Сегодня три года нет Елены Шварц
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОЙ ПРОЗЫ "ЗВОН СЕРЕБРИСТЫЙ ЗНАКОМЫХ КОЛЕЦ"
…За какую нитку не потяни - всё равно заденешь целое, что ни тронь - зазвенит всё. Хоть её строчку, хоть Псалом Давидов, хоть световой блик на кончике иглы. Обшарпанную дверь булочной… желто-коричневый неровный камень на Виа Долороза… школьное окно 60-х… звезду, отраженную в море…
Какое слово ни назови, какую вещь ни вспомни - всё окажется вплетено в ковер, ходит в кругу её поэзии, близко или отдаленно связано с «Еленой Шварц».
Тоже отблеск той особенности её стихотворений, или второе, расширенное, её издание.
Лена и говорила, и писала, что с раннего детства чувствовала свою избранность, единственность - то, что она любимое создание Бога (даже еще тогда, когда в Бога не верила, и стихов еще не писала). Настаивала, что поэту всё дается - гений, талант - сразу, полной мерой (или никогда). В первую очередь имела в виду себя, но и при каждом удобном случае напоминала, в статье о Тютчева, например. Находила письменно и вслух подтверждения своей исключительности, цитировала печатные и устные высказывания о себе, разной степени восхищения. Говорила, что она - вообще последний поэт, что уже не будет поэзии после неё (или будет, но через века), что ей последней удалось на русском языке создать новую музыку и свой мир. Мне, пишущему в рифму и так по-русски, это было выслушивать не больно, но чуть странно, как чудачество. Ну, и играла немного, всерьез и в шутку - в невероятные совпадения, в мистические намеки, в предопределения, в особые обстоятельства рождения и жизни, в готику и алхимию. Подчеркивала свою чувствительность, низкий болевой порог. Когда горе ударило по-настоящему, смирила превосходную степень до обыкновенной, «это… иллюзия». Наверное, вспомнила, пока писала письмо, что у меня за год до этого умер отец.
«…Когда-то в Лавинии я написала: "никто Тебя так не любил, /никто,никто,Ты веришь, Боже?" Теперь мне кажется - никто, никто так не страдал…. Но это, конечно, тоже иллюзия… Во всяком случае, я страшно мучаюсь и скучаю по маме. Не знаю, почему Господь так жесток ко мне…»
Но когда я читаю, слышу со стороны о ницшеанстве, о вычурности, эгоизме, своенравии, о дурном характере Елены Шварц - улыбаюсь про себя.
Это вот какое «ницшеанство»:
«- Как вы прекрасны!
- Да, правда? - был тихий ответ. - И заметьте, я родилась вместе
с солнцем…
<……………………………………………….……………………………………………..>
…Скоро оказалось, что красавица горда и обидчива, и Маленький принц
совсем с нею измучился. У нее было четыре шипа, и однажды она сказала
ему:
- Пусть приходят тигры, не боюсь я их когтей!
- На моей планете тигры не водятся, - возразил Маленький принц. -
И потом, тигры не едят траву.
- Я не трава, - обиженно заметил цветок.
- Простите меня…
- Нет, тигры мне не страшны, но я ужасно боюсь сквозняков. У вас
нет ширмы?
"Растение, а боится сквозняков… очень странно… - подумал
Маленький принц. - Какой трудный характер у этого цветка".
- Когда настанет вечер, накройте меня колпаком. У вас тут слишком
холодно. Очень неуютная планета. Там, откуда я прибыла…»
Да она и сама писала о том же, с шуточным гневом:
…Она вбежала, топая, из кухни
Таща макрель на золоченом блюде,
И наступила прямо мне на - тень -
На голову, а после на предплечье!
А тень моя ее дубленой кожи -
Ведь знает же! - болимей и нежней…
(Кинфия)
Или в «Ссоре в парке»:
…- Видите вот эту статую?
Это гипсовая Ночь,
Если ты ее царапнешь,
Из нее сочится кровь.
- Ах, пора уже оставить
Вам готические бредни.
Сколько можно клоунессу
Из себя изображать?
Я давно уж удивляюсь,
Почему вы так уверены,
Что Господь вам все простит?
- Просто вы меня не любите,
Как Господь…
«Кинфию обидеть очень страшно» - это четыре шипа Лены Шварц, её «пусть приходят тигры».
Она всё о себе знала. Вот всё вот это, что выше названо и много более того, она так или иначе сама отрефлексировала, истолковала, оправдала или осудила - и в стихах, и в прозе. Могла увидеть со стороны и нарисовать себя, внутренне и внешне.
Обыкновенно, если недоволен собой и ловишь себя на том, что в другом бы человеке тебя задело, - стараешься избавиться от этого излишества (или восполнить недостаток), стушевать его, раскаяться, очиститься. Порой это перерастает в манию - родиться заново другим человеком. А Лена сделала вот что - она всё, что было ею, не смывая резких черт, - и самое прекрасное, и нестерпимое - принесла в жертву Богу, наполнила Им, направила к Нему. К Богу или - к «богу поэзии». Если бы Жанна не была героиней, визионером, полководцем - сидела бы в доме скорби за фантазии и истерики.
И Елена Шварц была - героиней, визионером, полководцем. Подбадривала, воодушевляла своих генералов и солдат - песней, примером, подвигом. И на знамени - был вышил не её профиль, а лик Бога. Или - хотя бы - «лик поэзии».
Она служила, вот она пишет в письме о переменах, произошедших со старой знакомой, и о себе:
«…она внутренне переменилась сильнее, чем я, она теперь служит Богу жизнью, молитвой, а я по-прежнему - стихами…»
Истолковать - порой значит обезвредить, разминировать бомбу. Делая неведомое понятным, порой редуцируешь неописуемое, показываешь его простым, наглядным и терпимым. Но Лену Шварц не обезвредишь, этот провод не обесточишь. Пусть бьет током, ничего…
Повторяю - всё про себя знала, рационально или интуитивно. Бывало, чувствовала себя маршалом несуществующей или разбитой армии. Тогда писались гротески, пародии на себя и на вообще место поэта (или жалобы на его участь) в современном мире - «Попугай в море», «Пение птицы на дне морском», «Жалоба Кинфии», «Ночной бой».
…Старуха в дудку загудит,
Растрепанная и нагая,
Она из пушечки палит,
В углы стола перебегая…
Т.е. сама себе и полководец, и войско, и противник, и поле боя.
Или во «Времяпровождении №4», неожиданно в пандан Поприщину:
…И так разбросаны повсюду
Владенья легкие мои:
Гора под Кельном, храм в Белграде
И по лицу всея земли.
Под Лугой - лужа, в Амстердаме
Мой голубь под мостом гулит.
Он мой солдат и соглядатай
На родинке моей земли.
Да-да-да-да! Я император
Клочков, разбросанных вдали.
Так и сама Лена часто была для себя - и летчиком, и маленьким принцем, и розой, и пустыней, и лисом, и змеей…
Было у меня стихотворение о том, как в тумане гномы заблудились и друг друга не найдут.
…Растерянные бродят мужички,
То тут, то там кивают колпачки.
Лена парадоксально прочла стихи как аллегорию того, что её томило:
«…Стихотворение о гномах - очаровательное, очень милое и вполне адекватно описывает современное состояние поэзии в мире…»
Вообще вот такие её похвалы того, что я тогда писал, - «мило», «симпатично» - повергали меня в прах. Я чувствовал, что она права, а я неотважен. Но бывали и другие слова в письмах, ещё не то и не так, но и «того» моего покуда не было.
Дину Морисовну я два раза видел, всегда зимой.
И дважды петербургский дом волшебно обращался в мизансцену из Диккенса, в лавку древностей и в сверчка на печи.
В комнату вошла особенная такая девочка-бабушка, с тающими снежинками в волосах и с папиросой. Переложила папиросу в левую руку и хрипловато представилась:
«Мамина Лена!»
Я сморгнул, и она тут же переиначила:
«То есть - Ленина мама! - энергично пожала она крохотной ручкой мою ладонь, - Не «Ленина», а вот этой Лены!..»
Было заметно, что там, откуда она пришла, было кучно и весело. Повеяло праздником, иронической бодростью, розыгрышами и всяческой таланливостью, совместимой с жизнью.
Лена готовилась к поездке в Израиль по литературным делам, и началась, или продолжилась семейная пикировка.
Дина Морисовна принесла несколько толстых папок с рукописями.
«Вот это пьесы! Надо передать тому-то и тому-то, в аэропорту Бен-Гурион встретят…»
Лена аж отпрянула, быстро спрятав за спину руки:
«Ещё чего! Не возьму ни за что! Они тяжелые, лучше возьму больше своих книг, отдам продать на выступлении, заработаю что-то…»
Перепихивание друг другу этих папок еще недолго продолжилось, мама взывала к чувству долга перед сценой, дочь отрицала, что должна что-то сцене, а, если и должна, то только поэзии, наконец старшая Шварц шлепнула стопку на угол стола и ловко удалилась со словами:
«Так как это неизбежно, лучше подумай - как будешь упаковывать!..»
Занавес..
Когда я уже уходил, «бабушка русского банкета» сидела в кресле перед мерцающим телевизором, в накинутом пледе, вязала какой-то бесконечный носок огромными спицами. Дымилась папироса, дремала в ногах Мурка.
Вздохнул я, кивнул на прощанье и вышел в ночь.
Моих-то родителей на свете уже не было, смерть вяжет…
Источник