди ссыльных "третьей Вологды" были "подвижники, пророки" [16]. Наоборот, в той же среде "были свои вожди и пророки, свои шарлатаны" [17]. Или по звуковому содержанию фамилия Шаламов перекликается с "шаманизмом, пророчеством" [18].
В русской литературе Шаламов отмечает существование пророческой традиции, видимо начиная с XVII века, если сослаться на поэму "Синтаксические раздумья":
И был период двухстолетний,
Когда периодов длину
Любили вовсе не за сплетни -
За чувств и мыслей глубину
Но страстный слог витиеватый
Давно уж нам не по нутру.
Слова пророков бесноватых
Давно мы предали костру.
Скучна, скучна нам речь Толстого [19].
Слог доклассической словесности характеризовался для Шаламова подлинным красноречием, выражавшим чувства и мысли писателя - витии. Пророк сам по себе "бесноватый". Он одержим, целиком охвачен истиной, оттуда его речь страстная. (Кстати сказать, разве не страстный слог у автора "Колымских рассказов" и "Антиромана" и не передаёт ли как раз эту страсть его властный тон?)
Пророческая линия русской литературы, как считает Шаламов, стала подвергаться искажениям в XIX веке. Настоящие пророки стали уступать место лжепророкам, представителями которых являются Лев Толстой и все "гуманисты". В глазах Шаламова писатель как таковой должен быть пророком своего времени. Согласно этому постулату он судит о творчестве Чехова: "Конечно, Чехов - большой писатель, но не пророк - отходит, стало быть, от русской традиции"[20]. Пожалуй, это - изъян [21].
Напротив, Достоевский "много угадал" - он предвидел и предсказал немедленное наступление и развитие насилия, используемого государством, против индивидуума. Но, как думает Шаламов, он "прошёл мимо практического решения этого теоретического вопроса" [22]. 3начит, политическая власть ХХ века намного превзошла в применении насилия пессимистические предсказания Достоевского. Действительно, страшные реалии нашего столетия остались долго непредвиденными, поскольку История до тех пор не познала таких проявлений зла - адов мороза и огня [23].
Насчёт своего отца Шаламов замечает, что "XIX век боялся заглядывать в те провалы, бездны, пустоты, которые все открылись ХХ столетию" [24]. Даже люди, родившиеся, как Тихон Шаламов, в конце прошлого века и познавшие события революций и войн, не могли поверить в грядущую катастрофу. Бездны пока заслоняли утопии лжепророков, которые укрепляли вместе с терпением пассивное отношение к злу.
Шаламов высоко ценит проницательный ум Достоевского. Однако он противится ему как защитнику "народа-богоносца". Зато, жалея, что Чехов не пророк, он всё же разделяет его строгое суждение об инерции народа, которую он относит к тем же историческим причинам.
У каждой эпохи и у каждого общества свои пророки, которые вдохновляются идеями своих предшественников, а главное, черпают из современности элементы новых предсказаний.
В "Колымских тетрадях" образ Христа связан с лагерниками как символ их многолетних мучений. В "Колымских рассказах" фигура Христа стоит как будто за спиной двойника автора с прозрачным псевдонимом Крист. Рядом с автором, как в стихах, так и в прозе, видны другие христианские фигуры, в том числе Аввакум. Как раз Иринa Сиротинская говорит о Шаламове, что "был в нём аввакумов дух непримиримости, нетерпимости" [25]. Шаламов признаёт христианские добродетели - самоотверженность и духовное сопротивление. Но нигде он не относит прямо к себе подвиги Христа или Аввакума.
(окончание здесь)