М.Аркадьев Ксенофобия великих и вечный фашизм
Мы говорим: зачем поминать?.. Как зачем поминать? Если у меня была лихая болезнь или опасная и я излечился или избавился от нее, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею и все так же болею, еще хуже, и мне хочется обмануть себя. И мы не поминаем только оттого, что мы знаем, что мы больны все так же, и нам хочется обмануть себя...
Л. Н. Толстой
Человеческие особи виртуозно вынюхивают мельчайшие различия, чтобы определить, кого им следует презирать.
С. Пинкер
Человеческая низость свойственна гениям ничуть не менее чем «простым смертным», несмотря на различие в стилях его проявления. Гений и злодейство ― две вещи вполне совместные, вопреки мнению пушкинского Моцарта. Точно так же порядочность и толерантность ― ценные качества независимо от того, «сложен» или «прост» человек, имеющий мужество оставаться порядочным и терпимым. Говорить об этом необходимо. Чистота искусства не означает, что мы можем позволять себе умалчивать о свинстве тех, кто его творит. Но констатация человеческой непорядочности тем самым должна приводить к четкому отделению искусства от субъективных качеств человека, то есть не к замалчиванию этого парадокса, а подчеркиванию его. Только тогда у нас есть надежда, что будут встречаться люди, которые смогут соединить в себе человеческую терпимость и творческий гений. Я потому говорю так, что эта низость всегда возможна и во мне самом, и необходимо этическое усилие, чтобы ее в себе замечать и изменять. Именно поэтому я предпочитаю об этом говорить, а не молчать. Прафашизм антропологичен, и необходимо усилие, чтобы отслеживать его в себе и пытаться «заменить» на терпимость... Иногда это удается, иногда не очень. Но есть принципиальная разница между нетерпимостью к нетерпимости и нетерпимостью к «иному», «чужому». Но «добрые люди» (das Man) недаром смешивают одно с другим и упорно упрекают нетерпимых к нетерпимости в нетерпимости вообще.
Пишу дальнейшее как слушатель и музыкант, влюбленный в музыку Георгия Свиридова, и как человек, которому довелось работать и близко общаться с композитором последние десять лет его жизни[1]. Это не мешало мне отдавать себе отчет в ксенофобии Свиридова. Он дружил с людьми, которым я не подавал руки. Это писатели В. Белов и В. Распутин, которых я считал и считаю идеологами русского шовинизма. Что не мешает мне относиться, скажем, к творчеству доперестроечного Валентина Распутина как к выдающемуся явлению русской прозы. В моих глазах ксенофобия, укорененная как в сознании, так и в бессознательном Свиридова - неприемлема. К счастью, это не мешало ему оставаться гением музыки, как последовательный германский нацизм норвежца Кнута Гамсуна не мешал ему быть гениальным писателем. Но это не значит, что допустимо закрывать глаза на это противоречие. Наоборот ― об этом нужно говорить, и говорить открыто. Ксенофобия и любые ее формы, в том числе расизм и антисемитизм ― недопустимы, если мы согласны с тем, что жестокость и несправедливость, даже, если они только потенциальны - это худшее из того, что есть. Гениальный музыкант Рихард Вагнер был в этом отношении несомненный негодяй. И это факт, от которого никуда не деться. Так же никуда не деться от гениальной вагнеровской музыки.
В проблеме ксенофобии важно также и то, что она не имеет прямого отношения к проблеме материального благосостояния. Были и есть голодные представители терпимости и абсолютно сытые представители ксенофобии и наоборот. Что касается «инстинктов», на которые часто списывают ксенофобию, то нельзя забывать, что в человеке практически не осталось никаких чисто животных инстинктов. Все так называемые инстинкты человека вторичны или даже «третичны», они плод «обработки» человека языком, культурой, если хотите «воспитанием». Беру это слово в кавычки, так как первичное воспитание ― это то, которое не осознается, и происходит оно в период овладения языком.
Никто из нас, из людей, не помнит, как мы научились говорить и мыслить на родном языке. Поэтому мы называем родной и родные языки «естественными». Но каждый человек прекрасно понимает, что языку он научился, что язык «quasi-природен». В забываемый всеми период овладения родным языком (вот он, источник всех человеческих «забвений»), «с молоком матери» человек впитывает все то, что будет составлять фундамент его картины мира, его реакций на окружающее, его базовые неосознаваемые оценки, все то, что он потом будет считать «врожденным», «природным», «естественным», «интуитивным», «унаследованным», «кровным», «генетическим». Именно потому, что только вместе с языком человек получает свое «я», свою свободу, свою способность выбирать - именно поэтому человек несет парадоксальную ответственность за свои так называемые «инстинкты». Но ответственность эта не обязательно «моральная». Мораль и этика разные, подчас противоположные вещи.
Среди членов нацистской партии был очень высокий процент образованных, интеллектуальных, а иногда, с нашей точки зрения, и интеллигентных людей. То же касается и СС. Не говоря уже о том, что нацистами были несколько выдающихся, гениальных личностей. Вот некоторые из них: вступивший в НСДАП (сразу после избрания Гитлера канцлером) Герберт фон Караян. Членом нацистской партии с 1933 по 1945 г. был один из величайших философов ХХ в. Мартин Хайдеггер, что до сих пор, и обоснованно, ставится ему в вину, в том числе и его нежелание признать это своей виной[2]. И наконец, как уже было упомянуто, совершенно сознательно и последовательно поддерживал Гитлера, ездил к нему в ставку и был убежденным нацистом гениальный норвежский писатель Кнут Гамсун. Я не случайно употребляю в своих рассуждениях понятие «прафашизм». Последний является структурной характеристикой человека как вида.
Прафашизм (несколько изменяя схему У. Эко) заключается в способности, и потому постоянной готовности человека кого-то из себе подобных не считать в полной мере людьми, причем не только и не столько в индивидуальном порядке (это следствие), а преимущественно, так сказать, в групповом. Такие оценки в момент действия даются в основном во множественной форме, то есть это негативное обобщение. Оно становится формой прафашизма тогда, когда приобретает форму «презумпции чужой виновности» и когда сознательно игнорируются индивидуальные различия и рациональные процедуры выяснения истины в вопросах виновности/невиновности.
Такое негативное обобщение в форме презумпции чужой виновности есть следствие глубинного, часто не осознанного страха человека перед свободой других людей и в конечном счете перед своей собственной свободой, перед открытым пространством мира, перед «иным». Позиция, противоположная прафашизму, ― индивидуальное принятие «иного» как возможного «своего». В ней проявляются автономная (то есть не коллективная, не родовая, не партийная, не групповая и не семейная) свобода и ответственность личности. Именно эту свободу как ответственность за собственный выбор последовательно избегает и игнорирует прафашизм. Презумпция чужой виновности ― проявление неосознанного стремления «назад», прочь от «иного», прочь от свободы. Оно также связано с тем, что можно обозначить как «социальное равнодушие» ― некий синоним «тихого» массового прафашизма. Огромное количество «добрых» людей, «тихое» большинство будет «не замечать» и тем самым поддерживать негативное обобщение. При этом они сами «плохо» действовать не будут, оставаясь «хорошими» людьми, будут только «неосознанно» поддерживать негативные действия своим равнодушно-благодушным бездействием. Как раз в такой ситуации быстро может произойти и, как правило, происходит переход от пассивного прафашизма к собственно активному агрессивному фашизму.
В результате такого «негативного обобщения», поддержанного социальным равнодушием, можно сразу, без особых угрызений совести, переходить к действиям, а именно: унижать, уничтожать, сжигать на кострах, душить в газовых камерах, сажать в тюрьмы и лагеря, использовать как рабов и т. д. всех тех индивидов или все те группы, которые по тем или иным причинам мыслятся как попавшие в рамки этого обобщения, в категорию, в группу (большую или малую) «не-людей». И это человеческое, слишком человеческое свойство, чтобы ему удивляться. Оно свойственно человеку как виду, в том числе и мне, пишущему эти строки. Необходимо дополнительное усилие и бодрствующее сознание, чтобы не дать возможности «прафашизму в себе» перейти в собственно фашизм «для нас». Здесь нужно постоянное усилие, к сожалению или к счастью ― не знаю.
[1] Последний большой вокальный опус Свиридова ― «Петербург» (поэма для баритона и фортепиано на слова А. Блока) ― был создан после международного успеха вокальной поэмы «Отчалившая Русь» на слова С. Есенина, в результате предложения Г. Свиридову написать сочинение специально для дуэта Хворостовский-Аркадьев. По просьбе Свиридова я сделал следующее: 1.отобрал девять песен из предложенных композитором двенадцати, 2.зафиксировал некоторые порядковые варианты (два из них были одобрены автором, и стали равноправными версиями исполнения поэмы), 3.продумал тональные и фактурные переходы между песнями и варианты тональностей, 4. посоветовал Свиридову дать поэме название, ассоциирующееся с романом Андрея Белого.
[2] Вот замечание Рорти, логически эквивалентное моей позиции: «Я не думаю, что можно много сказать по поводу общего вопроса об отношении идей Хайдеггера к его нацизму, кроме того, что одному из самых оригинальных мыслителей века довелось быть одним из самых отвратительных персонажей. Он был из тех, кто мог предать своих еврейских коллег из-за своих амбиций, а затем ухитриться забыть, что он сделал. Но если придерживаться взгляда на самость как не имеющую центра, выдвинутого мною во второй главе, то можно было бы быть готовым признать случайными отношения между интеллектуальными и моральными добродетелями, между книгами автора и другими сторонами его жизни» (Рорти Р. Случайность. Ирония. Солидарность. С. 149). Здесь также очевидна моя перекличка с Рорти относительно не синтезируемой (централизованной), а дополнительной структуры личности.
Л. Н. Толстой
Человеческие особи виртуозно вынюхивают мельчайшие различия, чтобы определить, кого им следует презирать.
С. Пинкер
Человеческая низость свойственна гениям ничуть не менее чем «простым смертным», несмотря на различие в стилях его проявления. Гений и злодейство ― две вещи вполне совместные, вопреки мнению пушкинского Моцарта. Точно так же порядочность и толерантность ― ценные качества независимо от того, «сложен» или «прост» человек, имеющий мужество оставаться порядочным и терпимым. Говорить об этом необходимо. Чистота искусства не означает, что мы можем позволять себе умалчивать о свинстве тех, кто его творит. Но констатация человеческой непорядочности тем самым должна приводить к четкому отделению искусства от субъективных качеств человека, то есть не к замалчиванию этого парадокса, а подчеркиванию его. Только тогда у нас есть надежда, что будут встречаться люди, которые смогут соединить в себе человеческую терпимость и творческий гений. Я потому говорю так, что эта низость всегда возможна и во мне самом, и необходимо этическое усилие, чтобы ее в себе замечать и изменять. Именно поэтому я предпочитаю об этом говорить, а не молчать. Прафашизм антропологичен, и необходимо усилие, чтобы отслеживать его в себе и пытаться «заменить» на терпимость... Иногда это удается, иногда не очень. Но есть принципиальная разница между нетерпимостью к нетерпимости и нетерпимостью к «иному», «чужому». Но «добрые люди» (das Man) недаром смешивают одно с другим и упорно упрекают нетерпимых к нетерпимости в нетерпимости вообще.
Пишу дальнейшее как слушатель и музыкант, влюбленный в музыку Георгия Свиридова, и как человек, которому довелось работать и близко общаться с композитором последние десять лет его жизни[1]. Это не мешало мне отдавать себе отчет в ксенофобии Свиридова. Он дружил с людьми, которым я не подавал руки. Это писатели В. Белов и В. Распутин, которых я считал и считаю идеологами русского шовинизма. Что не мешает мне относиться, скажем, к творчеству доперестроечного Валентина Распутина как к выдающемуся явлению русской прозы. В моих глазах ксенофобия, укорененная как в сознании, так и в бессознательном Свиридова - неприемлема. К счастью, это не мешало ему оставаться гением музыки, как последовательный германский нацизм норвежца Кнута Гамсуна не мешал ему быть гениальным писателем. Но это не значит, что допустимо закрывать глаза на это противоречие. Наоборот ― об этом нужно говорить, и говорить открыто. Ксенофобия и любые ее формы, в том числе расизм и антисемитизм ― недопустимы, если мы согласны с тем, что жестокость и несправедливость, даже, если они только потенциальны - это худшее из того, что есть. Гениальный музыкант Рихард Вагнер был в этом отношении несомненный негодяй. И это факт, от которого никуда не деться. Так же никуда не деться от гениальной вагнеровской музыки.
В проблеме ксенофобии важно также и то, что она не имеет прямого отношения к проблеме материального благосостояния. Были и есть голодные представители терпимости и абсолютно сытые представители ксенофобии и наоборот. Что касается «инстинктов», на которые часто списывают ксенофобию, то нельзя забывать, что в человеке практически не осталось никаких чисто животных инстинктов. Все так называемые инстинкты человека вторичны или даже «третичны», они плод «обработки» человека языком, культурой, если хотите «воспитанием». Беру это слово в кавычки, так как первичное воспитание ― это то, которое не осознается, и происходит оно в период овладения языком.
Никто из нас, из людей, не помнит, как мы научились говорить и мыслить на родном языке. Поэтому мы называем родной и родные языки «естественными». Но каждый человек прекрасно понимает, что языку он научился, что язык «quasi-природен». В забываемый всеми период овладения родным языком (вот он, источник всех человеческих «забвений»), «с молоком матери» человек впитывает все то, что будет составлять фундамент его картины мира, его реакций на окружающее, его базовые неосознаваемые оценки, все то, что он потом будет считать «врожденным», «природным», «естественным», «интуитивным», «унаследованным», «кровным», «генетическим». Именно потому, что только вместе с языком человек получает свое «я», свою свободу, свою способность выбирать - именно поэтому человек несет парадоксальную ответственность за свои так называемые «инстинкты». Но ответственность эта не обязательно «моральная». Мораль и этика разные, подчас противоположные вещи.
Среди членов нацистской партии был очень высокий процент образованных, интеллектуальных, а иногда, с нашей точки зрения, и интеллигентных людей. То же касается и СС. Не говоря уже о том, что нацистами были несколько выдающихся, гениальных личностей. Вот некоторые из них: вступивший в НСДАП (сразу после избрания Гитлера канцлером) Герберт фон Караян. Членом нацистской партии с 1933 по 1945 г. был один из величайших философов ХХ в. Мартин Хайдеггер, что до сих пор, и обоснованно, ставится ему в вину, в том числе и его нежелание признать это своей виной[2]. И наконец, как уже было упомянуто, совершенно сознательно и последовательно поддерживал Гитлера, ездил к нему в ставку и был убежденным нацистом гениальный норвежский писатель Кнут Гамсун. Я не случайно употребляю в своих рассуждениях понятие «прафашизм». Последний является структурной характеристикой человека как вида.
Прафашизм (несколько изменяя схему У. Эко) заключается в способности, и потому постоянной готовности человека кого-то из себе подобных не считать в полной мере людьми, причем не только и не столько в индивидуальном порядке (это следствие), а преимущественно, так сказать, в групповом. Такие оценки в момент действия даются в основном во множественной форме, то есть это негативное обобщение. Оно становится формой прафашизма тогда, когда приобретает форму «презумпции чужой виновности» и когда сознательно игнорируются индивидуальные различия и рациональные процедуры выяснения истины в вопросах виновности/невиновности.
Такое негативное обобщение в форме презумпции чужой виновности есть следствие глубинного, часто не осознанного страха человека перед свободой других людей и в конечном счете перед своей собственной свободой, перед открытым пространством мира, перед «иным». Позиция, противоположная прафашизму, ― индивидуальное принятие «иного» как возможного «своего». В ней проявляются автономная (то есть не коллективная, не родовая, не партийная, не групповая и не семейная) свобода и ответственность личности. Именно эту свободу как ответственность за собственный выбор последовательно избегает и игнорирует прафашизм. Презумпция чужой виновности ― проявление неосознанного стремления «назад», прочь от «иного», прочь от свободы. Оно также связано с тем, что можно обозначить как «социальное равнодушие» ― некий синоним «тихого» массового прафашизма. Огромное количество «добрых» людей, «тихое» большинство будет «не замечать» и тем самым поддерживать негативное обобщение. При этом они сами «плохо» действовать не будут, оставаясь «хорошими» людьми, будут только «неосознанно» поддерживать негативные действия своим равнодушно-благодушным бездействием. Как раз в такой ситуации быстро может произойти и, как правило, происходит переход от пассивного прафашизма к собственно активному агрессивному фашизму.
В результате такого «негативного обобщения», поддержанного социальным равнодушием, можно сразу, без особых угрызений совести, переходить к действиям, а именно: унижать, уничтожать, сжигать на кострах, душить в газовых камерах, сажать в тюрьмы и лагеря, использовать как рабов и т. д. всех тех индивидов или все те группы, которые по тем или иным причинам мыслятся как попавшие в рамки этого обобщения, в категорию, в группу (большую или малую) «не-людей». И это человеческое, слишком человеческое свойство, чтобы ему удивляться. Оно свойственно человеку как виду, в том числе и мне, пишущему эти строки. Необходимо дополнительное усилие и бодрствующее сознание, чтобы не дать возможности «прафашизму в себе» перейти в собственно фашизм «для нас». Здесь нужно постоянное усилие, к сожалению или к счастью ― не знаю.
[1] Последний большой вокальный опус Свиридова ― «Петербург» (поэма для баритона и фортепиано на слова А. Блока) ― был создан после международного успеха вокальной поэмы «Отчалившая Русь» на слова С. Есенина, в результате предложения Г. Свиридову написать сочинение специально для дуэта Хворостовский-Аркадьев. По просьбе Свиридова я сделал следующее: 1.отобрал девять песен из предложенных композитором двенадцати, 2.зафиксировал некоторые порядковые варианты (два из них были одобрены автором, и стали равноправными версиями исполнения поэмы), 3.продумал тональные и фактурные переходы между песнями и варианты тональностей, 4. посоветовал Свиридову дать поэме название, ассоциирующееся с романом Андрея Белого.
[2] Вот замечание Рорти, логически эквивалентное моей позиции: «Я не думаю, что можно много сказать по поводу общего вопроса об отношении идей Хайдеггера к его нацизму, кроме того, что одному из самых оригинальных мыслителей века довелось быть одним из самых отвратительных персонажей. Он был из тех, кто мог предать своих еврейских коллег из-за своих амбиций, а затем ухитриться забыть, что он сделал. Но если придерживаться взгляда на самость как не имеющую центра, выдвинутого мною во второй главе, то можно было бы быть готовым признать случайными отношения между интеллектуальными и моральными добродетелями, между книгами автора и другими сторонами его жизни» (Рорти Р. Случайность. Ирония. Солидарность. С. 149). Здесь также очевидна моя перекличка с Рорти относительно не синтезируемой (централизованной), а дополнительной структуры личности.