Мартин Эмис о "Колымских рассказах"
В книге английского писателя Мартина Эмиса, сына другого известного английского писателя Кингсли Эмиса, "Сталин", М.: ЭКСМО, 2003, стр. 231-237, есть небольшая главка о "Колымских рассказах" Шаламова, которые производят на автора "крайне вымученное впечатление" (по смыслу не "вымученное впечатление", а "впечатление крайней измученности").
«Колымские рассказы»
Варлам Шаламов был арестован и отправлен в лагерь еще в 1929 г. Ему тогда было двадцать один год; он был студентом юридического факультета и, в отличие от многих миллионов своих сограждан, ложно обвиненных в этом грехе, он действительно был убежденным троцкистом. Буква Т («Антисоветская троцкистская пропаганда») имела самые мрачные последствия для двух первых сроков, отбытых им в ГуЛАГе. Свой третий срок - за публичные похвалы в адрес Ивана Бунина - он получил в 1943 г., на этот раз - по обвинению в антисоветской агитации. Отбыв срок на Колыме, он освободился в 1951 г. и, после двухлетней ссылки, был выслан в Магадан. Впоследствии он написал свои знаменитые «Колымские рассказы».
При приближении к полюсам природа становится более скудной (мы с вами, читатель, тоже отправимся на Север, по следам многих сотен тысяч осужденных в правление Сталина, когда там возникло множество лагерей). Природа становится более скудной, как и человеческая речь:
«Мой язык - это грубый язык рудников, он столь же беден, как и чувства, обитающие у самых костей. Пошли, пора на работу, перерыв, гражданин начальник, можно спросить, полотенце, котлован, так точно, сверлить, закрой, на улице холодно, дождь, баланда холодная, баланда горячая, хлеб, пайка, оставь бычок - вот несколько десятков слов, которыми я обходился многие годы».
Жизнь обесценена. «Колымские рассказы» - тяжелый вздох хронически обесцененной жизни.
Солженицын запечатлел агонию ГУЛАГа на необъятном эпическом полотне объемом без малого 2000 страниц. Шаламов делает то же самое в небольшом рассказе - единственно доступном для него жанре. Он перенес в лагерях куда более страшные и глубокие внутренние страдания, чем Солженицын, честно признававший:
«Опыт лагерной жизни у Шаламова был более долгим и горьким, чем мой собственный, и я с полным уважением к нему признаю, что именно ему, а не мне было дано прикоснуться к тем безднам озверения и отчаяния, к которым лагерная жизнь подталкивала всех нас».
Шаламов, в свою очередь, говорил Надежде Мандельштам, что в лагере, описанном в «Одном дне из жизни Ивана Денисовича», он мог бы прожить всю жизнь «вполне благополучно»1. В то же время Колыма в конце 1930-х гг. (после речи Сталина, призывавшей создать для заключенных более суровые условия) была в своем роде воплощением отрицательного совершенства, совершенства зла. Именно на Колыму был отправлен в 1938 г. Осип Мандельштам, умерший от голода и душевного расстройства в пересыльной тюрьме в селении Вторая Речка.
«Колымские рассказы»... Двое заключенных ночью, проделав долгий путь, пришли выкопать труп: они хотели раздеть покойника, чтобы обменять его одежду на табак. Один узник повесился на суку дерева, «он даже обошелся без веревки». Другой обнаружил, что его пальцы то и дело прилипает ли к орудиям, которыми он работал (он «даже не надеялся, что ему удастся вновь распрямить свои руки»). Резиновые галоши другого «были настолько переполнены гноем и кровью, что его ноги скользили на каждом шагу, словно по луже». Мужчины часто плакали, например, потеряв пару носков, или просто от холода (но не от голода, ибо голод вызывал лишь бессильный, но бесслезный гнев). Всем снился один и тот же сон: «ломти ржаного хлеба проносятся над нами словно метеоры или ангелы». Они давно утратили память. Профессор философии забыл даже имя своей жены. Доктор начал сомневаться, действительно ли он был доктором: «Реальными были лишь минута, час, день... Далее он не помнил, да у него и не было сил, чтобы помнить. С другим происходило то же самое». «Я все забыл, - говорит один из персонажей, - я не могу даже вспомнить, что такое «помнить». Все человеческие чувства бесследно испарились: все, кроме горечи».
Во втором томе «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын подвергает резкой критике вывод, к которому приходит Шаламов: «в лагерных условиях люди просто не могли оставаться людьми: для этого лагеря и были созданы». Отстаивая более выразительное определение природы духовной стойкости, Солженицын апеллирует к личности самого Шаламова. В конце концов, Шаламов никого не предал, ни на кого не донес, никогда не был «стукачом» и не совершил никаких подлостей. «В чем же дело, Варлам Тихонович? - спрашивает Солженицын (обратите внимание на почтительный тон обращения - по отчеству). - Не означает ли это, что вы нашли некую опору, некий камень - и потому не соскользнули дальше вниз? Разве вы не опровергаете ваши заявления вашими же собственными персонажами и стихами?» Далее следует комментарий: «Увы, он решил не опровергать их». Затем Солженицын рассказывает об «отречении» Шаламова от своих произведений, опубликованном в феврале 1972 г. на страницах «Литературной газеты». Тогда, по не вполне понятным причинам, Шаламов отрекся от своих публикаций в американских издательствах и объявил себя законопослушным советским гражданином. «Проблематика «Колымских рассказов, - писал он, - уже давно перечеркнута жизнью». Солженицын добавляет: «Его отречение было опубликовано в черной траурной рамке, и мы все поняли, что Шаламов умер» (Примечание 1972 г.). На самом деле Шаламов умер в 1982 г. Но и здесь, даже в метафорическом смысле, Солженицын указал дату его смерти неверно.
На самом деле Шаламов «умер» в 1937 г., если не раньше. Несмотря на всю свою оригинальность, весомость голоса и громадный талант автора, «Колымские рассказы» производят крайне вымученное впечатление. Вымученным является и сам предмет описания, и все сюжеты и персонажи. Шаламов способен и воспарять к высотам духа, и обуздывать вдохновение, но его сентенции неубедительны, сбивчивы и шатки, как походка узника, возвращающегося после двадцатичетырехчасовой смены. Он часто повторяется, противоречит себе самому, путаясь в образах и словно пытаясь избавиться от некоего навязчивого видения. В стихотворении, которое заставило Солженицына «вздрогнуть, словно я встретил давно потерянного брата», Шаламов говорит о своем долге «петь и плакать до конца». К чести его надо признать, что именно так он и делал. Однако он, в отличие от Солженицына, столкнулся с грозной силой совершенства зла, и оно сломило его.
С другой стороны, его книга по-прежнему живет, и в этом смысле замечание Солженицына сохраняет свою силу. В рассказе «Красный крест» Шаламов пишет:
«В лагере человек учится лени, хитрости и злобе. «Оплакивая свою судьбу», он винит весь свет... Он давно забыл сострадание к чужому горю; он просто не понимает и не желает понимать его».
Шаламов же сострадания не забыл. В коротком - четыре странички - рассказе «Личная норма» молодой заключенный Дугаев работает по шестнадцать часов в день, а выполняет всего четверть нормы. Однажды ночью был очень удивлен, когда его напарник Баранов угостил его самокруткой.
«Дугаев жадно вдохнул сладковатый дым табака-самосада, и у него закружилась голова.
- Я слабею, - проговорил он.
Баранов ничего не ответил».
Дугаева мучила бессонница, у него пропал аппетит; работал он все хуже и хуже. Рассказ кончается так:
«На следующий день опять работал в паре с Барановым, а вечером охранники подобрали его за конюшнями, на дороге, ведущей в лес. Они подошли к высокому забору, обтянутому колючей проволокой. Забор почти закрывал проход к небольшому оврагу, и по ночам заключенные слышали доносившийся оттуда рокот тракторов. Дугаев понял, что он работал впустую. Ему было больше незачем выкладываться в этот - последний для него - день».
Самокрутка, которой угостил его Баранов, стала последней его затяжкой.
В момент ареста, писал поэт, чувствуешь страшную усталость, «устаешь как за целую жизнь». На Колыме Шаламова каждый момент, каждый миг лагерной жизни был именно таким.
1 Известен и более резкий отзыв В. Шаламова о книге Солженицына: «Одним лакировщиком в нашей литературе стало больше» (прим. переводчика)