Чем же был Михайловский?
Протопопов М.А. Н.К. Михайловский. // Беседа. СПб., 1904. №3, март, стлб. 279-287.
{стлб. 280} (...)
Я знал Михайловского давно - с 1876 года, и знал очень хорошо, наблюдал его в разнообразных житейских положениях. Он был моим восприемником от литературной купели, т.е., без метафор говоря, он читал и одобрил к печатанию рукопись моей дебютной статьи «Литературная злоба дня» (Отеч. Записки 1877 года, январь). Я помню наше первое свидание с такою отчетливостью, как если бы оно происходило вчера. Михайловский жил в то время на Екатерининском канале, недалеко от Аларчина моста, и я явился к нему с рекомендательной запиской от Некрасова. Из обихода жизни литераторов я в то время только и знал, что они получают по 50 р. за печатный лист и живут на этот неблестящий гонорар. Не помню уже откуда, я получил такие сведения о литераторах, но я был уверен в их точности. Комфортабельная обстановка обширной квартиры Некрасова, у которого я незадолго перед тем был, нисколько не пошатнула моих понятий о скудном литературном существовании: Некрасов - не пример, Некрасов, как все знают, в карты играет и в один вечер тысячи выигрывает, ему можно роскошествовать; но настоящий литератор, живущий только заработком, непременно должен ютиться в двух-трех комнатах и питаться почти что акридами.
Таковы были мои тогдашние понятия о литературном житье-бытье, и я был искренно изумлен, увидав не роскошную, не Некрасовскую, но все-таки вполне благоустроенную квартиру Михайлов- {стлб. 281} ского. «Скажите, пожалуйста! Цветы и даже какая-то статуя на лестнице! и это на семьдесят-то рублей в месяц?» Семьдесят рублей я взял за норму на математическом основании; 1¼ - 1½ листа в месяц, лист по 50 р. - следовательно... Михайловский встретил меня очень вежливо, но сдержанно, и даже как бы суховато. Тут же, едва переговоривши о деле, т.е. о своей статье, я наивно выразил свое изумление и перед цветами на лестнице, и перед всей вообще обстановкой жизни Михайловского. Михайловский с улыбкой посмотрел на меня. «- Что же особенного в моей квартире? Я за нее всего 60 р. в месяц плачу». Шестьдесят рублей! «Значит, на все остальное вам остается десять рублей?!» И я подробно изложил Михайловскому свои сомнения, также как и свои вычисления на счет литературного бюджета. «Вероятно, вы за женой много взяли?» Никогда уж потом не слыхал я от Михайловского такого звонкого и добродушного хохота, каким он расхохотался при этом моем вопросе. «Нет, сквозь смех проговорил он:- ничего я за женой не взял и все ваши расчеты неверны: я получаю 100 руб. за лист и 200 руб. жалованья в месяц. А вы вот что: оставайтесь-как обедать, я вас и с своими познакомлю». За обедом, Михайловский явился очень простым и милым собеседником, нисколько не похожим на того чопорного джентльмена, который за несколько часов перед тем давал мне аудиенцию в своем кабинете. (...)
{стлб. 283}
Вспоминая теперь свои отношения и свои чувства к Михайловскому, я могу сказать с уверенностью только то, что ни при каких обстоятельствах я не относился к нему с спокойной безразличностью. Я или очень любил, или совсем терпеть его не мог - и это иногда на протяжении одного дня, даже одного часа. Так было в начале, в первые годы нашего знакомства. Впоследствии, наши отношения стали гораздо ровнее, но и гораздо холоднее. Чем больше я осваивался с литературным миром вообще и чем, в частности, короче узнавал Михайловского, тем меньше оставалось места для моей смешной наивности, для моих нелепых розовых представлениях о литературном мире, как о царстве служителей идеала, о писателях, как о безкорыстных и самоотверженных деятелях, которые, по щедринскому выражению, не пьют, не едят, а все только статьи и статьи пишут. (...) Вообще если бы от меня потребовали ответить по совести, чем я обязан влиянию Михайловского на меня, влиянию, несомненно, имевшему место, в особенности на первых порах нашего знакомства, я сказал бы, что я обязан ему довольно прочным практическим усвоением некоторых максимов, давно занесенных в прописи и в буквари. Пальца в рот никому не клади; хорошим словам не слишком верь; надейся только на себя; в телячий восторг никогда и ни отчего не приходи; знай себе цену и блюди свое достоинство и прочее, в том же роде. (...) {стлб. 285} (...) Вообще можно сказать, что Михайловский обладал не русским характером. Сказать это - значит, сказать в одно время и похвалу и порицание. В Михайловском не было вовсе той расейской распущенности, которая выражается и в пустяках, как неряшливая небрежность костюма и амикошонская фамильярность манер, и в серьезных делах, как отсутствие регулярности в труде, умеренности в привычках и т.д. Он в высокой степени богат был самообладанием и я, за все наше более чем четверть-вековое знакомство, не могу припомнить ни одного случая, когда бы это самообладание хотя бы на минуту вполне его оставило. Под влиянием того или другого чувства он как-то серел - не бледнел и не краснел, а именно серел или бурел в лице; но ни повышенного голоса, ни слишком оживленной жестикуляции, ни резких выражений у него не появлялось. Джентльменство манер и выражений не покидало его даже в тех случаях, когда, за дружескими возлияниями, он добросовестно (но безуспешно, разумеется) старался ровняться с такими беззаботными относительно всяких последствий консомматорами, как Глеб Иванович Успенский, С.Н. Ю-в, или пишущий эти строки. Михайловский, когда он того хотел, умел быть добродушным товарищем, веселым собеседником и, пожалуй, можно пожалеть, что хотел то он этого редко, а в присутствии малознакомых - никогда. В последнем случае он немедленно облекался в привычную для него броню холодного достоинства и вежливой, но отчуждающей сдержанности.
Обращаясь к характеристике Михайловского как писателя, я прежде всего выражаю надежду, что читатель не разсчитывает встре- {стлб. 286} тить в этой коммеморативной записке характеристику в точном смысле этого слова. (...) В формальном смысле, Михайловский был философом, публицистом, литературным критиком, беллетристом, фельетонистом. (...) Пользуясь подвернувшимся мне под перо сравнением, я скажу, что литературное наследство, оставленное Михайловским, напоминает своей архитектурой дом гоголевского Собакевича. Как помнит читатель, хозяйственный Собакевич при- {стлб. 287} страивал к своему небольшому наследственному домику разные большие и малые пристроечки, без малейших забот о единстве целого, руководясь только собственным глазомером и имея в виду только текущие хозяйственные надобности. (...)
Литературным критиком в нашем русском значении Михайловский тоже не был. Что такое наш знаменитый критический триумвират - Белинский, Добролюбов, Писарев? Оставляя в стороне их чисто литературные блестящие дарования, я ставлю теперь вопрос о нравственных свойствах этих людей, образующих одну психологическую группу. Главное свойство, обуславливающее их нравственную солидарность между собою, состоит в том, что они служили идее, а не идею заставляли прислуживать себе. «Не я хочу, то хочет» эти слова Тургеневской Елены («Накануне») эти люди могли избрать себе девизом. (...) Михайловский был чело- {стлб. 288} веком совсем иного типа, и именно потому его литературная критика не была и не могла быть нравственною проповедью, а была скорее всего умною и дельною литературною экспертизою. Наконец, о беллетристике Михайловского, о его повестях и отрывках из романов, нечего и распространяться: это были умные, но холодные и тусклые диссертации в беллетристической форме.
Не философ, не критик, не беллетрист, даже не фельетонист (для этого последнего амплуа у него было мало веселости и остроумия) - чем же был Михайловский? Благодаря каким своим свойствам он занимал в литературе одно из очень видных мест? Это был один из умнейших наших публицистов, один из самых упорных литературных трудолюбцев и один из самых стойких, находчивых и искусных бойцов-полемистов. Вот его настоящее значение. (...)
{стлб. 280} (...)
Я знал Михайловского давно - с 1876 года, и знал очень хорошо, наблюдал его в разнообразных житейских положениях. Он был моим восприемником от литературной купели, т.е., без метафор говоря, он читал и одобрил к печатанию рукопись моей дебютной статьи «Литературная злоба дня» (Отеч. Записки 1877 года, январь). Я помню наше первое свидание с такою отчетливостью, как если бы оно происходило вчера. Михайловский жил в то время на Екатерининском канале, недалеко от Аларчина моста, и я явился к нему с рекомендательной запиской от Некрасова. Из обихода жизни литераторов я в то время только и знал, что они получают по 50 р. за печатный лист и живут на этот неблестящий гонорар. Не помню уже откуда, я получил такие сведения о литераторах, но я был уверен в их точности. Комфортабельная обстановка обширной квартиры Некрасова, у которого я незадолго перед тем был, нисколько не пошатнула моих понятий о скудном литературном существовании: Некрасов - не пример, Некрасов, как все знают, в карты играет и в один вечер тысячи выигрывает, ему можно роскошествовать; но настоящий литератор, живущий только заработком, непременно должен ютиться в двух-трех комнатах и питаться почти что акридами.
Таковы были мои тогдашние понятия о литературном житье-бытье, и я был искренно изумлен, увидав не роскошную, не Некрасовскую, но все-таки вполне благоустроенную квартиру Михайлов- {стлб. 281} ского. «Скажите, пожалуйста! Цветы и даже какая-то статуя на лестнице! и это на семьдесят-то рублей в месяц?» Семьдесят рублей я взял за норму на математическом основании; 1¼ - 1½ листа в месяц, лист по 50 р. - следовательно... Михайловский встретил меня очень вежливо, но сдержанно, и даже как бы суховато. Тут же, едва переговоривши о деле, т.е. о своей статье, я наивно выразил свое изумление и перед цветами на лестнице, и перед всей вообще обстановкой жизни Михайловского. Михайловский с улыбкой посмотрел на меня. «- Что же особенного в моей квартире? Я за нее всего 60 р. в месяц плачу». Шестьдесят рублей! «Значит, на все остальное вам остается десять рублей?!» И я подробно изложил Михайловскому свои сомнения, также как и свои вычисления на счет литературного бюджета. «Вероятно, вы за женой много взяли?» Никогда уж потом не слыхал я от Михайловского такого звонкого и добродушного хохота, каким он расхохотался при этом моем вопросе. «Нет, сквозь смех проговорил он:- ничего я за женой не взял и все ваши расчеты неверны: я получаю 100 руб. за лист и 200 руб. жалованья в месяц. А вы вот что: оставайтесь-как обедать, я вас и с своими познакомлю». За обедом, Михайловский явился очень простым и милым собеседником, нисколько не похожим на того чопорного джентльмена, который за несколько часов перед тем давал мне аудиенцию в своем кабинете. (...)
{стлб. 283}
Вспоминая теперь свои отношения и свои чувства к Михайловскому, я могу сказать с уверенностью только то, что ни при каких обстоятельствах я не относился к нему с спокойной безразличностью. Я или очень любил, или совсем терпеть его не мог - и это иногда на протяжении одного дня, даже одного часа. Так было в начале, в первые годы нашего знакомства. Впоследствии, наши отношения стали гораздо ровнее, но и гораздо холоднее. Чем больше я осваивался с литературным миром вообще и чем, в частности, короче узнавал Михайловского, тем меньше оставалось места для моей смешной наивности, для моих нелепых розовых представлениях о литературном мире, как о царстве служителей идеала, о писателях, как о безкорыстных и самоотверженных деятелях, которые, по щедринскому выражению, не пьют, не едят, а все только статьи и статьи пишут. (...) Вообще если бы от меня потребовали ответить по совести, чем я обязан влиянию Михайловского на меня, влиянию, несомненно, имевшему место, в особенности на первых порах нашего знакомства, я сказал бы, что я обязан ему довольно прочным практическим усвоением некоторых максимов, давно занесенных в прописи и в буквари. Пальца в рот никому не клади; хорошим словам не слишком верь; надейся только на себя; в телячий восторг никогда и ни отчего не приходи; знай себе цену и блюди свое достоинство и прочее, в том же роде. (...) {стлб. 285} (...) Вообще можно сказать, что Михайловский обладал не русским характером. Сказать это - значит, сказать в одно время и похвалу и порицание. В Михайловском не было вовсе той расейской распущенности, которая выражается и в пустяках, как неряшливая небрежность костюма и амикошонская фамильярность манер, и в серьезных делах, как отсутствие регулярности в труде, умеренности в привычках и т.д. Он в высокой степени богат был самообладанием и я, за все наше более чем четверть-вековое знакомство, не могу припомнить ни одного случая, когда бы это самообладание хотя бы на минуту вполне его оставило. Под влиянием того или другого чувства он как-то серел - не бледнел и не краснел, а именно серел или бурел в лице; но ни повышенного голоса, ни слишком оживленной жестикуляции, ни резких выражений у него не появлялось. Джентльменство манер и выражений не покидало его даже в тех случаях, когда, за дружескими возлияниями, он добросовестно (но безуспешно, разумеется) старался ровняться с такими беззаботными относительно всяких последствий консомматорами, как Глеб Иванович Успенский, С.Н. Ю-в, или пишущий эти строки. Михайловский, когда он того хотел, умел быть добродушным товарищем, веселым собеседником и, пожалуй, можно пожалеть, что хотел то он этого редко, а в присутствии малознакомых - никогда. В последнем случае он немедленно облекался в привычную для него броню холодного достоинства и вежливой, но отчуждающей сдержанности.
Обращаясь к характеристике Михайловского как писателя, я прежде всего выражаю надежду, что читатель не разсчитывает встре- {стлб. 286} тить в этой коммеморативной записке характеристику в точном смысле этого слова. (...) В формальном смысле, Михайловский был философом, публицистом, литературным критиком, беллетристом, фельетонистом. (...) Пользуясь подвернувшимся мне под перо сравнением, я скажу, что литературное наследство, оставленное Михайловским, напоминает своей архитектурой дом гоголевского Собакевича. Как помнит читатель, хозяйственный Собакевич при- {стлб. 287} страивал к своему небольшому наследственному домику разные большие и малые пристроечки, без малейших забот о единстве целого, руководясь только собственным глазомером и имея в виду только текущие хозяйственные надобности. (...)
Литературным критиком в нашем русском значении Михайловский тоже не был. Что такое наш знаменитый критический триумвират - Белинский, Добролюбов, Писарев? Оставляя в стороне их чисто литературные блестящие дарования, я ставлю теперь вопрос о нравственных свойствах этих людей, образующих одну психологическую группу. Главное свойство, обуславливающее их нравственную солидарность между собою, состоит в том, что они служили идее, а не идею заставляли прислуживать себе. «Не я хочу, то хочет» эти слова Тургеневской Елены («Накануне») эти люди могли избрать себе девизом. (...) Михайловский был чело- {стлб. 288} веком совсем иного типа, и именно потому его литературная критика не была и не могла быть нравственною проповедью, а была скорее всего умною и дельною литературною экспертизою. Наконец, о беллетристике Михайловского, о его повестях и отрывках из романов, нечего и распространяться: это были умные, но холодные и тусклые диссертации в беллетристической форме.
Не философ, не критик, не беллетрист, даже не фельетонист (для этого последнего амплуа у него было мало веселости и остроумия) - чем же был Михайловский? Благодаря каким своим свойствам он занимал в литературе одно из очень видных мест? Это был один из умнейших наших публицистов, один из самых упорных литературных трудолюбцев и один из самых стойких, находчивых и искусных бойцов-полемистов. Вот его настоящее значение. (...)