Анна Гайворонская-Кантомирова. Пространство Холода у Шаламова
Статья из журнала Lingua mobilis, 2011, выложена на малодоступном интернет-ресурсе в расширении PDF. Дублирую здесь.
_________
Семантическое пространство категории ‘холод’ в художественном творчестве Варлама Шаламова
Фундамент творчества Варлама Шаламова составляют тексты колымской тематики. Именно семантика несвободы, географическая «крайность» локуса сообщают категории Холод бесконечное множество уникальных оттенков смысла. Холод становится не просто знаком ареала вечной мерзлоты, но его основной характеристикой, связанной не только с физиологическими ощущениями, но с отпечатыванием «рисунка» Колымы на внутреннем, духовном мире человека.
Известное свойство холода сохранять некое исходное качество вещества в текстах «колымской» тематики получает уникальную интерпретацию. Холод становится не просто «элементом отделки», художественной «огранки», центром эмоционального сгущения энерготоков, но фундаментальной данностью, реалистическим основанием, от которого восходят антропоцентрические, социальные доминанты, участвующие в воплощении художественного замысла автора. Холод в контексте «колымской» темы полисемантичен.
В рамках статьи невозможно рассмотреть весь массивный пласт «колымской» поэзии и прозы. Обратимся к творчеству Варлама Шаламова. Именно «колымская» тема определила эволюцию развития его художественного мастерства - и поэтического, и прозаического.
Особого внимания заслуживают категории Холода и Голода, определяющие бытие (во всех смыслах этого слова) героя В. Шаламова на Колыме. Однако Голод в большей мере становится категорией исключительно физиологического плана, господствующей в прозе и почти не реализуемой в контексте лирики. В физиологическую, «внешнюю», доминанту категории Холода почти всегда вливается неосязаемая «внутренняя» составляющая: соприкосновение с Холодом губительно для тела, а впоследствии - для души («Мороз, тот самый, который обращал в лед слюну на лету, добрался и до человеческой души» (I. С. 57). Еще более Холод проникает в сферу внутреннего, глубинного в поэзии В. Шаламова.
Среди множества семантических потоков, излучаемых категорией Холод в поэтическом творчестве В. Шаламова наиболее ярким представляется отождествление колымского локуса с последним кругом ада, о чем свидетельствуют уникальные ёмкие образы, сближающие «колымскую» лирику В. Шаламова с Дантовским текстом:
… люди, стиснутые льдами,
В осатанелом вое вьюг
Окоченевшими руками
Хватались за Полярный круг (III. С. 152).
Леденеют борта ковчега
У последних моих границ.
Нет путей кораблю обратно,
Он закован навек во льду,
Сквозь метель к моему Арарату,
Задыхаясь, по льду иду (III. С. 102).
Кому-то нынче день погожий,
Кому - томящая жара,
А я, наверно, проморожен
Тайгой до самого нутра (III. С. 119).
И, как червяк, дорога вьется
Через леса
Со дна библейского колодца
На небеса. (III. С. 93).
Холод в стихах В. Шаламова символизирует смерть либо приближение к ней («Здесь морозы сушат реки…», «В этой стылой земле, в этой каменной яме…»). Очевидна ассоциативная связь и с темой вечности (стихотворение «Все те же снега Аввакумова века…»), одна из вариативных формул которой заключает дихотомию человеческое / божеское, где звеном, связующим полюса, становится молитва (молитва огню и теплу).
Мороз творит метаморфозы, восприятие которых доступно только искажённому сознанию (все ощущения человека в пространстве Колымы проходят сквозь призму вечной мерзлоты, «выверены» колымским морозом): «Оптический обман - / Изнанка ностальгии, / Морозный наш туман / Масштабы дал другие. / В рулетках и часах, / В любви и в преступленье, / Чтоб мы о чудесах / Имели представле-нье» (III. С. 26). Одно из таких чудес-миражей - удалённый, скрытый от людских глаз домик, в котором тепло, уютно, в котором живет любовь: «Мы бредем по ненастью, / Ищем сказочный дом, / Где бы ветры не дули, / Где бы крыша была, / Где бы жили июли / И где б не было зла». Мороз дает больному воображению вожделенное видение: «Этим сказочным домом / Бредит каждый, и вот / Он находит хоромы / И в хоромы идет. / Но усталые взоры / Не заметят впотьмах - / Это иней узоры / Налепил на дверях. / Невеселая келья / Холодна и темна» (III. С. 84-85). Даже около Бога мерещится герою Шаламова тепло не райского сада, но тепло печки - недостижимый минимум в обжигающем морозом кусочке земного пространства: «Попрошу у Бога места, / Теплый уголок, / Где бы мог я слушать песни / И писать их мог, / Я б тихонько сел у печки, / Шевелил дрова» (III. С. 26-27). В стихотворении «Перед небом» мечта о доме («Химера возвращенья в дом») приравнивается к боли, которой уже не должно быть ( «…пальцем, съеденным морозом, / Он тычет прямо в небеса. / Тот палец - он давно отрезан»), а она остается. «Компоненты» ассоциативного калейдоскопа Мечта о доме, Боль становятся частицами единого полотнища, представляющегося измученному воображению и сознанию героя - Свободы. «Запредельность» особого знания определяет самую высшую степень свободы (даже не свободы, а воли) героя: «Он сам - Христос, он сам - распятый. / И язвы гнойные цинги - / Как воспаленные стигматы / Прикосновения тайги» (III. С. 72-73).
Пытка обморожением дает человеку волю, выраженную в обретении безграничной смелости: «Отмороженные руки, / Отмороженные ноги… / Жить бы стало очень смело / Укороченное тело, / Я б собрал слюну во рту, / Я бы плюнул в красоту, / В омерзительную рожу. / На ее подобье Божье / Не молился б человек, / Помнящий
лицо калек…» (III. С. 189), силы духа и мысли (стихотворение «Он пальцы замерзшие греет…»)
Противостояние тепла холоду выходит в стихах В. Шаламова за пределы колымского локуса - фундаментального основания лирики, становится ведущей антиномией, определяющей амплитуду ритмов
духовного, сокровенного человеческого мира («…Данте молча взял топор / И расколол святой узор, / Зажавший в мрамора тиски / Тепло ребяческой руки. / <…> / И призрак Данте до сих пор / Ещё с моих не сходит гор, / Где жизнь - холодный мрамор слов, / Хитро завязанных узлов» (III. С. 80).
Нельзя не остановиться и на реализации «классической» функции Холода - «сбережения», «заморозки» качества, свойства. В контексте шаламовской лирики более всего это отнесено к «телам нетленным», «распятых и убиенных», которые на Колыме сохраняются вечно. Нетленна и сама память Колымы, заставляющая автора мысленно возвращаться туда вновь и вновь.
Столь пространный экскурс в поэтический мир В. Шаламова вовсе не лишний для постижения неуловимого семантического оттенка категории Холод в прозе. Обратимся к двум произведениям мастера - рассказу «Академик» (1961) и «Перчатка» (1970-1971). Произведения эти не только связаны единой темой - «перекраивания», «переделывания» Колымой человека: во втором содержится ключ к закодированному первому.
Простой, на первый взгляд, сюжет об интервью, которое берет журналист Голубев у академика «с большим именем», «обрастает» множеством» деталей - «кодов», ключи к которым автор в начале шестидесятых еще не предлагает. Действие, совершающееся вне колымского топоса, то и дело обращается к иному времени и пространству, привлекает опыт читателя «колымской» темы: «Это был хороший журналист, а двадцать лет назад - очень хороший» (I. С. 259); «Дверь в прихожую академик оставил открытой.
«Как в «тех» кабинетах», - лениво подумал Голубев» (I. С. 262); наконец, «обрубает» финал: «Плечевые суставы Голубева были разорваны на допросах в тридцать восьмом году» (I. С. 266). Именно эти экскурсо-фразы являются яркими «флажками» «колымской» темы. Однако не менее заметными оказываются экскурсо-образы, обретающие не только силуэт, но и раскраску в контексте параллельного прочтения «Перчатки».
Среди прочих вещиц, которыми завалены полочки и рояль в кабинете академика, внимание журналиста Голубева привлекает пепельница в виде головы Мефистофеля. Она «была непонятна» среди других фигурок («грузная, провинциальная»), и напряженная память Голубева как бы «спотыкается». Слово «непонятна» ищет ключа. И этот ключ подбирается в виде образа того же Мефистофеля, но уже украшающего чернильный прибор на столе фельдшера - героя «Перчатки»: «Искусной рукой кустаря был ловко уловлен какой-то единственный, уникальный естественный изгиб дерева, сражавшегося, корчась, с морозами Дальнего Севера. Изгиб пойман, сучок остановлен, срезан рукой мастера, и суть изгиба, суть дерева обнажена. Под очищенной корой показался стандарт из стандартов, вполне рыночный товар - голова Мефистофеля, наклонившаяся над бочонком, откуда вот-вот должно забить фонтаном вино» (II. С. 298). Образ Мефистофеля, верхняя часть его тела, воспринимается в ассоциативной связке с целой галереей ледяных образов в поэзии Шаламова, становится неким «условным знаком», по которому читатель догадывается о приближении к тем воротам, «Что ведут к воронке ада, / Упирающейся в лед» (III. С. 144). Автор «Перчатки» говорит о содержимом бочонка Мефистофеля: «…на Колыме могла забить фонтаном человеческая кровь, а не спирт, - вина на Колыме не бывает» (II. С. 298).
Становится прозрачной нить размышлений Голубева над французской поговоркой, произнесенной в беседе академиком: «Вино, разлитое в стаканы, надо пить». «Тарабарская фраза медленно двигалась, будто на четвереньках, по темным закоулкам мозга, останавливалась, набирала силы и доползала до какого-то освещенного угла, и Голубев с болью и страхом понял ее значение на русском языке. Суть была не в ее содержании, а в том, что он понял ее - она как бы открыла, указала ему на новую область забытого, где тоже надо все восстанавливать, укреплять, поднимать. А сил уже не было - ни нравственных, ни физических, и казалось, что гораздо легче ничего нового не вспоминать» (I. С. 264-265). Упоминание о фонтане мотивно сближает рассказы и стихи Шаламова, где описание крови на льду является многозначным и многократным: «Кровь густая горлом хлынет, / Перепачкав синий рот, / И у ног моих застынет, / Не успев всосаться в лед» (III. С. 151); «О всем, что жизнь хранила, / Хранила, хмуря бровь, / И вылила в чернила / Темнеющую кровь. / Химический анализ / И то не разберет, / Что вылилось, как наледь, / Не всасываясь в лед» (III. С. 154).
Напоминанием о Колыме становится и «желтый пятипалый кленовый лист, похожий на отрубленную кисть человеческой руки» (I. С. 262). Читатель рассматривает его глазами Голубева: вот он влетает в форточку, вертится в воздухе, падает на пол, вот академик нагнулся за ним, изломал его в пальцах и бросил в плетеную корзиночку. Изначально ясно, откуда прилетел этот лист. Но только образ «рыцарской перчатки», «брошенной на снег, в лицо колымского льда в 1943 году» (II. С. 283); становится ключевым для понимания символического значения кленового листа. «А тогда кожа сыпалась с меня как шелуха. В дополнение к моим язвам цинготным гноились
пальцы после остеомиелита при отморожениях», - вспоминает герой «Перчатки», «Пеллагрозник я был столь выраженный, столь классический, что с меня можно было снять целиком перчатки с обеих рук и ноговицы с обеих стоп» (II. С. 309). Шаламов пишет об обновлении кожи. Старой уже нет, но, как отмечалось в цитировавшемся выше поэтическом фрагменте, боль остаётся. Оттого так трудно журналисту Голубеву попадать в рукав своего пальто, и делает он это краснея «от натуги» («… и сейчас новая рука откликается на холодную воду. Удары отморожения необратимы, вечны» (II. С. 285).
«Отшелушивание» кожи, «отшелушивание» прошлого сообщает герою другое ощущение реальности, меняет оболочку самой его жизни: «Разве кожа, которая наросла, новая кожа, костевые мускулы имеют право писать? А если уж писать - то те самые слова, которые могла бы вывести та, колымская перчатка - перчатка работяги, мозолистая ладонь, стертая ломом в кровь, с пальцами, согнутыми по черенку лопаты» (II. С. 284). Пристально смотрит академик на руки Голубева (словно может понимать, что этими руками журналист не может написать так, как мог бы написать прежний Голубев, которого он, академик, знал в тридцатых годах).
Так наполняется символическим смыслом целая анфилада комнат, впечатлившая Голубева в квартире академика: «Двери были стеклянные, с низом из красного дерева, и где-то в глубине возникали тени людей при полном безмолвии» (I. С. 261). Таинственные комнаты становятся своеобразными нишами, заполняемыми в ходе повествования образами, влекущими за собой глубинный художественный контекст, а категория Холода, пронизывающая всю анфиладу, выражается уникальным синтезом множества его семантических оттенков, создающим эффект единого дактилоскопического рисунка, по которому миллионы изменившихся веществ, явлений, сущностей созданий, остаются узнаваемыми как принадлежавшие Колыме, промороженные Колымой, измененные Колымой даже до неузнаваемости.
Список литературы
1. Шаламов, В. Т. Собрание сочинений: в 6 т. [Текст] / В. Т. Шаламов / сост., подгот. текста, прим. И. Сиротинской. - М. : ТЕРРА-Книжный клуб, 2004-2005 (тексты цитируются по данному изданию с указанием в круглых скобках тома и страниц).
List of literature
1. Shalamov, V. T. Sobranie sochinenij: v 6 t. [Tekst] / V. T. Shalamov / sost., podgot. teksta, prim. I. Sirotinskoj. - M. : TERRA-Knizhnyj klub, 2004-2005 (teksty citirujutsja po dannomu izdaniju s ukazaniem v kruglyh skobkah
toma i stranic).
Гайворонская-Кантомирова Анна Николаевна - кандидат филологических наук, учитель русского языка и литературы
____________
Опубликовано в научном журнале Lingua mobilis, № 6 (32), 2011, 2011, Челябинск