Юзов И. (Каблиц И.И.). Вместо предисловия. // Социологические очерки. Основы народничества. 1-е изд. СПб., 1882. с. 1-15.
{с. 1}
«Только пессимизм может быть орудием общественного развития», безпрестанно твердит часть нашей прогрессивной интеллигенции. Эта мнимая истина лежит в основе всей ея литературной деятельности уже десятки лет. Многие из своих убеждений она изменила в продолжение этого времени; но пессимизм твердо держится и, можно сказать, сделался обязательным для всякого, желающего идти легко и удобно по традиционным тропинкам либерализма. (...)
{с. 2} (...)
Действительно, был период, когда наши пессимисты только в себе видели альфу и омегу русского прогресса. Все остальное - невежественно, безнравственно и неспособно к развитию. К счастью русской интеллигенции, могучие удары жизни скоро образумили многих из пессимистов и произвели реакцию в пользу более правдивого взгляда как на свои силы, так и на силы народной массы. Мы присутствуем теперь при окончательном завершении цикла пессимистического направления, дошедшего в своем крайнем развитии до идей, подорвавших его собственное существование.
В сороковых и пятидесятых годах пессимизм направлял свои удары по преимуществу на привилеги- {с. 3} рованные сословия. (...) Этот юный пессимизм заключал в себе громадную долю оптимизма,- наука, просвещение, распространение технических знаний, железные дороги, банки и т.п. служили опорой надежд для преобразования русской общественности. (...) Вся задача, по тогдашнему мнению, состояла в том, чтобы как можно больше распространить знания, которые-де имеют свойство реформировать душевный склад человека. Отсюда видно, что пессимизм первого периода шел рука об руку с оптимизмом. Если он изображал самыми мрачными красками часть общества, а другую оставлял в тени, то все-таки указывал на известную общественную силу, которая, по его мнению, должна совершить миссию общественной реформировки; эта сила была интеллигенция. Необразованный земледелец притесняет крестьян и заботится только о себе, но пусть он пройдет курс Петровской академии, говорили пессимисты, и он сделается полезным общественным деятелем; при этом разумелось, что {с. 4} крестьяне будут в восторге от нового землевладельца. (...)
Такое наивное соединение пессимизма относительно привилегированных сословий и оптимизма, возлагавшего свои надежды на них-же, только обработанных по новому образцу в зданиях университетов и академий, не могло долго держаться. Пессимизм вступает во второй период своего развития, в котором он безпощадно включает в свою область науку, знание. Его загребистая лапа не довольствуется, впрочем, этим завоеванием, и он накидывается на народ. До сих пор народ считался ничем; это - воск, из которого всякий, призванный к власти, мог лепить, что угодно. Таким свойством обладали все народы, и русский не составлял исключения. Народ - грубая масса человеческого матерьяла, который только в искусных руках интеллигенции получает форму и делается годным для исторической жизни. Пессимизм второго фазиса отверг это. Русский народ - не воск, годный к обработке, а головотяпы. С головотяпами ничего не поделаешь! Гнусное рабство - вот отличительная их черта. Они от природы неспособны сами руководить своей жизнью. Все хорошее в их деятельности - инстинктивно; делая добро они сами не сознают этого, а поступают только по традиции; они повинуются обычаю без всякой мысли о том, хорош-ли он, или дурен. Думать, что народ сам по себе способен развивать- {с. 5} ся,- нелепо; он, напротив, служит тормозом всякого развития. Интеллигенция (что подразумевалось под этим в этом периоде - скажем ниже) должна спасти народ помимо его воли, наперекор его стремлениям, потому что смешно же бы было у головотяпов искать разумных желаний. Он умеет сказать только: жрать; интеллигенция же должна уже позаботиться, чтобы жратвы этой было достаточно. Народ опасен своим врагам только тогда, когда у него нечего есть. И вот интеллигенция, чувствуя свое безсилие, начинает поговаривать: чем хуже, тем лучше, т.е. пускай народ мрет с голода - из этого могут получиться хорошие результаты для самого народа. (...) Очевидно, для интеллигенции народ был чем-то в роде отвлеченной идеи, о логическом развитии которой она только и заботилась. О народе, как коллективности, состоящей из конкретных единиц, она и не думала. Да и в самом деле, можно-ли любить головотяпа, гнусного человечка с рабской душой?! Если в будущем ему открывались широкие горизонты, то в настоящем он все-таки пакость, и больше ничего. (...)
{с. 6}
Вопрос был запутан особенно тем, что параллельно с распространением пессимизма на народ, он завладел и областью знания, науки. (...) Общество поняло, что из университетов и академий ему возвращают тех-же людей, со всеми их страстями, слабостями и недостатками, только вооруженных известного рода знаниями. (...) Интеллигенция в громадном большинстве оказалась ничуть неизмененной в нравственном отношении; она унаследовала пороки отцов, а знания давали ей возможность с большею ловкостью обделывать делишки. (...)
Сделалось очевидным, что возлагать надежды относительно общественного развития на большую часть интеллигенции было-бы крупной ошибкой. Таким образом оказалось, что с одной стороны стоят головотяпы, а с другой - ловкие и интеллигентные хищники. Надежды прогресса были сведены на ничтожную группу {с. 7} так-называемых в то время развитых людей. Развитой человек, по мнению тогдашних прогрессистов, являлся на свет Божий вследствие ознакомления с известной областью знаний. В разное время различно обозначали эту область. Всякий человек, приобретший необходимые знания, делался развитым, т.е. способным руководствоваться в своей жизни не личными интересами, а общественным благом. Эта чудодейственная сила сначала приписывалась трудам Молешота, Бюхнера, Дарвина, разного рода физиологическим трудам и вообще естествознанию.
Занимаясь естествознанием, интеллигенция позабыла о нуждах народа. (...) Спасение головотяпов зависело от развитых людей, а развитые люди накоплялись изучением естественных наук; отсюда - вывод: спасение головотяпов в распространении естествознания. (...) И пошла резня лягушек, кроликов и собак, мытье колб и пробирок. Народ был основательно забыт, во имя его-же блага. Ведь его спасение зависело исключительно от развитых людей; так к чему-же с ним церемониться! (...) Особенно обильные потоки желчи полились на народ, не желающий знать барских сынков, проповедующих, что «мир создан не Богом, а природой». Поднялся невообразимый гам от криков о невежестве, грубости, жестокости, дикости русского народа. (...) {с. 8} (...)
Но опыт мало-по-малу раскрывал глаза и нежелающим видеть. Делалось ясным, что лягушки с пробирками мало подвигают русских людей на действия, имеющие в виду общее благо. Развитые люди задумались на мгновенье и решили изменить систему воспитания. Не естествознание спасет русский народ, а социальные науки. (...)
Социальные науки толкуют о народе, о его благосостоянии; неудивительно, что и развитые люди стали больше думать о головотяпах. Но головотяпство народа твердо засело в их головах. (...) Мы, развитые люди, должны изыскать лучшие, справедливейшие формы общественности и предложить их народу. Мы должны доказать ему, что предлагаемые формы суть самые справедливые, а раз он поймет это, то, нет сомнения, он станет жить по ним. Следовательно, оставалось отыскать идеальную общественную форму, доказать эту ея идеальность,- и дело в шляпе.
{с. 9}
Идеал не замедлил отыскаться; это была пресловутая коммуна с более или менее красным оттенком. Прежде всего идеал был испробован на своей шкуре; при этом дело почему-то не ладилось, и коммуны лопались, как мыльные пузыри. (...) Развитые люди недоумевали и, мучительным процессом самобичевания, пришли к заключению, что и они сами - плохая опора русского прогресса. Итак, рушилась последняя надежда на возможность общественного развития: народ состоит из головотяпов, интеллигенция - на три четверти из хищников, а развитые люди более способны к словесным упражнениям, нежели к делу. Это была кульминационная точка нашего пессимизма.
Тут на помощь явился оптимизм; он подсказал, что унывать нечего, и если мы оказываемся неспособными осуществить свой идеал, так только потому, что мы сыты, а вот голодные и обойденные наверно с восторгом примут его и все будет спасено. Стоит только хорошенько растолковать им, что по всем правилам науки нужно жить так-то и так-то, иначе опять будут голодать. А не поймут, так можно и приневолить, ради их же блага. Но скоро сказка сказывается, нескоро дело делается; пока шли споры да споры, появились новые люди, с новыми песнями.
Насмешливым хохотом встречали они бредни социальных дел мастеров. (...) {с. 10} (...) Каким образом ваши головы совмещают головотяпство народа с надеждами убедить его принять идеальную форму жизни?
Удар был нанесен верной рукой. Пессимизм, запустивший свои острые когти во все элементы нашей {с. 11} жизни, был сломлен,- иначе пришлось бы отказаться от мысли о дальнейшем прогрессе. Опять началась оптимистическая работа - отыскивание того элемента общественной жизни, который бы мог служить опорой надежд на дальнейшее развитие. Новые люди указали при этом на народ.
Осмеяв возможность осуществления идеальных форм общественности, они стали утверждать, что удовлетворение коллективных желаний русского народа в том виде, в каком они уже успели формулироваться, помимо всякого влияния интеллигенции, было бы большим шагом вперед. (...)