Дмитрий Быков // "Сеанс", 19 апреля 2011 года
КВАС НЕ КОЛА
В прошлый четверг в прокат вышел фильм Виктора Гинзбурга «Generation П» по роману Виктора Пелевина. О том, чем экранизация отличается от первоисточника, а девяностые - от нулевых, «Сеансу» рассказал Дмитрий Быков.
«Generation П» вызывает, пожалуй, самую нежелательную для автора фильма зрительскую реакцию - и не бурное негодование (которое всегда можно объяснить завистью или идеологическим неприятием), и не бурный восторг (который в нынешнее время всё реже встречается, ибо требований, предъявляемых режиссёру непропорционально много). Эта реакция - недоумение: люди работали семь лет, четыре года из них доводили снятое до ума и ждали денег; премьера переносилась бог весть сколько раз; получено личное - и вполне благожелательное - согласие неуловимого Пелевина. И всё зачем?
Все кому не лень написали об иллюстративности, о комиксе, о талантливых - и не очень - попытках найти адекватный пелевинской фантасмагории видеоряд… и повторять всё это как-то стыдно. Секрет успеха Пелевина состоял в том, что автору удалось посмотреть на эпоху с нового ракурса, как бы сверху и сбоку - почему у него и получился портрет поколения. В экранизации стоило бы не отказываться от этого принципа и так же сверху - как-никак тринадцать лет прошло - посмотреть на пелевинский роман, но это, боюсь, невозможно. Ведь Пелевин хорошо пишет только о том, что закончилось, и в 1998 году в самом деле казалось, что русский средний класс, эпоха первоначального накопления капитала и гламур канули одновременно - с дефолтом. Впоследствии выяснилось, что у кольца нет конца, и Пелевин надолго замолчал. А когда вновь заговорил, то сказать чего-то принципиально нового у него не получилось: его книги, написанные после 2003 года, хороши, некоторые даже превосходны, но представляют собою лишь вариации прежних тем, а главное, сильно не дотягивают до его дебютных вещей, в которых ещё была надежда на возможность иной системы координат. В «Generation» эта надежда приказала долго жить, но пара-тройка абзацев всё-таки ещё задавали объём. Вот, например:
Никто не ответил, только слышно было, как где-то внизу шумит под ветром осенний лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил строчку из слышанной по радио песни: «Это сёстры печали, живущие в ивах». И сразу же в тихом шелесте деревьев стали различимы обрывки женских голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов, заблудившихся в тупиках памяти.
«А знают ли они, - шептали тихие голоса, - что в их широко известном мире нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха, ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого? Знают ли они, что их широкая известность неизвестна никому?»
«Всё совсем наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в которой клубится душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек перестаёт клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не происходит, и выясняется, что жизнь - это просто шелест занавесок в окне давно разрушенной башни, и каждая ниточка в этих занавесках думает, что великая богиня с ней. И богиня действительно с ней».
«Когда-то и ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал этот страшный, уродливый мир?»
- А разве это сделал я? - прошептал Татарский.
Этого в фильме нет, хотя как раз эта пелевинская лирика довольно легко переносится на экран: есть зиккурат, мухоморы, намёк на вавилонскую мифологию, спародированную Пелевиным так точно и весело, - но начисто отсутствует шёпот ив, а стало быть, и представление о возможности другого мира. Проще всего объяснить это тем, что Пелевин ещё несёт на себе какой-то отсвет советской сверхчеловечности (или, если хотите, просто человечности) - а на Викторе Гинзбурге такого отсвета, увы, уже нет, да и неоткуда ему взяться. Пелевин сам определил когда-то совка как персонажа, чьи устремления не сводятся к прагматике. В этом смысле ничего «совкового» картина Гинзбурга не содержит. Увидеть время «пепси» как оно есть можно только с высоты советского зиккурата; картина Гинзбурга сделана с совсем иной позиции. Чтобы сполна прочувствовать всю мелочность, тупость и жестокость девяностых, смотреть на них следовало из акварельных семидесятых-восьмидесятых. Гинзбург смотрит из нулевых, которые отличаются от девяностых немногим. Пожалуй, только тем, что всё происходит втихомолку, под одеялом да подаётся под соусом кудрявой официозной риторики. Впрочем, и риторика давно сдулась вследствие кризиса. Голимое разложение и непобедимое раздражение…
Всё это, однако, не значит, что «Generation» такой уж дурной фильм. Нормальное кино, в котором нет явных проблем ни с профессиональной состоятельностью режиссёра и сценариста, ни с бюджетом, ни с креативом - тысячу раз прошу прощения за этот термин. В конце концов, негативная мудрость - тоже мудрость, как писал Вадим Шефнер, и констатация того простого факта, что девяностые никуда не делись, да ещё яркая, шумная, визуально изобретательная, - чего-нибудь да стоит. Есть в этой картине и намеки на то, чем она могла бы быть, - скажем, изобретенная Пелевиным и визуализированная Гинзбургом реклама Head’n’Shoulders со Стенькой Разиным, вот эта, «Снявши голову, по волосам не плачут», - но, кажется, клипы Епифанцева, сыгравшего главную роль, были в своё время и радикальней, и остроумней.
Претензии, конечно, не к картине, а к эпохе, которая всё никак не желает заканчиваться, - а впрочем, и к картине тоже. Кто мешал потратить все эти деньги и силы на экранизацию другого пелевинского текста - скажем, «Жизни насекомых»? Технически это было бы трудней, а по сути - актуальней. Насекомые-то за это время точно мутировали и превратились то ли в микробов, то ли в совсем маленьких людей.
.