ДЫМ
В форточку ворвался дым... Он узнаваемо просачивался между клеток тела, проникая туда, куда не проникают запахи детей и мужа, куда не добираются ароматы еды и духов, он доползал до самых потаённых мест, он плавил и жёг, он нежил... Запах сигарет, названия которых я не знаю. Сигарет, которые курил мой первый мальчик.
Строго говоря, он был не мой, да и не мальчик - 24 года, щетина на подбородке и щеках, но всё равно мальчик. Потому что отчаянный, задиристый, несговорчивый, и потому что умер молодым,- всё в те же 24...
Я подарила ему свою лучшую и любимую книгу - рассказы О’Генри с картинками,- глупая домашняя девочка семнадцати лет. Как он нравился мне! Такой неподходящий для меня и наводивший ужас на мою маму. Мама ловила меня на вокзалах, когда я сбегала из дома с одеялом и палаткой, чтобы уехать с ним в лес, зимою, в морозы, без шапки... Да что там без шапки - без головы! Я любила его! Мальчика, с которым у меня не было даже поцелуя!
Я сбегала к нему, как сбегают от смерти в жизнь вечную...
Он поступил на первый курс, успев отслужить в армии и поработать, казался взрослее большинства из нас, ничего не видевших, кроме десятилетки.
Не знаю, зачем он возился со мной: таскал в альпинистские походы, увлекал мечтами о путешествиях. Его родители работали геологами, и мальчишкой он скитался по всей стране. Но Север был для него чем-то особенным. Колыма, розовая чайка...- он заражал своими увлечениями, он манил в какие-то дали, он тревожил юность юностью...
Помню, мы сдали последний экзамен в зимнюю сессию, и из здания Двенадцати коллегий выбежали на Неву. Хотелось идти по заснеженной реке до Петропавловки, и далее - по жгучему морозному закату до самой Арктики, до самого отчаянного края... И каким крошечным казался тогда Зимний дворец, и весь город по сравнению с размахом нашего пути!..
Дома у него хранилось множество незнакомых мне редких минералов. В застеклённых коробках - наколотые на иголки жуки, бабочки; собранные в Средней Азии - палочники, многоножки, скорпионы. Под каждым экземпляром - надписи на латыни. Когда надоедало смотреть коллекции, мы крутили кассеты с Новиковым и Высоцким. Я сидела на диване, а он курил - по-взрослому, без понта. Сама я не курила, но мне нравился запах его сигарет. Потому что это был его запах...
Он вечно совал мне какие-то книги, но больше всего любил рассказы Александра Грина, я долго сопротивлялась их читать, а, прочитавши, тряслась и плакала над одним - «Окно в лесу», так он назывался.
Иногда мы гуляли по Васильевскому, заходили в кино. В конце зимы съездили на дачу. Собственно и не собирались, в очередной раз хотели сбежать в лес с палаткой, но мать поймала нас на Финбане, точнее уже в электричке и отконвоировала до станции Васкелово. Почему он согласился? Да потому что я расплакалась в том злополучном вагоне... и вместо настоящего похода ему пришлось откапывать ушедшее под снег крыльцо нашей летней дачи, рубить в сарае дрова и резаться с моей мамой в карты. Спать нам постелили в максимально удалённых друг от друга комнатах. Ах, мама, мама! Ведь в городе мы столько раз оставались наедине...
Ранней весной мы помчались на Малые скалы. Это был день первокурсника, но он не терпел официальных мероприятий. Вместо них грузил в рюкзак верёвки, карабины, спиртовое сухое топливо... До того как он позвал меня в горы, я думала, что боюсь высоты. Но рядом с ним пьянящее бессмертие воскурялось в моей душе...
По оттаявшим каменным склонам стекали ручьи. Карабкаться скользко, холодно. Он лазал без страховки, испытывая от этого особый кайф. Я же вечно болталась на каких-то страховочных верёвках, как на качелях...
Пока тренировались, штаны и куртки промокли насквозь. Вечером соорудили костёр из можжевельника, макароны с тушёнкой. Наелись до отвала, выпили портвейна и уснули прямо на земле. Проснулись, когда совсем стемнело. Глянув на часы, как угорелые понеслись к платформе. Ноги подворачивались на присыпанных снегом камнях, я не успевала за ним. Тогда он впервые схватил меня за руку и с силой потащил. Выйдя к железной дороге, мы бежали по шпалам, и мне нравилось немного отставать, чтобы он снова и снова брал меня за руку... В вагоне он крепко обнял мои плечи и уже не отпускал руки. Огоньки станций проносились за окнами последней электрички. А я обмирала от счастья: сладкая судорога сводила то сердце, то живот, то разум... От его штормовки и волос пахло дымом и сигаретами. Теперь это был и мой запах. Мой дым...
Летом он собрался в далёкие горы, к семитысячникам... Звал с собой. Мама о поездке и слышать не хотела. Как я умоляла её отпустить! И как странно она смотрела на меня... И сослала на Чёрное море: так в прошлое столетие отправляли на воды чахоточных девиц. С надеждой на исцеление...
Ещё в школе я переписала в тетрадку стихотворение Александра Кочеткова: «С любимыми не расставайтесь, ... всей кровью прорастайте в них... И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг!».
Группа альпинистов, с которой он шёл в одной связке, разбилась.
Я украла из университетского коридора его фотографию в траурной рамке: светловолосый парнишка с серыми строгими глазами, в галстуке и пиджаке, который я ни разу на нём не видела. Официальная фотография, но ведь у меня не было другой... Где он - в мокрой штормовке, весёлый, прокуренный и немного пьяный, согревающий мои красные замёрзшие руки в электричке...
Во мне осталась любовь ко всему, что любил он - Север, Грин, скалы... Ничто не обесценилось за эти двадцать пять лет. Даже запах сигарет, которые он курил.
И никто во всём свете не знает, как возбуждает меня этот странный и вкусный дым. И как отчаянно хочется плакать...
А мама... Мама иногда вспоминает его - тепло, по-доброму, как очень хорошего парня.
Строго говоря, он был не мой, да и не мальчик - 24 года, щетина на подбородке и щеках, но всё равно мальчик. Потому что отчаянный, задиристый, несговорчивый, и потому что умер молодым,- всё в те же 24...
Я подарила ему свою лучшую и любимую книгу - рассказы О’Генри с картинками,- глупая домашняя девочка семнадцати лет. Как он нравился мне! Такой неподходящий для меня и наводивший ужас на мою маму. Мама ловила меня на вокзалах, когда я сбегала из дома с одеялом и палаткой, чтобы уехать с ним в лес, зимою, в морозы, без шапки... Да что там без шапки - без головы! Я любила его! Мальчика, с которым у меня не было даже поцелуя!
Я сбегала к нему, как сбегают от смерти в жизнь вечную...
Он поступил на первый курс, успев отслужить в армии и поработать, казался взрослее большинства из нас, ничего не видевших, кроме десятилетки.
Не знаю, зачем он возился со мной: таскал в альпинистские походы, увлекал мечтами о путешествиях. Его родители работали геологами, и мальчишкой он скитался по всей стране. Но Север был для него чем-то особенным. Колыма, розовая чайка...- он заражал своими увлечениями, он манил в какие-то дали, он тревожил юность юностью...
Помню, мы сдали последний экзамен в зимнюю сессию, и из здания Двенадцати коллегий выбежали на Неву. Хотелось идти по заснеженной реке до Петропавловки, и далее - по жгучему морозному закату до самой Арктики, до самого отчаянного края... И каким крошечным казался тогда Зимний дворец, и весь город по сравнению с размахом нашего пути!..
Дома у него хранилось множество незнакомых мне редких минералов. В застеклённых коробках - наколотые на иголки жуки, бабочки; собранные в Средней Азии - палочники, многоножки, скорпионы. Под каждым экземпляром - надписи на латыни. Когда надоедало смотреть коллекции, мы крутили кассеты с Новиковым и Высоцким. Я сидела на диване, а он курил - по-взрослому, без понта. Сама я не курила, но мне нравился запах его сигарет. Потому что это был его запах...
Он вечно совал мне какие-то книги, но больше всего любил рассказы Александра Грина, я долго сопротивлялась их читать, а, прочитавши, тряслась и плакала над одним - «Окно в лесу», так он назывался.
Иногда мы гуляли по Васильевскому, заходили в кино. В конце зимы съездили на дачу. Собственно и не собирались, в очередной раз хотели сбежать в лес с палаткой, но мать поймала нас на Финбане, точнее уже в электричке и отконвоировала до станции Васкелово. Почему он согласился? Да потому что я расплакалась в том злополучном вагоне... и вместо настоящего похода ему пришлось откапывать ушедшее под снег крыльцо нашей летней дачи, рубить в сарае дрова и резаться с моей мамой в карты. Спать нам постелили в максимально удалённых друг от друга комнатах. Ах, мама, мама! Ведь в городе мы столько раз оставались наедине...
Ранней весной мы помчались на Малые скалы. Это был день первокурсника, но он не терпел официальных мероприятий. Вместо них грузил в рюкзак верёвки, карабины, спиртовое сухое топливо... До того как он позвал меня в горы, я думала, что боюсь высоты. Но рядом с ним пьянящее бессмертие воскурялось в моей душе...
По оттаявшим каменным склонам стекали ручьи. Карабкаться скользко, холодно. Он лазал без страховки, испытывая от этого особый кайф. Я же вечно болталась на каких-то страховочных верёвках, как на качелях...
Пока тренировались, штаны и куртки промокли насквозь. Вечером соорудили костёр из можжевельника, макароны с тушёнкой. Наелись до отвала, выпили портвейна и уснули прямо на земле. Проснулись, когда совсем стемнело. Глянув на часы, как угорелые понеслись к платформе. Ноги подворачивались на присыпанных снегом камнях, я не успевала за ним. Тогда он впервые схватил меня за руку и с силой потащил. Выйдя к железной дороге, мы бежали по шпалам, и мне нравилось немного отставать, чтобы он снова и снова брал меня за руку... В вагоне он крепко обнял мои плечи и уже не отпускал руки. Огоньки станций проносились за окнами последней электрички. А я обмирала от счастья: сладкая судорога сводила то сердце, то живот, то разум... От его штормовки и волос пахло дымом и сигаретами. Теперь это был и мой запах. Мой дым...
Летом он собрался в далёкие горы, к семитысячникам... Звал с собой. Мама о поездке и слышать не хотела. Как я умоляла её отпустить! И как странно она смотрела на меня... И сослала на Чёрное море: так в прошлое столетие отправляли на воды чахоточных девиц. С надеждой на исцеление...
Ещё в школе я переписала в тетрадку стихотворение Александра Кочеткова: «С любимыми не расставайтесь, ... всей кровью прорастайте в них... И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг!».
Группа альпинистов, с которой он шёл в одной связке, разбилась.
Я украла из университетского коридора его фотографию в траурной рамке: светловолосый парнишка с серыми строгими глазами, в галстуке и пиджаке, который я ни разу на нём не видела. Официальная фотография, но ведь у меня не было другой... Где он - в мокрой штормовке, весёлый, прокуренный и немного пьяный, согревающий мои красные замёрзшие руки в электричке...
Во мне осталась любовь ко всему, что любил он - Север, Грин, скалы... Ничто не обесценилось за эти двадцать пять лет. Даже запах сигарет, которые он курил.
И никто во всём свете не знает, как возбуждает меня этот странный и вкусный дым. И как отчаянно хочется плакать...
А мама... Мама иногда вспоминает его - тепло, по-доброму, как очень хорошего парня.