Метафизика чтения
1. Почему так трудно думать о метафизике чтения? Не потому ли, отчасти, что для взгляда на эту местность у нас нет ни расстояния, ни - следовательно - угла зрения? Мы всегда уже вовлечены в эту местность - сызмальства, и чем дальше, тем отчетливей срастаемся с нею, не задумываясь, кто и когда говорит нами, сквозь нас, и откуда эти черты на нашем лице.
Более того - и в пределах этой местности наше сознание далеко не так свободно, как нам кажется. От книги к книге мы утрачиваем рай, входя в изгнанье библиотеки. И то, сквозь какие книги мы проходим, как и в какой последовательности, и становится растущим лабиринтом нашего сознания, исподволь определяющим нашу походку, взгляд, жизнь. Не в меньшей степени, чем пресловутая предопределенность наших поступков местом рождения, языком, эпохой, генетической картой и пр.
Не мужчина и женщина находят друг друга, а две библиотеки вступают в связь - случайными строчками, с детства нашептывающими судьбу, закладками, пометками на полях. И драма близости или разночтения чувств разыгрывается не между ними, а в непроглядном сплетении библиографий.
2. Трудность мышления о том, что стоит за чтением, сродни трудности дерева или книги взглянуть на себя невовлеченным взглядом - со стороны. Где эта сторона? Невербальный опыт невесомости сознания, дзен? Интуитивное схватывание поверх «оперативной памяти»? Пока, похоже, ни то, ни другое не приоткрыло эту завесу.
Но и дискурсивный подход остается в режиме интеллектуальной ряби далеко в стороне от истока. «Когда речь заходит о литературе, я вспоминаю о книге и теряю способность рассуждать. Меня надо растолкать и вывести насильно, как из обморока…» О каком обмороке говорит Пастернак? О вселенной книги, которая нигде не начиналась и не кончится никогда. Что было до большого взрыва первой буквы, какое чтение предшествовало творению? И что значит: «Ни у одной истинной книги нет первой страницы»?
Жизнь погружается в обморок культуры и приходит в себя не в своей постели. Дон Кихот входит в книгу как в жизнь, становясь рыцарем Образа. В воображении Борхеса крестьяне, впервые услышавшие евангелие из уст заезжего учителя, распинают его, отождествив с Христом. Меж двумя мирами - книгой и жизнью - человек оказывается как меж двумя зеркалами, в оборотне перспектив.
3. Что же читает такой человек, каким смыслом наделяется это чтение? Ночь, поле, пурга, ржанье лошади вдалеке, человек вглядывается во тьму, в его сознании - пятна лунного света и припавшая к ним, как к рождественским окнам, вся чертовщина. И другой человек или этот же, время спустя читающий: «Мчатся тучи, вьются тучи…» И далее до конца стихотворения.
В первом случае человек «читает» стихию сполохами чувств, междометьями мыслей, пробелами, ощупью, по Брайлю. Его возбужденному восприятию явно недостает того, что Пушкин называл «союзом волшебных звуков, чувств и дум», мера неизреченного мучит, и событие течет сквозь пальцы памяти. Через него - единственного свидетеля - событие не заговорило, не обрело дара речи, то есть жизни. Остался смутный свет, дымок мгновенья.
По другую сторону - встреча с текстом, с действительностью запечатленной, свершенной. И здесь, как и в первом случае, читатель (если только он не Пушкин, читающий Булгарина) оказывается меньше того, с чем встречается. Меньше, хотя и иначе. Мир выражен, сказан, событию найдена форма, в нее вложен труд и талант. Даже если читатель творчески одарен, текст опережает его - и в силу свершенности, и по распределению ролей: читатель - письмо. Лестница теперь перевернута и обращена вверх, читатель входит в событие через речь.
И в этом смысле - сродни высвобождению подсознания в сновидении - чтение можно назвать сновидением сознания. Сознания, которое своими силами, в обычном дневном режиме, не часто способно к такому высокому расширению. Следуя за книгой-проводником, оно вступает в поле преображений. И, как из сновидений, мы возвращаемся из книг…
4. С метафизикой мы обычно связываем те вопросы, на которые не можем ответить. Но и не ставить не можем. То есть что за лес стоит - за деревьями истории? Истории чтения, например. Что это за местность такая - между так называемыми письмом и чтением?
5. Можно взглянуть на письмо как на некое исчерпывание, уплотнение, сужение коридора, т.е. своего рода энтропию - энергии, возможностей, смысла и пр., - на пути к той точке равновесия, когда мир через оптику внутреннего опыта наводится на резкость, т.е. становится текстом. И в этом смысле чтение - обратный письму энергетический, информационный и временной поток, расширяющийся по направлению к тексту.
Встреча этих двух разнонаправленных потоков, вероятно, происходит не только между письмом и чтением, но и внутри самого текста (он и стремится к максимальной экспансии смыслов, и удерживает себя в пределах достигнутой формы).
Что же происходит со временем читателя, погруженного в текст?
6. Возможно, для первобытного человека чтение примитивного письма было несоизмеримо более творческим событием, чем текст этого письма. Письмо развилось в изощренную литературу, порой превосходящую творческие возможности чтения. И если это так, то чем заполняется этот разрыв?
7. Существует расхожее представление, что произведение осуществляется (исполняется) читателем, без которого его как бы не существует. Т.е. текст сам по себе - ни жив, ни мертв. И в этом смысле мы никогда не сможем сказать, каков он на самом деле, так как всякий раз имеем дело лишь с нашим его исполнением.
Т.е. чтение - это своего рода вызов к жизни некого тела текста и стоящей за ним некой метавербальной энергии. Но и текст по отношению к нам является таким же вызовом. Происходит некий обмен, близкий к взаимному превращению; читатель отчасти становится текстом, текст - читателем.
И, видимо, как в читателе остаются следы текстов, так и в текстах остаются следы чтения. Со временем становящиеся тропами с намоленными местами. Текст уходит, остаются следы. Как зримые линии незримой ладони.С утратой метафизического измерения текста чтение превращается в тривиальную церемонию, вызов к жизни - в бытовой ритуал.
Есть ли выход из этого леса, ставшего парком? Или, по Хайдеггеру, мы должны до конца исчерпать этот путь «забвения бытия», прежде чем снова выйдем к его открытости? Открытости чтения, письма, постановки этих разорванных между собою вопросов.
8. Ясно, что между школьной грамотностью и чтением книги - пропасть. Пропасть, расширяющаяся именно этой школьной грамотностью, переходящей в общекультурную. Т.е. перед читателем стоит двойная задача - и выйти, и войти одновременно?
«Часто глубокой работе над книгой мешают чисто формальные вещи, как-то: умение читать либо писать», - мысль, приписываемая Крупской. Казус, но не такой уж и безобидный.
9. Чтение как пребывание в некой местности. Вписывание себя в нее и перечитывание. У каждой местности своя физика. И соответствующие способы пребывания в ней читателя. По одну сторону - узнавание, до полного растворения себя в ней, по другую - отторжение, вплоть до непроницаемой стены. Между ними - противоречивое поле чтения. И есть третья сторона - почти необитаемая: встреча с иным, выход за пределы своих очертаний.
Можно ли назвать чтением ту крайнюю степень родства, когда исчезает зазор между читателем и книгой?
И как назвать эту встречу с иным, этот обмен крестами Рогожина с Мышкиным?
10. Семь уровней чтения Библии, говорит Каббала. Это о явленном в Книге - о сотворенном мироздании. Но есть и сокрытое - все возможные несотворенные миры. Чтение этих возможных миров - открыто.
Каждая религия ставит Священную Книгу как можно ближе к истоку времени. В этом отношении мусульмане оставили время далеко позади. Коран, Мать-Книга, предшествует не только языку, но и сотворению мира.
Отчасти любая книга с отблеском дара идет по этому пути. Предшествуя и языку, и миру.
Чтение таких книг не имеет опыта. Это чтение возможных миров, среди которых и ты сам - лишь одна из возможностей.
Нет никакой единой литературы, говорит Соснора, как нет и единого языка, - есть язык Достоевского, язык Гоголя, язык Толстого.
Но тогда нет и единого языка чтения. А что есть? Случаи нового языка восприятия? А что еще может возникнуть при сближении с новым языком описания?