Мы называли Радека ходячей энциклопедией
Троцкий И.М. Фюрстенберг-Ганецкий - военный контрабандист. (Из воспоминаний журналиста). // Сегодня. Рига, 1929. №20, 20 января, с. 3.
Прибавление к посту «Агенты Германии» так не живут....
Из моей журналистской деятельности во время мировой войны в Скандинавии в памяти четко запечатлелось имя копенгагенского прокурора Торупа [Viggo Torup (1876-1941)]. Могучая фигура Торупа, его серые стальные глаза, громовой голос и дикая копна волос наводили ужас на спекулянтов, контрабандистов и «гуляш-баронов», которыми кишела нейтральная Дания. Датская юстиция облекла Торупа диктаторскими полномочиями в борьбе со спекуляцией и военной контрабандой.
Торуп олицетворял триединую власть - судебного следователя, прокурора и судьи. Его приговоры были безапелляционны. Появление Торупа в каком-нибудь публичном месте вызывало среди определенной части публики форменную панику. Субъекты, у которых по части дел «рыльце было в пуху», мгновенно испарялись. Попасться в руки к Торупу грозило сказочными штрафами, тюрьмой и высылкой из пределов Дании. Интернациональные шпионы, мазурики и гиены глубокого «тыла», наводнившие Скандинавию, дрожали при одном упоминании имени Торупа. По отношению к ним он был суров и безпощаден.
Но и у этого диктатора были свои слабости. Он явно мирволил русским. У него было «влечение - род недуга» к России и всему русскому. Это хорошо знали в многочисленной и разношерстной русской колонии.
Каково же было ея изумление, когда в один прекрасный день стало известно, что Торуп арестовал некоего русского коммерсанта Фюрстенберга. Изумление колонии, однако, вскоре перешло в ужас, ибо распространился слух, что Фюрстенберг задержан по подозрению в военной контрабанде. В контрабанде, наиболее преследуемой датскими властями, а именно - в незаконном вывозе заграницу медикаментов и медицинских аппаратов.
Кто такой Фюрстенберг? Этот вопрос был у всех на устах. Имя Фюрстенберга окружали тайна и конспирация. В коммерческих русских кругах о нем говорили, как о посреднике, промышлявшем торговлей чулками и сапожными кнопками, состоявшим на услугах у пресловутого Парвуса.
В небольшой, но дружной семье русских журналистов - корреспондентов столичных газет - его, просто, не знали. Но в Копенгагене по тому времени жила еще одна категория русских граждан - революционная эмиграция. Там, оказывается, превосходно знали, кто такой арестованный Фюрстенберг.
И диву далась колония, когда ей известно стало, что защиту дотоле маловедомого коммерсанта Фюрстенберга организовали Урицкий, Камков, Зурабов и другие видные революционеры.
- В чем секрет? - спрашивали себя в колонии. - Почему революционеры взяли под опеку явного контрабандиста?
Была поставлена на ноги датская социал-демократия. Вожди Стаунинг и Боргбъерг лично ездили к Торупу, прося снисхождения к Фюрстенбергу.
И безпощадный прокурор внял просьбам защитников. Он вызвал на допрос арестованного с явным намерением его освободить.
- Вы экспортировали запретные товары в Россию из патриотических побуждений и для русской армии. Не правда-ли?
- Ничуть не бывало. Я не патриот и ничего общего не имею с поставками для русской армии. Я - интернационалист и борюсь против войны...
- Вот как! Для кого же, в таком случае, вы так неосторожно рисковали?
Молчание...
- Следовательно, момент патриотический вы устраняете?
- Устраняю.
- В таком случае отказываюсь понять ходатайство Стаунинга и Боргбъерга. Вы, г. Фюрстенберг, заурядный международный спекулянт. Мне вас щадить не за что...
И приговор Торупа свершился. Фюрстенберг отсидел три недели в тюрьме, уплатил 15 тыс. крон штрафа и был выслан из пределов Дании.
Исчез из Копенгагена коммерсант Фюрстенберг, перешла в чужие руки его шикарная вилла в Шарлоттенлунде и закрылась первая глава книги из скандинавской деятельности советского вельможи.
Фюрстенберг перекочевал в Стокгольм. Если Копенгаген во время войны служил средоточием международной политической агентуры и спекуляции, то Стокгольм представлял мир темных дельцов, кандидатов на каторгу и, попросту, жуликов.
В стокгольмской атмосфере делеческого ажиотажа и взаимного надувательства ловкому человеку нетрудно было устроиться, а заодно и укрыться и от бдительного ока властей предержащих.
Фюрстенберг быстро приспособился к специфическим условиям военного Стокгольма и процветал.
Всегда изысканно одетый, он жил в «Гранд-отеле», центре спекулянтов и авантюристов. Его «окружение» состояло исключительно из коммерсантов. Среди них был и один, пользовавшийся репутацией высоко порядочного человека и сыгравший не малую роль в историческом свидании Протопопова с Варбургом.
О том, что за личностью Фюрстенберга скрывается революционный деятель Ганецкий, почти никто не знал. Не знал этого и я. Мне было очень не по себе, когда меня познакомили с Фюрстенбергом. Я инстинктивно его сторонился. Его жалобы на несправедливую и незаслуженную высылку из Дании не встречали у меня отклика. Я ощущал какое-то внутреннее отталкивание от рыжего, хмурого и сутулого Фюрстенберга, вся деятельность которого была окутана тайной.
Псевдоним Фюрстенберга раскрылся для меня совершенно случайно.
Весной 1917 г. на стокгольмском горизонте появился Карл Радек. Мне по редакционным делам приходилось довольно часто ездить из Копенгагена в Стокгольм и бывать у моего коллеги по «Русскому Слову» С.Л. Полякова-Литовцева.
С Поляковым-Литовцевым мы не только дружно обслуживали нашу газету, но и жили на редкость по приятельски и гармонично.
Помню свое изумление от сообщения Полякова, что у него в качестве секретаря работает Карл Радек.
- Откуда к тебе попал этот господин? Тебе, вероятно, небезызвестна моральная оценка, данная ему покойным Бебелем?
Темпераментный и импульсивный Поляков сразу стал на чисто профессионально-деловую позицию.
- Мне нет никакого дела до прошлого Радека. Он отличный журналист, блестяще знает языки и добросовестно исполняет секретарские обязанности. Политические взгляды Радека меня не интересуют. Он мне рекомендован Гроссманом-Ковровым (Гр. Гроссман-Ковров, бывший корреспондент «Русск. Ведомостей» и нынешней «Правды» (Гамма)) и этого достаточно. К тому же Радек без всяких средств.
И действительно, встречаясь у Полякова с Радеком, я не замечал, чтобы он выходил из рамок скромного секретаря. Радек являл собой образ рядового сотрудника, обладавшего незаурядной эрудицией. Мы его называли ходячей энциклопедией. Он решительно все знал и по всякому политическому вопросу давал исчерпывающие сведения.
Но скромность и корректность Радека, в роли секретаря корреспондента буржуазной газеты, таяли по мере того, как большевики в России подымали головы.
Радек с каждым днем становился надменнее и циничнее. Помню, после первого петербургского выступления большевиков, мы как-то сидели в стокгольмском кафе «Ройяль». Разговор вертелся вокруг выступления большевиков. Оптимистически настроенный Поляков утверждал, что выступление большевиков печальный и неповторимый эпизод. Радек с неизменной трубкой в зубах загадочно улыбался.
- Как вы, коллега Радек, на этот счет думаете? - спросил я.
- А я полагаю, что мы Милюкова и Гучкова в первую очередь повесим. Вас и Полякова, так и быть, пощадим... Не правда ли, товарищ Ганецкий?
- Ганецкий, какой Ганецкий?
- Разве вы не знаете, что Ганецкий и Фюрстенберг одно и то же лицо? - изумился Радек.
В тот момент мне многое стало понятно. Понятно стало, почему Зурабов, Урицкий, Камков и друтие возволнованы были арестом и высылкой коммерсанта Фюрстенберга, почему вокруг него веяла атмосфера конспирации и почему, наконец, Фюрстенберг носил на себе печать моральной подавленности.
Видный большевик, друг Ленина, автор ряда статей по программным вопросам партии... и контрабандист. Согласитесь, есть от чего ходить подавленным.
Не скрою, позднее, в разгар борьбы временного правительства с большевиками, когда Ганецкий, Радек и покойный Воровский выступили в Стокгольме открыто, в качестве официальных представителей большевиков, русские журналисты в Скандинавии не преминули сорвать с Ганецкого и Радека маски. И любопытно, что нынешний советский Смердяков, журналист Заславский - первый подхватил коллективное выступление русских журналистов против Ганецкого и Радека. К сожалению, у меня не сохранились тогдашние статьи Заславского, напечатанные в петербургском «Дне», но я отлично помню их содержание. Это была объективная и вполне справедливая характеристика этих двух темных личностей, из которых один и по сию пору занимает видный пост члена коллегии наркоминдела.
Что послужило поводом к отказу Поляковым Радеку в секретарстве - не помню. Знаю только, что Полякова и меня глубоко возмутила циничная выходка Радека, сулившего «повесить» Милюкова и Гучкова.
Эта встреча с Радеком была и последней моей с ним встречей. В качестве редактора первого большевицкого органа в Стокгольме «Революционный Вестник» Радек мне лично за организацию коллективного выступления журналистов, отплатил препорядочно подлой инсинуацией. Полякова, насколько я знаю, он никогда публицистически не затрагивал. Очевидно, у Радека есть где-то крупица совести.
Радек исчез из Стокгольма одновременно с высылкой оттуда шведскими властями всей большевицкой «головки». Ганецкий еще долго болтался в Скандинавии. Ему, как А.Ф. Керенский разсказывает в своих воспоминаниях, удалось в эпоху временного правительства случайно избежать ареста, но он даже при большевиках не особенно рвался в Россию. Не верил в прочность власти своих единомышленников.
В последний раз я с Ганецким столкнулся в 1918 или 1919 г. в Копенгагене, куда он, в качестве делегата советской власти приехал искать кредита.
Вместе с Воровским толкнулись они к жившему в Копенгагене финансисту Б.А. Каминке, но Каминка показал им «от ворот - поворот».
Карьера Радека, как известно, временно прервана. Он сломал зуб на советском «орехе». Ганецкий пока что верховодит судьбами внешней политики России. Он часто ревизует заграничные торгпредства, упорно минуя Копенгаген.
Что это, случайность или боязнь встретиться с Торупом? Впрочем, по человечеству это понятно. Прокурор Торуп еще и поныне здравствует.
И. Троцкий
Берлин
ПРИМЕЧАНИЯ.
К биографии Г.А. Гроссмана (1863-1932):
Н.В. Умер Г.А. Гроссман - Ковров - Гамма. (От берлинского корреспондента «Сегодня») // Сегодня. Рига, 1932. №66, 6 марта, с. 2
В Берлине внезапно скончался известный русский журналист, подпись которого в течение долгих лет появлялась на столбцах «Русских Ведомостей», Григорий Александрович Гроссман, выступаший в дореволюционной печати под псевдонимом А. Коврова.
В «Русских Ведомостях» за этой подписью печатались берлинские корреспонденции Г. Гроссмана, сменившего знаменитого Иоллоса, который после долгих лет эмиграциии, вернулся в Россию, где был, как известно, избран членом 1-ой Гос. Думы и, впоследствии, убит черносотенцами. Г.А. Гроссман работал еще в журнале Ал. Острогорского «Образование» и др. прогрессивных изданиях. Во время войны он жил в Копенгагене, откуда продолжал корреспондировать в московскую газету.
Вернувшись в Берлин, он сотрудничал в некоторых эмигрантских изданиях, но затем, когда его статьи стали принимать явно советофильский характер, его перестали печатать, и он открыто перешел в «сменовеховский» лагерь, участвуя сперва в гельсингфорской газете [«Путь»] Н.И. Иорданского, а затем в издававшемся тоже на советские деньги, берлинском «Накануне». Старый социал-демократ, когда-то проведший долгие годы в глухой сибирской ссылке, Г.А. Гроссман совершенно порвал с теми общественными, политическими и профессионально-товарищескими кругами, с которыми был связан в течение всей своей жизни.
После закрытия «Накануне» он был назначен корреспондентом московской «Правды», где его статьи и телеграммы, написанные в ярко-коммунистическом духе и стиле, помещались за подписью «Гамма», приобревшей печальную известность.
Даваемое им освещение германских политических событий настолько тенденциозно извращало действительность, что, после ряда предупреждений состоялось постановление германских властей о высылке его из пределов республики. Лишь в виду настойчивых ходатайств союза иностранной печати, одним из старейших членов которого он был, и в виду данных самим Гроссманом заверений о дальнейшем добросовестном выполнении им своих журналистических обязанностей, распоряжение о высылке было отменено.
Года полтора тому назад Гроссман-Гамма был отстранен от работы в «Правде», ему была назначена сов. правительством пенсия, и он был назначен корреспондентом московской «Рабочей Газеты». Покойному журналисту, так печально закончившему свою почтенную, в течение долгих десятилетий жизнь, было под 70 лет.
К.Ю. Самоубийство вдовы Гроссмана-Гаммы. (От берлинского корреспондента «Сегодня») // Сегодня. Рига, 1932. №244, 3 сентября, с. 8
Несколько месяцев тому назад скончался в Берлине, как сообщалось, известный когда-то сотрудник «Русских Ведомостей», Г.А. Гроссман-Ковров, последние годы состоявший берлинским корреспондентом московской «Правды», где подписывался «Гамма».
Только что предан в Берлине сожжению прах его вдовы, Р.И. Гроссман, покончившей с собою.
Р.И. Гроссман давно уже была больна. Ея нервная система была серьезно нарушена, и она, несколько лет тому назад, покушалась на самоубийство: она бросилась в воду, но тогда удалось ее спасти.
Смерть мужа, с которым она прожила свыше 30 лет, произвела в ея болезненной душе очень глубокое потрясение. Кроме того, она уверила себя, что является тягостью для сына, который, из за нея, по ея убеждению, не едет в Москву, где находятся двое его братьев. Недавно была прекращена сов. властью выплата ей пенсии, которую получал ея муж.
Воспользовавшись отсутствием сына, она открыла газовой кран, и, когда несчастье было обнаружено, все попытки вернуть ее к жизни были уже напрасными.
Когда-то, г-жа Гроссман живо интересовалась еврейским национальным движением, принимала участие в общественной работе, в частности, в деле заботы об обездоленных детях.
К биографии Я. Ганецкого (Я.С. Фюрстенберга) (1879-1937):
Троцкий И.М. Мадам Полпред. (Из скандинавских впечатлений). // Сегодня. Рига, 1928. №235, 31 августа, с. 2.
Бьерн Бьернсон, сын великого норвежца и сам незаурядный художник сцены, в мою недавнюю бытность в Осло мне как-то сказал: «Ну, какая-же Коллонтай коммунистка? Она просто очаровательная и умная женщина. Хорошо пишет и еще лучше говорит. Она у нас многих вокруг пальца обвела. Советская власть, положительно, сделала удачный выбор, назначив ее посланником в Осло».
Мне вспомнился этот отзыв Бьернсона, когда я увидел в «Сегодня» портрет Александры Коллонтай. Карьера Коллонтай в Скандинавии имеет свою давность. С ея именем скандинавская общественность познакомилась впервые в 1915 году и при несколько необычных обстоятельствах. Она вместе с нынешним советским полпредом в Ангоре - Сурицем и убитым чекистом Урицким была выслана из пределов Швеции за антимилитаристическую пропаганду. Это было первое и, кстати сказать, самое нелепое «боевое крещение» Коллонтай в Скандинавии, установившее за ней репутацию «опасной» революционерки.
Приютила Коллонтай Дания. Копенгагенская полиция несколько иначе к ней отнеслась. Не зараженная страхами шведских властей, она скорее с добродушием, нежели с подозрительностью смотрела на изящную даму, распространявшую крепкий аромат отличных французских духов и усиленно дымившую папиросами. Полицию тревожила не столько мадам, сколько ея неизвестный спутник - Шляпников. Неуклюжая фигура Шляпникова в ширококрылой накидке и мятой шляпе дисгармонировала с общим фоном шикарного копенгагенского быта. Но и к нему скоро привыкли. Коллонтай и Шляпникова оставили в покое. Да и они, впрочем, не особенно проявляли свою революционность. Просиживали долгими часами в кафе за безконечными спорами, благо, в темах для споров недостатка по тому времени не было.
Коллонтай держалась поодаль от наводнявшей Копенгаген литературной братии. Да и журналисты ее не жаловали. Кто-то в шутку окрестил Коллонтай «опасным возрастом». Ея женское самолюбие было крайне задето этим обидным эпитетом и она окончательно прервала общение с буржуазными злоязычниками. Она ушла в конспирацию. Центром служила красивая и богато обставленная вилла нынешнего советского обер-ревизора Ганецкого-Фюрстенберга.
В тогдашней многолюдной русской колониии Копенгагена только посвященные знали, что тертый торговец чулками и сапожными кнопками и ловкий спекулянт медикаментами Фюрстенберг олицетворяет крупного большевицкого деятеля Ганецкого.
Двуединство Ганецкого открылось лишь тогда, когда гроза копенгагенских спекулянтов, прокурор Торуп, накрыл Фюрстенберга в каких-то темных делах, засадил его на несколько недель в тюрьму и, оштрафовав на пятнадцать тысяч крон, выслал из пределов Дании.
С высылкою Ганецкого, перекочевавшего в Стокгольм, распылилась и копенгагенская «ячейка». Коллонтай уехала в Америку, а Шляпников, Суриц, Урицкий и некоторые другие большевики вернулись, с первым ударом революционного грома в России, на родину. (...)
Менее ценная статья: Ленат В. (Рапопорт А.Ю.). Женщины-министры в СССР. Коллонтай, Жемчужина, Николаева и Землячка. // Сегодня. Рига, 1939. №189, 12 июля, с. 4. (...)
Мировая война застала ее [Коллонтай] в Копенгагене в компании трех эмиссаров Ленина, получивших впоследствии широкую известность: - Ганецкого-Фюрстенберга, Урицкого и Шляпникова. Последний по профессии рабочий, стал очередным «другом» Коллонтай. Вся компания усердно вела «пораженческую» работу, по определенным методам. Когда Коллонтай выслали из Копенгагена [sic!], она перекочевала в более терпимую тогда Швецию. (...)
В. Ленат.
Наиболее подробно об этом деле сообщается в
Michael Futrell. Northern Underground: Episodes of Russian Revolutinary Transport and Communications through Scandinavia and Finland, 1863-1917. London, 1963. p. 179-189:
{p. 179} (...)
On 17th January, 1917, Danish newspapers reported that the wholesale dealer Jacob Fürstenberg had been arrested and accused of exporting thermometers, hypodermic syringes and the like without licence. Many other arrests were reported about this time, and it was soon learnt that several foreigners, including Fürstenberg, had been fined and deported.
But the newspapers do not contain detailed reports. These cases were tried not in public, but by a special commission that had been set up to fight the contraband dealing of which Copenhagen was the centre.
This commission was headed by a judge of the Copenhagen City Court called Viggo Thorup, much respected - and feared - for his sterness, being popularly known as 'The Terror' of smugglers and profiteers. (...)
{p. 185} (...)
On 24th January 1917, Fürstenberg's lawyer appeared, apparently for the first time.
He said that he had advised Fürstenberg to make the following offer: to pay 8000 kroner (this probably represented the value of the goods he had smuggled or attempted to smuggle) and to leave Denmark, not to return without permission.
Fürstenberg then formally made this offer, which the commission accepted. Thorup made a final appeal for frankness, but Fürstenberg still refused to say with whom he had deposited the {p. 186} letters of R. which, he claimed, contained evidence of permission for export.
Fürstenberg was then dismissed and escorted by the commission police-sergeant to the ferry - that is, the ferry to Sweden. (...)
{p. 189} (...)
Shlyapnikov wrote, without naming Fürstenberg, that expulsion from Denmark did not hinder business. (...)
Прибавление к посту «Агенты Германии» так не живут....
Из моей журналистской деятельности во время мировой войны в Скандинавии в памяти четко запечатлелось имя копенгагенского прокурора Торупа [Viggo Torup (1876-1941)]. Могучая фигура Торупа, его серые стальные глаза, громовой голос и дикая копна волос наводили ужас на спекулянтов, контрабандистов и «гуляш-баронов», которыми кишела нейтральная Дания. Датская юстиция облекла Торупа диктаторскими полномочиями в борьбе со спекуляцией и военной контрабандой.
Торуп олицетворял триединую власть - судебного следователя, прокурора и судьи. Его приговоры были безапелляционны. Появление Торупа в каком-нибудь публичном месте вызывало среди определенной части публики форменную панику. Субъекты, у которых по части дел «рыльце было в пуху», мгновенно испарялись. Попасться в руки к Торупу грозило сказочными штрафами, тюрьмой и высылкой из пределов Дании. Интернациональные шпионы, мазурики и гиены глубокого «тыла», наводнившие Скандинавию, дрожали при одном упоминании имени Торупа. По отношению к ним он был суров и безпощаден.
Но и у этого диктатора были свои слабости. Он явно мирволил русским. У него было «влечение - род недуга» к России и всему русскому. Это хорошо знали в многочисленной и разношерстной русской колонии.
Каково же было ея изумление, когда в один прекрасный день стало известно, что Торуп арестовал некоего русского коммерсанта Фюрстенберга. Изумление колонии, однако, вскоре перешло в ужас, ибо распространился слух, что Фюрстенберг задержан по подозрению в военной контрабанде. В контрабанде, наиболее преследуемой датскими властями, а именно - в незаконном вывозе заграницу медикаментов и медицинских аппаратов.
Кто такой Фюрстенберг? Этот вопрос был у всех на устах. Имя Фюрстенберга окружали тайна и конспирация. В коммерческих русских кругах о нем говорили, как о посреднике, промышлявшем торговлей чулками и сапожными кнопками, состоявшим на услугах у пресловутого Парвуса.
В небольшой, но дружной семье русских журналистов - корреспондентов столичных газет - его, просто, не знали. Но в Копенгагене по тому времени жила еще одна категория русских граждан - революционная эмиграция. Там, оказывается, превосходно знали, кто такой арестованный Фюрстенберг.
И диву далась колония, когда ей известно стало, что защиту дотоле маловедомого коммерсанта Фюрстенберга организовали Урицкий, Камков, Зурабов и другие видные революционеры.
- В чем секрет? - спрашивали себя в колонии. - Почему революционеры взяли под опеку явного контрабандиста?
Была поставлена на ноги датская социал-демократия. Вожди Стаунинг и Боргбъерг лично ездили к Торупу, прося снисхождения к Фюрстенбергу.
И безпощадный прокурор внял просьбам защитников. Он вызвал на допрос арестованного с явным намерением его освободить.
- Вы экспортировали запретные товары в Россию из патриотических побуждений и для русской армии. Не правда-ли?
- Ничуть не бывало. Я не патриот и ничего общего не имею с поставками для русской армии. Я - интернационалист и борюсь против войны...
- Вот как! Для кого же, в таком случае, вы так неосторожно рисковали?
Молчание...
- Следовательно, момент патриотический вы устраняете?
- Устраняю.
- В таком случае отказываюсь понять ходатайство Стаунинга и Боргбъерга. Вы, г. Фюрстенберг, заурядный международный спекулянт. Мне вас щадить не за что...
И приговор Торупа свершился. Фюрстенберг отсидел три недели в тюрьме, уплатил 15 тыс. крон штрафа и был выслан из пределов Дании.
Исчез из Копенгагена коммерсант Фюрстенберг, перешла в чужие руки его шикарная вилла в Шарлоттенлунде и закрылась первая глава книги из скандинавской деятельности советского вельможи.
Фюрстенберг перекочевал в Стокгольм. Если Копенгаген во время войны служил средоточием международной политической агентуры и спекуляции, то Стокгольм представлял мир темных дельцов, кандидатов на каторгу и, попросту, жуликов.
В стокгольмской атмосфере делеческого ажиотажа и взаимного надувательства ловкому человеку нетрудно было устроиться, а заодно и укрыться и от бдительного ока властей предержащих.
Фюрстенберг быстро приспособился к специфическим условиям военного Стокгольма и процветал.
Всегда изысканно одетый, он жил в «Гранд-отеле», центре спекулянтов и авантюристов. Его «окружение» состояло исключительно из коммерсантов. Среди них был и один, пользовавшийся репутацией высоко порядочного человека и сыгравший не малую роль в историческом свидании Протопопова с Варбургом.
О том, что за личностью Фюрстенберга скрывается революционный деятель Ганецкий, почти никто не знал. Не знал этого и я. Мне было очень не по себе, когда меня познакомили с Фюрстенбергом. Я инстинктивно его сторонился. Его жалобы на несправедливую и незаслуженную высылку из Дании не встречали у меня отклика. Я ощущал какое-то внутреннее отталкивание от рыжего, хмурого и сутулого Фюрстенберга, вся деятельность которого была окутана тайной.
Псевдоним Фюрстенберга раскрылся для меня совершенно случайно.
Весной 1917 г. на стокгольмском горизонте появился Карл Радек. Мне по редакционным делам приходилось довольно часто ездить из Копенгагена в Стокгольм и бывать у моего коллеги по «Русскому Слову» С.Л. Полякова-Литовцева.
С Поляковым-Литовцевым мы не только дружно обслуживали нашу газету, но и жили на редкость по приятельски и гармонично.
Помню свое изумление от сообщения Полякова, что у него в качестве секретаря работает Карл Радек.
- Откуда к тебе попал этот господин? Тебе, вероятно, небезызвестна моральная оценка, данная ему покойным Бебелем?
Темпераментный и импульсивный Поляков сразу стал на чисто профессионально-деловую позицию.
- Мне нет никакого дела до прошлого Радека. Он отличный журналист, блестяще знает языки и добросовестно исполняет секретарские обязанности. Политические взгляды Радека меня не интересуют. Он мне рекомендован Гроссманом-Ковровым (Гр. Гроссман-Ковров, бывший корреспондент «Русск. Ведомостей» и нынешней «Правды» (Гамма)) и этого достаточно. К тому же Радек без всяких средств.
И действительно, встречаясь у Полякова с Радеком, я не замечал, чтобы он выходил из рамок скромного секретаря. Радек являл собой образ рядового сотрудника, обладавшего незаурядной эрудицией. Мы его называли ходячей энциклопедией. Он решительно все знал и по всякому политическому вопросу давал исчерпывающие сведения.
Но скромность и корректность Радека, в роли секретаря корреспондента буржуазной газеты, таяли по мере того, как большевики в России подымали головы.
Радек с каждым днем становился надменнее и циничнее. Помню, после первого петербургского выступления большевиков, мы как-то сидели в стокгольмском кафе «Ройяль». Разговор вертелся вокруг выступления большевиков. Оптимистически настроенный Поляков утверждал, что выступление большевиков печальный и неповторимый эпизод. Радек с неизменной трубкой в зубах загадочно улыбался.
- Как вы, коллега Радек, на этот счет думаете? - спросил я.
- А я полагаю, что мы Милюкова и Гучкова в первую очередь повесим. Вас и Полякова, так и быть, пощадим... Не правда ли, товарищ Ганецкий?
- Ганецкий, какой Ганецкий?
- Разве вы не знаете, что Ганецкий и Фюрстенберг одно и то же лицо? - изумился Радек.
В тот момент мне многое стало понятно. Понятно стало, почему Зурабов, Урицкий, Камков и друтие возволнованы были арестом и высылкой коммерсанта Фюрстенберга, почему вокруг него веяла атмосфера конспирации и почему, наконец, Фюрстенберг носил на себе печать моральной подавленности.
Видный большевик, друг Ленина, автор ряда статей по программным вопросам партии... и контрабандист. Согласитесь, есть от чего ходить подавленным.
Не скрою, позднее, в разгар борьбы временного правительства с большевиками, когда Ганецкий, Радек и покойный Воровский выступили в Стокгольме открыто, в качестве официальных представителей большевиков, русские журналисты в Скандинавии не преминули сорвать с Ганецкого и Радека маски. И любопытно, что нынешний советский Смердяков, журналист Заславский - первый подхватил коллективное выступление русских журналистов против Ганецкого и Радека. К сожалению, у меня не сохранились тогдашние статьи Заславского, напечатанные в петербургском «Дне», но я отлично помню их содержание. Это была объективная и вполне справедливая характеристика этих двух темных личностей, из которых один и по сию пору занимает видный пост члена коллегии наркоминдела.
Что послужило поводом к отказу Поляковым Радеку в секретарстве - не помню. Знаю только, что Полякова и меня глубоко возмутила циничная выходка Радека, сулившего «повесить» Милюкова и Гучкова.
Эта встреча с Радеком была и последней моей с ним встречей. В качестве редактора первого большевицкого органа в Стокгольме «Революционный Вестник» Радек мне лично за организацию коллективного выступления журналистов, отплатил препорядочно подлой инсинуацией. Полякова, насколько я знаю, он никогда публицистически не затрагивал. Очевидно, у Радека есть где-то крупица совести.
Радек исчез из Стокгольма одновременно с высылкой оттуда шведскими властями всей большевицкой «головки». Ганецкий еще долго болтался в Скандинавии. Ему, как А.Ф. Керенский разсказывает в своих воспоминаниях, удалось в эпоху временного правительства случайно избежать ареста, но он даже при большевиках не особенно рвался в Россию. Не верил в прочность власти своих единомышленников.
В последний раз я с Ганецким столкнулся в 1918 или 1919 г. в Копенгагене, куда он, в качестве делегата советской власти приехал искать кредита.
Вместе с Воровским толкнулись они к жившему в Копенгагене финансисту Б.А. Каминке, но Каминка показал им «от ворот - поворот».
Карьера Радека, как известно, временно прервана. Он сломал зуб на советском «орехе». Ганецкий пока что верховодит судьбами внешней политики России. Он часто ревизует заграничные торгпредства, упорно минуя Копенгаген.
Что это, случайность или боязнь встретиться с Торупом? Впрочем, по человечеству это понятно. Прокурор Торуп еще и поныне здравствует.
И. Троцкий
Берлин
ПРИМЕЧАНИЯ.
К биографии Г.А. Гроссмана (1863-1932):
Н.В. Умер Г.А. Гроссман - Ковров - Гамма. (От берлинского корреспондента «Сегодня») // Сегодня. Рига, 1932. №66, 6 марта, с. 2
В Берлине внезапно скончался известный русский журналист, подпись которого в течение долгих лет появлялась на столбцах «Русских Ведомостей», Григорий Александрович Гроссман, выступаший в дореволюционной печати под псевдонимом А. Коврова.
В «Русских Ведомостях» за этой подписью печатались берлинские корреспонденции Г. Гроссмана, сменившего знаменитого Иоллоса, который после долгих лет эмиграциии, вернулся в Россию, где был, как известно, избран членом 1-ой Гос. Думы и, впоследствии, убит черносотенцами. Г.А. Гроссман работал еще в журнале Ал. Острогорского «Образование» и др. прогрессивных изданиях. Во время войны он жил в Копенгагене, откуда продолжал корреспондировать в московскую газету.
Вернувшись в Берлин, он сотрудничал в некоторых эмигрантских изданиях, но затем, когда его статьи стали принимать явно советофильский характер, его перестали печатать, и он открыто перешел в «сменовеховский» лагерь, участвуя сперва в гельсингфорской газете [«Путь»] Н.И. Иорданского, а затем в издававшемся тоже на советские деньги, берлинском «Накануне». Старый социал-демократ, когда-то проведший долгие годы в глухой сибирской ссылке, Г.А. Гроссман совершенно порвал с теми общественными, политическими и профессионально-товарищескими кругами, с которыми был связан в течение всей своей жизни.
После закрытия «Накануне» он был назначен корреспондентом московской «Правды», где его статьи и телеграммы, написанные в ярко-коммунистическом духе и стиле, помещались за подписью «Гамма», приобревшей печальную известность.
Даваемое им освещение германских политических событий настолько тенденциозно извращало действительность, что, после ряда предупреждений состоялось постановление германских властей о высылке его из пределов республики. Лишь в виду настойчивых ходатайств союза иностранной печати, одним из старейших членов которого он был, и в виду данных самим Гроссманом заверений о дальнейшем добросовестном выполнении им своих журналистических обязанностей, распоряжение о высылке было отменено.
Года полтора тому назад Гроссман-Гамма был отстранен от работы в «Правде», ему была назначена сов. правительством пенсия, и он был назначен корреспондентом московской «Рабочей Газеты». Покойному журналисту, так печально закончившему свою почтенную, в течение долгих десятилетий жизнь, было под 70 лет.
К.Ю. Самоубийство вдовы Гроссмана-Гаммы. (От берлинского корреспондента «Сегодня») // Сегодня. Рига, 1932. №244, 3 сентября, с. 8
Несколько месяцев тому назад скончался в Берлине, как сообщалось, известный когда-то сотрудник «Русских Ведомостей», Г.А. Гроссман-Ковров, последние годы состоявший берлинским корреспондентом московской «Правды», где подписывался «Гамма».
Только что предан в Берлине сожжению прах его вдовы, Р.И. Гроссман, покончившей с собою.
Р.И. Гроссман давно уже была больна. Ея нервная система была серьезно нарушена, и она, несколько лет тому назад, покушалась на самоубийство: она бросилась в воду, но тогда удалось ее спасти.
Смерть мужа, с которым она прожила свыше 30 лет, произвела в ея болезненной душе очень глубокое потрясение. Кроме того, она уверила себя, что является тягостью для сына, который, из за нея, по ея убеждению, не едет в Москву, где находятся двое его братьев. Недавно была прекращена сов. властью выплата ей пенсии, которую получал ея муж.
Воспользовавшись отсутствием сына, она открыла газовой кран, и, когда несчастье было обнаружено, все попытки вернуть ее к жизни были уже напрасными.
Когда-то, г-жа Гроссман живо интересовалась еврейским национальным движением, принимала участие в общественной работе, в частности, в деле заботы об обездоленных детях.
К биографии Я. Ганецкого (Я.С. Фюрстенберга) (1879-1937):
Троцкий И.М. Мадам Полпред. (Из скандинавских впечатлений). // Сегодня. Рига, 1928. №235, 31 августа, с. 2.
Бьерн Бьернсон, сын великого норвежца и сам незаурядный художник сцены, в мою недавнюю бытность в Осло мне как-то сказал: «Ну, какая-же Коллонтай коммунистка? Она просто очаровательная и умная женщина. Хорошо пишет и еще лучше говорит. Она у нас многих вокруг пальца обвела. Советская власть, положительно, сделала удачный выбор, назначив ее посланником в Осло».
Мне вспомнился этот отзыв Бьернсона, когда я увидел в «Сегодня» портрет Александры Коллонтай. Карьера Коллонтай в Скандинавии имеет свою давность. С ея именем скандинавская общественность познакомилась впервые в 1915 году и при несколько необычных обстоятельствах. Она вместе с нынешним советским полпредом в Ангоре - Сурицем и убитым чекистом Урицким была выслана из пределов Швеции за антимилитаристическую пропаганду. Это было первое и, кстати сказать, самое нелепое «боевое крещение» Коллонтай в Скандинавии, установившее за ней репутацию «опасной» революционерки.
Приютила Коллонтай Дания. Копенгагенская полиция несколько иначе к ней отнеслась. Не зараженная страхами шведских властей, она скорее с добродушием, нежели с подозрительностью смотрела на изящную даму, распространявшую крепкий аромат отличных французских духов и усиленно дымившую папиросами. Полицию тревожила не столько мадам, сколько ея неизвестный спутник - Шляпников. Неуклюжая фигура Шляпникова в ширококрылой накидке и мятой шляпе дисгармонировала с общим фоном шикарного копенгагенского быта. Но и к нему скоро привыкли. Коллонтай и Шляпникова оставили в покое. Да и они, впрочем, не особенно проявляли свою революционность. Просиживали долгими часами в кафе за безконечными спорами, благо, в темах для споров недостатка по тому времени не было.
Коллонтай держалась поодаль от наводнявшей Копенгаген литературной братии. Да и журналисты ее не жаловали. Кто-то в шутку окрестил Коллонтай «опасным возрастом». Ея женское самолюбие было крайне задето этим обидным эпитетом и она окончательно прервала общение с буржуазными злоязычниками. Она ушла в конспирацию. Центром служила красивая и богато обставленная вилла нынешнего советского обер-ревизора Ганецкого-Фюрстенберга.
В тогдашней многолюдной русской колониии Копенгагена только посвященные знали, что тертый торговец чулками и сапожными кнопками и ловкий спекулянт медикаментами Фюрстенберг олицетворяет крупного большевицкого деятеля Ганецкого.
Двуединство Ганецкого открылось лишь тогда, когда гроза копенгагенских спекулянтов, прокурор Торуп, накрыл Фюрстенберга в каких-то темных делах, засадил его на несколько недель в тюрьму и, оштрафовав на пятнадцать тысяч крон, выслал из пределов Дании.
С высылкою Ганецкого, перекочевавшего в Стокгольм, распылилась и копенгагенская «ячейка». Коллонтай уехала в Америку, а Шляпников, Суриц, Урицкий и некоторые другие большевики вернулись, с первым ударом революционного грома в России, на родину. (...)
Менее ценная статья: Ленат В. (Рапопорт А.Ю.). Женщины-министры в СССР. Коллонтай, Жемчужина, Николаева и Землячка. // Сегодня. Рига, 1939. №189, 12 июля, с. 4. (...)
Мировая война застала ее [Коллонтай] в Копенгагене в компании трех эмиссаров Ленина, получивших впоследствии широкую известность: - Ганецкого-Фюрстенберга, Урицкого и Шляпникова. Последний по профессии рабочий, стал очередным «другом» Коллонтай. Вся компания усердно вела «пораженческую» работу, по определенным методам. Когда Коллонтай выслали из Копенгагена [sic!], она перекочевала в более терпимую тогда Швецию. (...)
В. Ленат.
Наиболее подробно об этом деле сообщается в
Michael Futrell. Northern Underground: Episodes of Russian Revolutinary Transport and Communications through Scandinavia and Finland, 1863-1917. London, 1963. p. 179-189:
{p. 179} (...)
On 17th January, 1917, Danish newspapers reported that the wholesale dealer Jacob Fürstenberg had been arrested and accused of exporting thermometers, hypodermic syringes and the like without licence. Many other arrests were reported about this time, and it was soon learnt that several foreigners, including Fürstenberg, had been fined and deported.
But the newspapers do not contain detailed reports. These cases were tried not in public, but by a special commission that had been set up to fight the contraband dealing of which Copenhagen was the centre.
This commission was headed by a judge of the Copenhagen City Court called Viggo Thorup, much respected - and feared - for his sterness, being popularly known as 'The Terror' of smugglers and profiteers. (...)
{p. 185} (...)
On 24th January 1917, Fürstenberg's lawyer appeared, apparently for the first time.
He said that he had advised Fürstenberg to make the following offer: to pay 8000 kroner (this probably represented the value of the goods he had smuggled or attempted to smuggle) and to leave Denmark, not to return without permission.
Fürstenberg then formally made this offer, which the commission accepted. Thorup made a final appeal for frankness, but Fürstenberg still refused to say with whom he had deposited the {p. 186} letters of R. which, he claimed, contained evidence of permission for export.
Fürstenberg was then dismissed and escorted by the commission police-sergeant to the ferry - that is, the ferry to Sweden. (...)
{p. 189} (...)
Shlyapnikov wrote, without naming Fürstenberg, that expulsion from Denmark did not hinder business. (...)