Евгений Пастернак. Воспоминания об отце и Шаламове
Сергей Соловьев взял интервью у Евгения Пастернака, за что ему, конечно, большой респект. Может быть, наконец-то будут собраны последние - но очень важные - крохи свидетельств о Шаламове его современников. Интервью опубликовано в сегодняшней Новой газете. Привожу его полностью, с комментарием (не своим).
__________
Евгений Пастернак: «Опыт Шаламова - последний круг ада».
18 июня исполнилось бы 105 лет Варламу Шаламову
Столетие Шаламова прошло почти незамеченным, о стопятилетии и говорить нечего. Шаламов всей своей биографией, всем им написанным противоречит любому официозу, любой юбилейной шумихе. Он - писатель, неудобный и литературно, и идеологически. Его принимали за «одного из» свидетелей лагерей, а он писатель, как никто другой показавший разрушение человеческого в человеке. «Незамеченной революцией» назвала исследователь Елена Михайлик то, что сделал Шаламов для русской прозы.
В 1953 году Шаламов приехал в Москву «учиться жить» после 17 лет заключения. Еще на Колыме он начал писать стихи, которые потрясли даже такого читателя, как Борис Пастернак. Шаламов и Пастернак общались не очень долго, но это общение было крайне важно для них обоих. Об этом общении, об отношениях Шаламова с литературной средой, об особенностях его характера рассказывает сын Бориса Пастернака, Евгений Борисович Пастернак.
- Вы знали Варлама Тихоновича лично. Какое было ваше первое впечатление о нем?
- Еще до того, как я познакомился с Варламом Тихоновичем лично, я познакомился с его стихами. Это были две тетради в самодельном голубом или лиловом переплете, которые он послал моему отцу. А я в то время приезжал в Москву в отпуск, и отец дал мне их прочитать. И впечатление от этих стихов стало моим самым сильным впечатлением из всего того, что я помню о Варламе Шаламове.
Внешне он выглядел так, как может выглядеть очень сильный человек, раздавленный танком или чем-то вроде того, чему сопротивляться нельзя и что уродует человека полностью. Сначала он был более открытым человеком, чем сделался позднее, потому что, как мне кажется, его тяготила невозможность напечатать свою прозу, невозможность быть тем, кем он мог быть - более подготовленным к той роли, которая выпала на долю Солженицына.
При первой же встрече он дал нам машинопись своего рассказа «За письмом». Потом были стихи на смерть моего отца. Он дарил нам свои книжки стихов, потом мы получили уже не от него, из-за границы, «Колымские рассказы», которые нас поразили. Поразили тем, каково находиться не в круге первом, а в круге последнем. Причем там, где Шаламов пытается быть, что называется, художественным, такая проза производит меньшее впечатление, чем рассказы, в которых пережитое показано глазами насмерть задавленного и перепуганного человека. Эти рассказы вспоминаются как высочайшие вершины художественной прозы.
Когда Шаламов напечатал в 1972 году заметку в «Литературной газете» с отказом от зарубежных публикаций, я был уверен, что это было сделано под давлением, и мы с женой кинулись на Васильевскую узнать, что с ним, а он нас вполне справедливо отшил. Это было отказом от протеста и переходом к позиции, когда от издательств, от власти он искал какой-то пользы, что в тех условиях было невозможно.
Ну а о судьбе Шаламова нужно сказать только, что она была ужасной до конца, и ближе всего это знает Елена Викторовна Захарова. Ее отец, Виктор Хинкис, заставил ее безропотно принять на себя заботу о Шаламове и быть при нем последние месяцы его жизни, а было это очень страшно для совсем молодой девочки, еще только учившейся на врача.
- Борис Леонидович обсуждал с вами стихи Шаламова?
- Да. Все это есть в его письмах Шаламову.
«Это настоящие стихи сильного, самобытного поэта. Что Вам надо от этого документа? Пусть лежит у меня рядом со вторым томиком алконостовского Блока. Нет-нет и загляну в нее. Этих вещей на свете так мало. А что тут еще выдумать» (из письма Пастернака Шаламову, 27 октября 1954 г.).
- Чем для отца были встречи с Шаламовым?
- Встречи с Шаламовым могли быть для Пастернака чем-то поддерживающим, Пастернаку нужна была поддержка просто для того, чтобы он мог работать. Аудитории он был лишен, вещи его не печатались, и если это одиночество нарушалось - это слава Богу.
Первое письмо из ссылки было просто потрясением, он узнал, что его читают там. Вот одно из писем Шаламова…
«Здесь дело идет - и Вы это хорошо знаете - не просто о честности, не просто о порядочности моральной человека и писателя. Здесь дело идет о большем - о том, без чего не может жить искусство. И о еще большем: здесь решение вопроса о чести России, вопроса о том - что же такое, в конце концов, русский писатель? Разве не так? Разве не на этом уровне Ваша ответственность? Вы приняли на себя эту ответственность со всей твердостью и непреклонностью. А все остальное - пустое, пигмейское дело. Вы - честь времени. Вы - его гордость. Перед будущим наше время будет оправдываться тем, что Вы в нем жили» (из письма Шаламова Пастернаку, 12 августа 1956 г.).
Я думаю, что Шаламов был верен Пастернаку. Его ревность к отцу и некоторые резкие характеристики - это уже было позднее, и это на самом деле не важно.
- Прозу свою он Борису Леонидовичу не показал?
- Эти их разговоры мне неизвестны. Шаламов ревниво относился ко всему, что было связано с отцом, и к письмам, которые он от отца получал, и не хотел, чтобы я каким-то образом участвовал в этих отношениях. Но он сразу отозвался на мою просьбу скопировать письма отца. Возможно, он надеялся, что я их опубликую, что это как-то поможет ему начать печататься. Но в те времена публикации трудно давались. Роман «Доктор Живаго» вообще нельзя было упоминать, а письма к Шаламову были сплошь об этом. А потом после письма в «Литературную газету» он категорически запретил мне что-либо из них публиковать, сказал, что сам их опубликует. Я не был уверен, что это возможно, имя Пастернака тогда вытравливалось из печати. Вообще, наши отношения были с его стороны достаточно прохладными. Хотя я был чем-то интересен ему, иначе зачем бы он приходил, рассказывал нам, чем он занят и что делает. Запомнились рассказы о его дружбе с Сергеем Третьяковым, радостном периоде его вовлеченности в литературную жизнь 1920-х годов, что для меня было очень странным, я не разделял его восторженности по отношению к этому кругу и времени. Но это все было до нашего последнего свидания на Васильевской, за которым и последовал строгий телефонный звонок с запретом на публикацию писем. Он совершенно не понимал литературную обстановку, и она вселяла в него какие-то надежды.
- По некоторым воспоминаниям, Шаламов и в кругу Н.Я. Мандельштам хотел быть принятым прежде всего как поэт. Ему важно было, чтобы его оценивали как поэта?
- Да. Ему важна была его художественная судьба. А эта художественная судьба, литературный мир по сравнению с реальной судьбой - это было ничто. Насколько я знаю, история их размолвки с Солженицыным заключалась в том, что Солженицын хотел привлечь Шаламова к «Архипелагу» и позвал в Рязань. И там пробовал его убедить в необходимости участия тем, что начал рассказывать ему о своем опыте и читать свои стихи. Это было чудовищно, ведь весь его опыт «в круге первом», а у Шаламова был последний круг ада. И стихи Александра Исаевича - это не стихи.
- С.Ю. Неклюдов рассказывал, что Шаламов был белым от злости, когда приехал от Солженицына…
- Вот-вот. Но вообще Шаламов бывал белым от злости и по меньшим поводам. Он был человеком эмоциональным и хотел своей литературной судьбы, хотя ему была дана судьба более значительная, чем его литературный опыт.
- О чем с вами разговаривал Шаламов, что его интересовало?
- Ну, например, о своих занятиях русской историей, ему хотелось написать что-то вроде русской истории по Шаламову.
- Действительно, в конце 60-х - начале 70-х годов Шаламов работает над биографиями исторических деятелей - Натальи Климовой, Федора Раскольникова, Эдуарда Берзина. У Шаламова в воспоминаниях о 20-х годах и в рассказе «Золотая медаль» есть несколько цитат из поэмы вашего отца «1905 год» и «Высокая болезнь». Судя по всему, у него был замысел написать историю трагедии русской интеллигенции времен революции на примере судьбы знаменитой эсерки Натальи Климовой… Что именно он вам об этом рассказывал?
- Встреченный на улице, он рассказывал мне, о ком и что он смотрел в библиотеке, называл фамилии людей, биографиями которых занимался, например, Бориса Савинкова…
- Как Шаламов относился к факту своих зарубежных публикаций?
- Разговора о его зарубежных публикациях не было. Но Шаламов хотел печататься именно здесь и быть советским писателем. Это может прозвучать грубо - «советским писателем». Может быть, стоит сказать - русским писателем, но главное - он хотел быть писателем у себя на родине. К лагерям он относился как к чему-то абсолютно уродующему человека, совсем не признавал возможности появления там каких-то благородных судеб вроде Ивана Денисовича.
- У читателей и исследователей неизбежно возникает сравнение Шаламова и Солженицына. С вашей точки зрения, каково место Шаламова в лагерной литературе и в литературе вообще?
- Литературных данных у Шаламова больше, чем у Александра Исаевича. Но Шаламов этим просто не смог воспользоваться при жизни. Солженицын же пожертвовал своей литературной судьбой ради судьбы исторической. Шаламов не мог себе представить художественного произведения с отчетами о заседаниях Государственной думы. Солженицын на это шел абсолютно естественно, потому что для него исторический результат был важнее. У Солженицына это полная жертва собою как литератором ради судьбы человека, влияющего на жизнь своей страны. Фактически все художественное творчество Солженицына кончается «Архипелагом».
- Шаламов будет в XXI веке востребован больше, чем сейчас?
- Оценка Шаламова, конечно, впереди. Он не прочитан пока, но будет ли прочитан - это зависит от этой самой базарной торговки, русской литературы, с которой неизвестно что будет. Шаламов - человек огромного таланта, но главное, что он человек вот именно того героизма, который характеризует лучших людей своего времени, погибших от этого времени, раздавленных этим временем.
Беседовал Сергей Соловьев, главный редактор сайта Shalamov.ru
____________
Хорош единственный пока комментарий читателя Виктора Киселева, считаю нужным выложить его как дополнение к интервью.
"Шаламова трудно читать. Он вызывает оторопь, боль, ужас перед падением человека, уничтожением человеческого в человеке. Для чтения его рассказов нужна сопротивляемость души. Он не дает наслаждения от чтения, как большинство писателей, а совершает взрыв в твоем сознании, даже подготовленном. Это безусловно великий писатель, настолько оригинальный, что остается одиноким в мировой литературе, хотя о лагерях написано много книг. Единственный с кем я бы его отдаленно сопоставил, это французский писатель Жан Жене, совсем с другим опытом, абсолютно иной, но также произведший взрыв своими романами. Я не настаиваю на этом сопоставлении, но оба они абсолютно уникальны и бессмертны своим творчеством.
И Шаламов, и Жене были отверженными, но по различным причинам. Жене вышел из ада, избежал казни и стал знаменитым, опубликовав романы. Шаламов, выйдя из ада (как точно говорит Евгений, Шаламов - из его последнего круга), практически так и остался отверженным. Поскольку само общество изменилось немного, оставаясь по сути прежним, оно (точнее, наследники сталинизма) не хотело знать ту страшную правду о себе, с какой явился на свободу Варлам Шаламов. Отдельные люди, понимавшие значение Шаламова, ничего не могли изменить. Он так и ушел из жизни трагически одиноким и не принятым страной."