Памятное
Этого человека звали Владимир Нечай. Учёный-физик, возглавлял Российский федеральный ядерный центр с 1988 по 1996 год. Он умер, точнее убил себя, ровно 12 лет назад.
«Шпигель» написал об этом: «....радикальным способом внимание к бедственному состоянию российской науки привлек конструктор ядерного оружия Владимир Нечай (61 год). Физик, директор атомного предприятия в ранее закрытом городе Челябинск-70 в конце ноября застрелился за своим письменным столом». Газета «Завтра» назвала происшедшее «политическим убийством».
Бог весть, что там оказалось последней каплей, может, и не «политика». Не всегда уместное занятие прикасаться к таким темам. Просто почему-то я помню день, когда услыхал эту новость, промозглая была погода, я куда-то собирался, долго стоял на полустанке, ожидая электричку…
Не могу сказать, что сообщение о смерти неизвестного мне учёного произвело в моей голове революцию, я вообще человек сугубо эволюционный. Просто поставило точку.
Ещё года за три до этого, на рассказы о свалившихся на живых и знакомых мне людей страданиях, я имел глупость отвечать что-то вроде «зато теперь можно слушать и читать то, что хочешь». Слепота, вместо жизни - «интересы», всё, что вне их - побоку, плюс дурацкое бинарное мышление: если ты ругаешь существующее - значит, превозносишь прошлое. А в «проклятом прошлом» - ужас-ужас-ужас, бесконечно дорогие расстрелянные поэты, философы-изгнанники, затравленные системой учёные, спрятанные от интеллигенции сокровища мысли и т.д. А фигли, чем и кем ещё тщеславному «ботанику» «интересоваться».
На моих глазах люди сходили с ума, лишались последнего, умирали. Сколько было отчаявшихся, насмерть выбитых из седла безумцев на улице. Едешь в поезде, а там какой-то человек, худой, в очках, одетый не по погоде вдруг начнёт бормотать сам с собой, сорвётся на крик: «Как же так, хлеб пять тысяч, а зарплата двести, как?!!!!», в ответ тишина, да отведённые в сторону взгляды таких же бедолаг. Так и слушаешь его каждое буднее утро, видно, и он на работу едет, хоть не в себе человек, а трудовую дисциплину соблюдает. А через месяц, глядишь, пропал, может, «отмучался», а в тамбуре уже шумит в полном одиночестве другой «неадаптант». Я их не призирал, Бог миловал от этого, а до поры, словно не видел. Отцу, который пахал, как проклятый, что бы хотя бы угнаться за ценами на продукты, я как-то сказал, указывая на стопку томов Бердяева, Шестова, и, кажется, «Добротолюбия», и думая, что произношу что-то очень-очень умное: «СССР стоило разрушить только для того, что бы издать эти книги». Стыдно вспомнить, в общем-то… Хорошо, хоть не лютовал в своём тунеядстве, довольствовался немногим, и «оценками радовал».
А вот к 96-му уже как-то действие транквилизаторов под названиями «свобода» и «надежда» ослабло, и стало труднее прятаться от того обстоятельства, что страну мою убивают, что на трупе её цветы наук и искусств не произрастут, да и сами по себе эти изящные художества далеко не главное в нашем невесёлом мире. Но для окончательной операции на органах зрения тогда оказалось нужным вот это - «смерть учёного, затравленного (новой) системой».