Замучим, а потом разстреляем
Ек. Андриканис (Шмидт). Биография Н.П. Шмидт. // Пятый год. Сборник 2. Под ред. М.В. Милютиной-Смидович. М., 1926. с. 163-170
{с. 163}
С глубоким волнением вспоминаю я жизнь, деятельность и трагическую смерть моего брата Николая Павловича Шмидт, погибшего за дело революции.
Н.П. родился в Москве 10 декабря 1883 года. С детства он был очень серьезным, вдумчивым, подчас угрюмым мальчиком, но очень добрым и отзывчивым на нужды окружающих. Он много читал. В юности Н. П. очень увлекался естественной историей. Особенно его заинтересовал вопрос о возможности превратить путем культуры однолетние растения в многолетние (главный образом, злаки), и этим облегчить тяжелый труд крестьян. Н.П. в эти годы, приблизительно в 1893-99 гг., мечтал посвятить свою жизнь науке, и тем самым, служению человечеству. Его знакомство с естественными науками определило его материалистическое миросозерцание.
Окончив гимназию, он поступил на естественный факультет Московского университета, где стал с интересом присматриваться к студенческим волнениям и к их причинам, читал попадавшиеся ему прокламации и подпольную литературу.
По смерти отца, Н.П. вступил во владение его мебельной фабрикой на Пресне. Это было в 1904 году. Помню, как его тяготило положение богатого фабриканта. Он часто говорил мне, что ему перед рабочими стыдно жить в особняке и богатой обстановке, что это мешало простоте отношений с ними (впоследствии мы переехали на квартиру в дом Плевако, на Новинском бульваре). Я отлично помню его желание стать самому к станку и работать наравне с рабочими. Входя все больше в дела фабрики, заинтересовавшись ею, он пришел к заключению, что университет и ведение дела несовместимы, и придется выбирать то или другое. Помню, что разстрел рабочих 9 января произвел на него потрясающее впечатление {с. 164} и сыграл решающую роль в повороте его к общественно-политической деятельности. Прежде чем примкнуть к той или иной политической группировке, Н.П. стал посещать нелегальные собрания и дискуссии с приглашением «на чашку чая», а также устраивать товарищеские вечеринки-дискуссии. Помню, как он занимался отпечатыванием фотографий 9 января для распространения, как он работал (в особняке) по ночам на мимеографе и на печатном станке, готовя листовки и прокламации фракции большевиков.
Приходилось быть очень осторожным в отношении полиции, чтобы не погубить дела, т.к. он уже стал смотреть на свою фабрику, как на общественное достояние, решив изменить всю постановку дела. Наряду с производством художественной мебели, которую он очень ценил, он хотел открыть особое производство практичной, недорогой, но стильно выдержанной мебели, которую мог бы приобрести любой рабочий.
Для осуществления этого плана помещение фабрики на Горбатом мосту, рассчитанное не более, как на 300 человек, было мало, и Н.П. стал подыскивать в Москве и окраинах новое помещение, с расчетом на первое время на тысячи две рабочих с тем, чтобы впоследствии дойти до 5.000 человек. Он ездил с рабочим Поляковым, но ничего подходящего не нашел. Тогда он решил купить участок земли, чтобы построить помещение, отвечающее его замыслу, по новейшему техническому оборудованию и санитарно-гигиеническим условиях. Это была бы фабрика, принадлежавшая всем работавшим в ней. По обширности замысла она могла бы поглотить в себя всю деревообделочную промышленность Москвы. Но всему этому не суждено было осуществиться.
Получив от отца фабрику, Н.П. изменил правила внутреннего распорядка. Чтобы стать ближе к рабочим, он решил иметь с ними дело не через мастеров, как это было до тех пор, а непосредственно. Помню, что он уволили заведующего столярной мастерской, до тех пор самостоятельно нанимавшего и увольнявшего рабочих, за придирки и грубое обращение. Теперь все рабочие могли со всеми нуждами обращаться непосредственно к нему.
С 1 мая 1905 года он увеличил жалование и ввел 9-часовый рабочий день вместо существовавшего 11½ - часового. Хотел устроить 8-часовый рабочий день, но ему запретила власть. Устроил столовую, врачебный пункт, библиотеку-читальню, превратившуюся впоследствии в склад оружия и провианта {с. 165} для защитников Пресни, словом, в «очаг революции». Н.П. предполагал устроить школу, ясли, больницу, общеобразовательные и специальные курсы для рабочих, хотел установить контроль рабочих над производством (последнее было проведено в жизнь), сделать всех трудящихся на фабрике участниками в прибылях, при чем их наем был бы их труд. 9 мая рабочие поднесли ему адрес (сдан мною в Истпарт МК для передачи в Музей Революции).
Не помню, когда это было, Н.П. разсказывал мне, что он навел на мебельных фабрикантов панику своими нововведениями. Они вызвали его на свое собрание: «Что вы с нами делаете, ведь мы разоримся!» Н.П. пришлось доказывать, что все эти мероприятия только полезны для дела, т.к. рабочий, получая больше жалованья и работая меньше часов, работает более продуктивно. Но фабриканты отнеслись с большим недоверием к его доводам и стали ему угрожать доносами и вмешательством властей. Н.П. встал и ушел с собрания.
Н.П. увольняет старых консервативных рабочих и на их место берет революционно настроенных. Так он в начале лета 1905 года проводит в качестве рабочих с.-д. большевиков-агитаторов М.С. Николаева, И.В. Карасева, А.И. Иванова и других, а с осени 1905 года число рабочих на фабрике значительно увеличилось. Рабочие поступали по простой карточке от него. Во время революции непосредственную связь с рабочими Н.П. имел через тов. И.В. Карасева, убитого 12 декабря 1905 года на Арбате (это было за 5 дней до ареста Н.П. Помню, как Карасева уже мертвого с раздробленным черепом принесли к нам на квартиру на Новинском бульваре, где у нас был перевязочный пункт. Н.П. был подавлен его смертью. Помню его слова: «Славный товарищ, мы отомстим за тебя». Карасев был свезен дружинниками на фабрику, где он и сгорел во время разгрома). Через Карасева Н.П. способствовал организации боевой дружины на фабрике и вооружению ее: через него же он передавал на фабрику газеты с.-д. большевиков («Новая Жизнь», «Голос Труда», «Начало» и др.), литературу и оружие.
Революционная деятельность Н.П. в 1905 году не ограничивалась одной фабрикой. Он был издателем газеты «Новая Жизнь», выходившей под редакцией Максима Горького. Участвовал ежемесячными взносами от 75 до 150 р. в газетах «Голос Труда» и «Рабочий». Он принимал деятельное участие в закупке оружия, на это он передал РСДРП фракции {с. 166} большевиков, кажется, через т. Шанцера, очень крупную сумму, при чем он не только участвовал материально, но интересовался, какое именно оружие закупается, и как оно распределяется. Он также принимал участие в организации мастерской бомб через тов. Богомолова (Алекс. Алекс.-чорт, маэстро), ездил за город учиться стрелять. 17 декабря в 4 часа ночи Н.П. был арестован на квартире в доме Плевако на Новинском бульваре.
Явился сильный наряд полиции и вооруженных казаков; они ворвались в комнаты с винтовками, штыками вперед, с криками «руки вверх». Нас всех обыскали лежащих в постели. При обыске в квартире ничего не нашли. Н.П. под сильным конвоем конных казаков галопом увезли, не дав даже проститься с нами. Слышен был безчисленный топот копыт. Через некоторое время мы услышали первый пушечный залп, и вскоре темное небо осветилось заревом пожара. Начался разгром Пресни.
Жуткое было время. Долго мы не знали, жив ли Н.П. Ходили слухи, что его пытали и разстреляли на Пресне. В охранке с нами и разговаривать не хотели. Кажется, недели через три, мы, наконец, получили от Н.П. из Таганской тюрьмы (впоследствии, его перевезли в Бутырки) мелко исписанный листок с описанием всего пережитого им.
Радость сознания, что Н.П. жив, быстро сменилась, при чтении его записки, ужасом от его переживаний. Из квартиры его повезли в Пресненскую часть. Двор был полон пьяных солдат. Посадили в отдельную камеру, поставили свечку на стол и стреляли через стекло на огонь. Издевались над ним, грозили разстрелом, ругались площадной бранью. Слышна была пальба из пушек, крики и стоны раненых. Вскоре посадили еще нескольких рабочих, сильно избитных. Так провел он в ужасе, под пулями, в напряженном состоянии от неизвестности, без сна, трое суток. На четвертые сутки ночью вывели его почти бегом на двор, посадили в тюремную карету и повезли по разрушенной Пресне. Приставили ружье к груди и приговаривали: «Это ничего, но если что-то передвинуть, то ружье выстрелит». - «Собаке - собачья смерть». - «Дождался, красная собака!». - «Замучим, а потом разстреляем». - «Что, царем хотел быть! Из своих пулеметов хотел Москву завоевать» и т.п.
Все это сопровождалось хохотом. Офицеры поощряли солдат. От напряженности Н.П. стал зевать. - «Что, не вы- {с. 167} спался, вот поспишь, подожди». Н.П. попросил пить. Какой-то офицер подскочил к нему, ткнул прикладом в лицо. - «А это нюхал?» Н.П. брал полные горсти снега и жадно глотал его. - «Что, пить захотел, подожди, скоро своей кровушки напьешся».
Потом его увозили обратно в часть, и на следующую ночь приводили опять. Держали почти без пищи и сна. На глазах его разстреляли двух рабочих. Пьяные солдаты сгорали от нетерпенияя, жаждали его крови и ругали начальство за то, что оно церемонится с миллионером. Весь этот ужас, виденный вокруг и испытанный на себе, подействовал на психическое состояние Н.П. После перевода в Бутырскую тюрьму, по словам товарищей по заключению, он производил впечатление ненормального.
Помню первое свидание месяца через 1½ - 2 после его ареста. Он очень изменился. Внешне он возмужал, оброс бородой. Психическое состояние его было странное, чувствовалась угнетенность, подавленность, он все время оглядывался по сторонам. И тогда и после, особенно же в тюремной больнице, не задолго до смерти он проявлял подозрительность и недоверчивость к окружающим надзирателям и даже к врачам; боялся, как бы ему, под видом лекарства, не поднесли яда, говорил, что его рано или поздно убьют. Сравнительно спокойнее он чувствовал себя среди товарищей по заключению, на прогулке, т.к. его все время держали в одиночке. При первом свидании мы были так счастливы видеть друг друга и так растеряны, что не могли даже переговорить о деле, все время смеялись, сами не зная чему. Много перенес Н.П. за 14 месяцев своего тюремного заключения. Он помещался в одиночной камере Северной башни; обвинялся по 100 статье. Т.к. прямых улик не было, следствие затянулось. Помню, Н.П. раза два голодал, но поводов не помню. Свидания я стала получать регулярно по вторникам и пятницам, сначала в общей сборной, а затем, когда тюремный режим стал суровее, через две решетки. Иногда удавалось передать записку. Психическое состояние Н.П. было все время угнетенное. Мы спешили с его освобождением на поруки, но это нам долго не удавалось. Наконец, в начале февраля 1907 года нам удалось завязать сношения с департаментом полиции и с министерством юстиции. Вопрос был согласован. За крупную сумму (все это делалось без ведома и согласия Н.П., т.к. при моем намеке на такой способ действия Н.П. категорически отказался, считая его недопус- {с. 168} тимым для революционера) его должны были, после разсмотрения дела в Судебной Палате, признать душевно-больным и выпустить на поруки. Н.П. знал, что его должны были на-днях освободить. Но ему не верилось в возможность освобождения. «Уж очень они все на меня злы». Он часто жаловался мне (уже будучи в тюремной больнице на испытании), что администрация относится к нему очень сурово, говорил, что его живым из тюрьмы не выпустят, или «прикончат как-нибудь, или уже на улице у часового нечаянно в спину выстрелит ружье». Особенно жаловался на придирки и жестокое обращение с ним старшего надзирателя тюремной больницы Кожина, бывшего шлиссельбуржского жандарма, убежденного, безпощадного черносотенника. Вид у Кожина был свирепый. Помню одно из последних свиданий. Н.П. не сразу вышел по окончании свидания. Кожин с зверским выражением лица с силой вытолкал его за дверь и далеко по коридору были слышны крики Н.П., что его бьют. Впечатление было угнетающее.
Заседание Судебной Палаты должно было состояться 12 февраля, но, по роковой случайности, она выехала на сессию в Нижний Новгород на два дня. Во вторник 13 февраля я пошла к Н.П. на свидание, чтобы успокоить его и предупредить, что заседание и освобождение его состоится на следующий день, т.е. в среду. Я думала, что это свидание будет последним перед освобождением, но мне суждено было увидеть его только мертвым на столе анатомического театра в Клиниках. Против обыкновения мне долго не открывали ворот тюремной больницы. В окошко выглядывали смущенные лица надзирателей, шептались и опять захлопывали глазок. У меня появились какие-то недобрые предчувствия, но меня не впустили. Вышел Кожин и, глядя мне пристально в глаза, объявил: «свиданья сегодня не будет, ваш умер». На мой крик ужаса он спокойно ответил: «Да, сегодня ночью зарезался» и захлопнул дверь.
Не буду описывать моего ужаса, моего отчаяния.
Вскрытие тела Н.П. ничего не дало. Экспертом со стороны правительства был назначен клинический прозектор Минаков, с нашей стороны Власов, но последний на вскрытие допущен не был. Дело замяли, и остался невыясненным ряд вопросов. Каким образом часовой, стоявший под окном камеры Н.П., не слышал звона разбиваемого стекла, которым он, якобы, зарезался. Как мог дежурный часовой {с. 169} по коридору ничего не слышать и не видеть, в то время, как за Н.П. день и ночь следили в глазок двери камеры? В 6 часов утра его, будто бы, нашли уже остывшим на полу у кровати. Как мог самоубийца, несомненно спешивший покончить с собой, делать себе сначала порезы на руках, а потом уже, когда это не помогло, резать себе горло с обеих сторон? (То, что порезы на шее были сделаны позднее, было установлено при вскрытии). Притом порезы на правой стороне были сильнее, а Н.П. не был левшой. Откуда многочисленные раны на левом виске и щеке? И как мог Н.П., столько перетерпевший и просидевший в тюрьме 14 месяцев, покончить с собой накануне освобождения? Предполагать какие-нибудь другие причины смерти трудно, т.к. Н.П. находился все время под наблюдением тюремного врача, которому мной был дан наказ следить за состоянием здоровья брата вообще и в особенности за последнее время, в виду его жалоб, - врач был посвящен в план освобождения и оплачивался.
Нас, родственников, срочно вызвали поздно вечером к градоначальнику Рейнботу и угрожали, что если на похоронах Н.П. будут рабочие волнения, то мы ответим за это. Мой муж ответил Рейнботу, что мы не ведаем полицией, и что отвечает тот, на чьей стороне сила. По возвращении от градоначальника мы застали на квартире дожидавшегося нас тюремного надзирателя Бутырок с письмом от заключенного тов. Виноградова. Последний выражал нам свое глубокое сочувствие по поводу смерти Н.П. Будучи соседом его по камере, он пережил весь ужас его смерти. 12 февраля вечером Н.П. передал ему через надзирателя несколько книг. Особенности советовал прочесть «Multatuli». На следующий день, потрясенный случившися и поняв, что книги Н.П. передал ему не без значения, он стал перелистывать указанную и нашел записку, которую счел долгом немедленно переслать нам. Это предсмертное письмо Н.П. мне удалось сохранить [оно находится в Моск. Истпарте].
Я присутствовала при перевозе тела Н.П. из клиник на Покровку в Введенский пер. в дом Морозова.
Это было ночью. Я не была уверена в том, что его не увезут куда-нибудь потихоньку за город, и потому я наняла лихача и сидела у ворот клиник, предупредив извозчика, что он будет скакать, куда нужно будет. Подъехала мрачная, низ- {с. 170} кая, черная фура, с отверстием сзади и сильный конный отряд солдат. Гроб Н.П. как-то быстро вынесли, сунули в отверстие фуры, захлопнули крышку и понеслись вскачь среди темных пустынных улиц, в сопровождении конного отряда. Мой извозчик еле поспевал за ними. Приходилось ехать на некотором расстоянии, чтобы не обратить на себя внимания.
Было жутко. Я вздохнула только тогда, когда фура с эскортом въехала во двор Морозовского дома.
Умер он 23 лет, похоронен на Старообрядческом Преображенском кладбище.
Вторая версия: Е. Шмидт. Воспоминания сестры Н.П. Шмидта. // Московское декабрьское вооруженное восстание 1905 г. Сборник материалов, воспоминаний и документов. М., 1940. с. 108-114 {с. 108}
Брат мой, Николай Павлович, был студентом-естественником; я училась на Высших женских курсах. Совместное чтение Дарвина сделало нас безбожниками. Н.П. в то время мечтал посвятить себя науке. Кризис политической жизни в 1904 г. вызвал интерес к чтению Маркса, революционной литературы. Это определило наше отношение к капиталистическому строю и царскому самодержавию в России. Революционная волна, предшествовавшая революции 1905 г., захватила и нас. Мы ходили с братом на политические диспуты и студенческие сходки и стали принимать активное участие в политической жизни. По ночам печатали на мимеографе листовки и прокламации и по негативам размножали революционные карикатуры и фотографии. Осенью 1904 г я организовала марксистский кружок курсисток и вела групповые занятия на Пречистенских рабочих курсах.
После смерти отца, в 1904 г., Н.П. вступил во владение его мебельной фабрикой на Пресне. Помню, как его тяготило положение фабриканта.
Назревавшие политические события изменили отношение Н.П. к судьбе заброшенной фабрики. Он берется за руководство фабрикой, имея в виду использовать ее в революционных целях.
К этому же времени Н.П. вступает в права наследства.
Руководя фабрикой, Н.П. ближе становится к рабочим и знакомится с их бытом. С 1 мая 1905 г. вместо 11½ - часово- {с. 109} го рабочего дня он вводит 9-часовый рабочий день, с повышением заработной платы. Предполагалось ввести 8-часовый рабочий день, но полицейские власти этого не допустили.
Н.П. приблизил к себе рабочих. Они могли обращаться со всеми вопросами и нуждами непосредредственно к нему.Он изменил правила внутреннего распорядка, ввел новые формы обращения с рабочими, требуя от администрации вежливого, культурного обращения на «вы».
Н.П. улучшил медицинское обслуживание, организовав амбулаторию и медпомощь на дому. Зарплата за время болезни и забастовок выплачивалась рабочим полностью. Н. П. устроил столовую для дружинников и библиотеку-читальню, превратившуюся в «революционный штаб» во время декабрьского вооруженного восстания.
По поручению брата я организовала библиотеку из марксистской литературы и сдала книги выбранному библиотекарю - столяру Лукьянову.
Н.П. намечал организовать школу, ясли, общеобразовательные курсы для рабочих.
С ведома и согласия брата, во дворе и помещении фабрики проводились митинги и собрания рабочих. Постоянными ораторами были: Николаев М.С. (начальник боевой дружины), Карасев И.В. (военорг), Иванов-Булынин А.И. (профорг, он же председатель профсоюза столяров).
Связь по революционной и боевой работе на фабрике Н.П. имел с Карасевым, с которым он совещался у себя на квартире (конспиративно). В сентябре 1905 г. профсоюзом столяров, под руководством МК РСДРП, были выработаны общемосковские требования для предприятий деревообделочной промышленности.
Для укрепления профсоюза столяров Н.П. внес в сентябре 1905 г. 1 тыс. руб. и в ноябре - 500 руб. на поддержку забастовки на мебельной фабрике Левенсона. Шмидтовцы были организованы в союз почти на 100%. Любопытно отметить что воздерживавшиеся от вступления в союз старики, «выученики» шмидтовской фабрики, стали записываться в союз из опасения «не потрафить хозяину».
На одном из собраний обсуждался вопрос об увольнении четырех рабочих, которые, по имеющимся сведениям, были близки к полиции. Собрание единогласно объявило их изменниками рабочего класса и потребовала их увольнения. Н.П. они были уволены. За грубое обращение с рабочими заведующий столярным цехом был также уволен. Н.П. предложил выдвинуть на его место подходящую кандидатуру из самих рабочих.
Своими нововведениями Н.П. навел панику на мебельных фабрикантов. Он стал получать угрожающие анонимные {с. 110} письма, что его фабрику - это «чортово гнездо» - сотрут с лица земли.
Шмидтовская дружина готовилась к вооруженному восстанию. Хотя маузеров и другого рода оружия было больше, чем на других фабриках, тем не менее, на всех его нехватало. Стали точить напильники (холодное оружие). Тут же был организован тир.
В ноябре 1905 г. в разговоре с Н.П. я выразила желание дать МК средства на оружие. Он мне посоветовал поддержать мастерскую бомб, т.к. от бывавшего у нас партийного военного техника мы слышали, что у них с финансами дело обстоит слабо. Согласно указанию Н.П., я передала на указанную цель 5 тыс. руб. Конечно, революционная деятельность Н.П. не могла пройти незамеченной. По своему положению владельца фабрики он был слишком на виду у полиции. Кроме того, мебельные фабриканты давно точили на него зубы и только ждали случая избавиться от него. Хотя Н.П. и предвидел возможность ареста, но, к сожалению, не принял необходимых мер предосторожности.
Со стороны полицейского участка, на Нижне-Прудовой, дружинники протянули проволочное заграждение. В декабре 1905 г. фабрика фактически принадлежала рабочим и представляла собой вооруженную крепость. Никому нельзя было пройти без пароля. Вход охраняли вооруженные патрули.
17 декабря, в 4 часа ночи, Н.П. был арестован у себя на квартире, на Новинском бульваре. Явился сильный наряд полиции и вооруженных драгун. Они ворвались в комнату с криками: «Руки вверх!», обыскали нас, лежавших в постели, и не дали встать, поставив по два вооруженных полицейских у каждого. При обыске ничего не нашли, т.к. мы предусмотрительно спрятали оружие и литературу на чердаке дома.
Под сильным конвоем драгун Н.П. увезли, не дав даже проститься. Часа через два раздался первый пушечный залп, и вскоре темное небо осветилось заревом пожара. Начался разгром Пресни.
Пресня горела. С Пресни доходили жуткие вести. Москва-река покрылась трупами. Терзала мысль, что с братом, что делать, что предпринять. Ходили слухи, что его пытали и разстреляли на Пресне.
Только недели через три я получила от Н.П. из Таганской тюрьмы (в Бутырки его перевели позднее) мелко исписанный листок с описанием всего пережитого им.
Вот что писал брат: «Арестован в 4 часа ночи... Под усиленным конвоем казаков препровожден в Пресненскую часть... Предъявили мне требование, чтобы рабочие моей фабрики {с. 111} сдали оружие, грозя в противном случае, что фабрика будет немедленно уничтожена. Через полчаса послышались частые орудийные выстрелы. Это обстреливали фабрику... В течение дня раздавалась ругань по моему адресу, грозили все добраться до меня... Было сильное опасение, что ворвутся в камеру и изобьют всех арестованных, среди которых было несколько сильно избитых. Из боязни, что солдаты будут стрелять в них, арестованные потушили огни... Так прошло в напряженном состоянии, в неизвестности и без сна три дня. На четвертый день пришел надзиратель, грубо приказал мне взять свои вещи и повел почти бегом на двор, где я увидел много войска (все семеновцы)... Меня посадили в солдатскую повозку, крытую парусиной, вместе с тремя солдатами, вооруженными винтовками. Один из них приложил заряженное ружье к моей груди и все объяснял, что это ничего, но если кое-что переставить в нем, то оно выстрелит. Солдаты обращались грубо и издевались. Ехали по Пресне, совершенно разрушенной. На вопрос, куда везут, последовал ответ: «Ну, не разговаривай, там увидишь. Даниловский сахарный завод знаешь, там допрос будет». Мной овладело предчувствие чего-то ужасного. Приехали на Даниловский завод, на дворе которого находилось много солдат, драгун, переодетых городовых и пр. Хотелось, чтобы скорее расстреляли. Солдаты ругались и издевались, поощряемые офицерами. «Что, царем в Москве хотел стать? Из своих пулеметов Москву хотел завоевать!»- «Ну, знай, помни, это твое последнее место, тут прольется твоя кровь». «Посмотри, пришел день, хороший, солнечный, проживешь еще час». «Ты заранее скажи, кому подаришь свое пальто и калоши». «На вот тебе под ноги ковер, ты привык на коврах стоять», - сказал один из них, подбрасывая бумагу под ноги. «Миллионер, дома свои в Москве имеешь, а чего еще захотел, жил бы себе». «Что, очень себя жалеешь?..»
От нервного состояния захотелось зевать... «Что, не выспался, вот поспишь, подожди». Когда я попросил пить, подошел офицер, обнажил шашку, подставил к носу и сказал: «А этого хочешь понюхать, ах, ты, сукин сын». Солдаты расхохотались. «Собаке и собачья смерть». «А это его енералы», - сказал один из них, показав на двух рабочих, приговоренных к разстрелу. Все сопровождалось хохотом. Офицеры поощряли солдат. Никаких протестов не принималось. Подошел полковник Мин и распорядился отвести меня на допрос (перед этим разстреляли на глазах двоих рабочих)... Отвезли в охранку на допрос. Предложили написать все о себе, о том, откуда доставал оружие для рабочих и через каких лиц. Было категорически заявлено, что если по описанию будет заметно, что факты подтасованы, то показание будет излишне и меня повезут обратно на разстрел... В полицейской части, куда меня {с. 112} повезли, были слышны близкие выстрелы, пули попадали вовнутрь. Написанное показание о себе их не удовлетворило, и мне было заявлено офицером... что меня решили разстрелять. Меня отвезли опять в охранное отделение и там продержали семь дней под конвоем вооруженных городовых, которые не давали мне покоя ни днем ни ночью, издевались надо мной, все время говоря о том, какую придумали мне лютую казнь и пр...
Когда приводили меня на допрос к начальнику охранного отделения, то я, измученный, чувствовал себя, как будто приходил на отдых. Здесь мне давали впервые пищу, без которой мне приходилось сидеть целый день... Во время допроса в охранке начальник охранного отделения грозил, что у него есть циркуляр департамента полиции, уполномачивающий его... меня разстрелять.»
Это писал мне брат из тюрьмы.
Помню первое свидание месяца через два после его ареста. Он очень изменился. Внешне он возмужал, оброс бородой. Психика его было вызывала безпокойство, чувствовалась угнетенность, подавленность. Он все время оглядывался по сторонам. И тогда и после, особенно же в тюремной больнице, незадолго до смерти он проявлял подозрительность и недоверчивость к окружающим надзирателям и даже к врачам; боялся, как бы ему, под видом лекарства, не поднесли яда, говорил, что его рано или поздно убьют. Сравнительно спокойно он чувствовал себя среди товарищей по заключению, на прогулке. Он помещался в одиночной камере северной башни. Н.П. раза два голодал. Свидания я стала получать регулярно по вторникам и пятницам, сначала в общей «сборной», а затем, когда тюремный режим стал суровее, через дверь решетки.
Пока Н.П. находился в тюремном заключении, я выполняла его поручения. После разгрома фабрики рабочие остались без заработка, их никуда не принимали на работу, т.к. слово «шмидтовец» было волчьим паспортом. Еще до свидания с Н.П. я выдавала средства на отправку дружинников, пособия безработным, а также пенсии инвалидам фабрики.
По его поручению я написала по доверенности от него векселя на 15 тыс. руб. на партийные цели, которые постепенно выкупила. Выдать наличными не представлялось в то время возможным, т.к. средства Н.П. находились на учете у охранки. Н.П. много помогал отдельным товарищам (пособия, отправка, защита и т.д.).
Т.о., Н.П., несмотря на то, что он был арестован и обвинялся по 100-й статье, угрожавшей ему смертной казнью, не прекращал своей общественной работы.
Он часто жаловался мне, что администрация тюрьмы от- {с. 113} носится к нему очень сурово, говорил, что его живым из тюрьмы не выпустят, или «прикончат как-нибудь, или уже на улице у часового нечаянно в спину выстрелит ружье».
Особенно жаловался на придирки и жестокое обращение с ним старшего надзирателя тюремной больницы Кожина, бывшего шлиссельбургского жандарма, свирепого черносотенца. Помню одно из последних свиданий. Н.П. не сразу вышел по окончании свидания. Кожин с зверским выражением лица с силой вытолкнул его за дверь и далеко по коридору были слышны крики Н.П., что его бьют. Впечатление было угнетающее.
Во вторник 13 февраля я пошла к Н.П. на свидание, чтобы успокоить его и предупредить, что освобождение его состоится на следующий день. За крупную сумму (делалось это без ведома Н.П.) его должны были после разсмотрения дела в Судебной палате признать душевнобольным и выпустить на поруки. Заседание Судебной палаты и освобождение Н.П. д.б. состояться 14 февраля. Но мне уже не суждено было с ним свидеться.
Против обыкновения, мне долго не открывали ворот тюремной больницы. В окошко выглядывали смущенные лица надзирателей, шептались и опять захлопывали «волчок». У меня появились какие-то недобрые предчувствия. Через большой промежуток времени ворота открылись, но меня не впустили. Вышел Кожин и, глядя мне пристально в глаза, объявил: «свидания сегодня не будет - ваш умер». На мой крик ужаса он спокойно ответил: «Да, сегодня ночью зарезался». И захлопнул дверь. Я прочла в глазах Кожина, что убийство брата - дело его рук.
Не буду описывать моего ужаса, моего отчаяния. Было возбуждено следствие по поводу смерти и назначено вскрытие тела Н.П. в анатомическом институте.
Правительственным экспертом был назначен клинический прозектор Минаков, с моей стороны - Власов, но последний к участию во вскрытии не был допущен.
Заключение Минакова сводилось к тому, что Н.П. был болен тифом и покончил жизнь самоубийством. Следствие было производством прекращено, несмотря на то, что объективные данные говорили о расправе.
Его предсмертное письмо отметает уже всякие сомнения. Привожу его:
«Дорогая моя сестрица Катя, именно в эти минуты уходящей от меня жизни ты мне дороже, чем когда-либо...
Я чувствую, что минуты мои сочтены. Еще вчера вечером появились необычные признаки и странное отношение, надзиратели что-то утаивали от меня, а вместе с тем говорили о разных зловещих для меня случаях. Но ночью вчера не случилось. Я пробовал что-либо узнать сегодня утром, чтобы {с. 114} быть вполне подготовленным к предстоящим неожиданностям, но опять все подозрительно молчали, а в коридоре говорили о том же. Тогда я убедился, что затевается надо мной расправа, и добивался перевода к товарищам, чтобы вместе провести остаток моей жизни и поручить передать вам письмо. Но мне во всем отказано.
Мне представляется, что хотят поскорее покончить со мною, торопятся и избегают огласки... Прощаюсь я с вами, с жизнью навсегда... Писать больше не успею... Горячо любящий вас Коля».
16 февраля утром состоялись похороны Н.П. на Преображенском кладбище. Несмотря на сильные наряды полиции, похороны представляли внушительную демонстрацию рабочих и студентов. Красные ленты на венках тут же срывались полицией. На лентах были надписи: «Товарищу по идее», «Гражданину-мученику», «Пусть ты погиб, товарищ, но не умерла идея», «Самоотверженному борцу - товарищу Шмидту», «От студенчества Московского университета измученному борцу за свободу» и т.п. На гробу лежал большой букет из красных роз с надписью: «Дорогому товарищу от товарищей-бутырцев».
При входе процессии на кладбище у ворот произошло столкновение с полицией, которая не пропускала рабочих к могиле.
Николай Павлович Шмидт умер 23 лет, пробыв в тюрьме 14 месяцев.
{с. 163}
С глубоким волнением вспоминаю я жизнь, деятельность и трагическую смерть моего брата Николая Павловича Шмидт, погибшего за дело революции.
Н.П. родился в Москве 10 декабря 1883 года. С детства он был очень серьезным, вдумчивым, подчас угрюмым мальчиком, но очень добрым и отзывчивым на нужды окружающих. Он много читал. В юности Н. П. очень увлекался естественной историей. Особенно его заинтересовал вопрос о возможности превратить путем культуры однолетние растения в многолетние (главный образом, злаки), и этим облегчить тяжелый труд крестьян. Н.П. в эти годы, приблизительно в 1893-99 гг., мечтал посвятить свою жизнь науке, и тем самым, служению человечеству. Его знакомство с естественными науками определило его материалистическое миросозерцание.
Окончив гимназию, он поступил на естественный факультет Московского университета, где стал с интересом присматриваться к студенческим волнениям и к их причинам, читал попадавшиеся ему прокламации и подпольную литературу.
По смерти отца, Н.П. вступил во владение его мебельной фабрикой на Пресне. Это было в 1904 году. Помню, как его тяготило положение богатого фабриканта. Он часто говорил мне, что ему перед рабочими стыдно жить в особняке и богатой обстановке, что это мешало простоте отношений с ними (впоследствии мы переехали на квартиру в дом Плевако, на Новинском бульваре). Я отлично помню его желание стать самому к станку и работать наравне с рабочими. Входя все больше в дела фабрики, заинтересовавшись ею, он пришел к заключению, что университет и ведение дела несовместимы, и придется выбирать то или другое. Помню, что разстрел рабочих 9 января произвел на него потрясающее впечатление {с. 164} и сыграл решающую роль в повороте его к общественно-политической деятельности. Прежде чем примкнуть к той или иной политической группировке, Н.П. стал посещать нелегальные собрания и дискуссии с приглашением «на чашку чая», а также устраивать товарищеские вечеринки-дискуссии. Помню, как он занимался отпечатыванием фотографий 9 января для распространения, как он работал (в особняке) по ночам на мимеографе и на печатном станке, готовя листовки и прокламации фракции большевиков.
Приходилось быть очень осторожным в отношении полиции, чтобы не погубить дела, т.к. он уже стал смотреть на свою фабрику, как на общественное достояние, решив изменить всю постановку дела. Наряду с производством художественной мебели, которую он очень ценил, он хотел открыть особое производство практичной, недорогой, но стильно выдержанной мебели, которую мог бы приобрести любой рабочий.
Для осуществления этого плана помещение фабрики на Горбатом мосту, рассчитанное не более, как на 300 человек, было мало, и Н.П. стал подыскивать в Москве и окраинах новое помещение, с расчетом на первое время на тысячи две рабочих с тем, чтобы впоследствии дойти до 5.000 человек. Он ездил с рабочим Поляковым, но ничего подходящего не нашел. Тогда он решил купить участок земли, чтобы построить помещение, отвечающее его замыслу, по новейшему техническому оборудованию и санитарно-гигиеническим условиях. Это была бы фабрика, принадлежавшая всем работавшим в ней. По обширности замысла она могла бы поглотить в себя всю деревообделочную промышленность Москвы. Но всему этому не суждено было осуществиться.
Получив от отца фабрику, Н.П. изменил правила внутреннего распорядка. Чтобы стать ближе к рабочим, он решил иметь с ними дело не через мастеров, как это было до тех пор, а непосредственно. Помню, что он уволили заведующего столярной мастерской, до тех пор самостоятельно нанимавшего и увольнявшего рабочих, за придирки и грубое обращение. Теперь все рабочие могли со всеми нуждами обращаться непосредственно к нему.
С 1 мая 1905 года он увеличил жалование и ввел 9-часовый рабочий день вместо существовавшего 11½ - часового. Хотел устроить 8-часовый рабочий день, но ему запретила власть. Устроил столовую, врачебный пункт, библиотеку-читальню, превратившуюся впоследствии в склад оружия и провианта {с. 165} для защитников Пресни, словом, в «очаг революции». Н.П. предполагал устроить школу, ясли, больницу, общеобразовательные и специальные курсы для рабочих, хотел установить контроль рабочих над производством (последнее было проведено в жизнь), сделать всех трудящихся на фабрике участниками в прибылях, при чем их наем был бы их труд. 9 мая рабочие поднесли ему адрес (сдан мною в Истпарт МК для передачи в Музей Революции).
Не помню, когда это было, Н.П. разсказывал мне, что он навел на мебельных фабрикантов панику своими нововведениями. Они вызвали его на свое собрание: «Что вы с нами делаете, ведь мы разоримся!» Н.П. пришлось доказывать, что все эти мероприятия только полезны для дела, т.к. рабочий, получая больше жалованья и работая меньше часов, работает более продуктивно. Но фабриканты отнеслись с большим недоверием к его доводам и стали ему угрожать доносами и вмешательством властей. Н.П. встал и ушел с собрания.
Н.П. увольняет старых консервативных рабочих и на их место берет революционно настроенных. Так он в начале лета 1905 года проводит в качестве рабочих с.-д. большевиков-агитаторов М.С. Николаева, И.В. Карасева, А.И. Иванова и других, а с осени 1905 года число рабочих на фабрике значительно увеличилось. Рабочие поступали по простой карточке от него. Во время революции непосредственную связь с рабочими Н.П. имел через тов. И.В. Карасева, убитого 12 декабря 1905 года на Арбате (это было за 5 дней до ареста Н.П. Помню, как Карасева уже мертвого с раздробленным черепом принесли к нам на квартиру на Новинском бульваре, где у нас был перевязочный пункт. Н.П. был подавлен его смертью. Помню его слова: «Славный товарищ, мы отомстим за тебя». Карасев был свезен дружинниками на фабрику, где он и сгорел во время разгрома). Через Карасева Н.П. способствовал организации боевой дружины на фабрике и вооружению ее: через него же он передавал на фабрику газеты с.-д. большевиков («Новая Жизнь», «Голос Труда», «Начало» и др.), литературу и оружие.
Революционная деятельность Н.П. в 1905 году не ограничивалась одной фабрикой. Он был издателем газеты «Новая Жизнь», выходившей под редакцией Максима Горького. Участвовал ежемесячными взносами от 75 до 150 р. в газетах «Голос Труда» и «Рабочий». Он принимал деятельное участие в закупке оружия, на это он передал РСДРП фракции {с. 166} большевиков, кажется, через т. Шанцера, очень крупную сумму, при чем он не только участвовал материально, но интересовался, какое именно оружие закупается, и как оно распределяется. Он также принимал участие в организации мастерской бомб через тов. Богомолова (Алекс. Алекс.-чорт, маэстро), ездил за город учиться стрелять. 17 декабря в 4 часа ночи Н.П. был арестован на квартире в доме Плевако на Новинском бульваре.
Явился сильный наряд полиции и вооруженных казаков; они ворвались в комнаты с винтовками, штыками вперед, с криками «руки вверх». Нас всех обыскали лежащих в постели. При обыске в квартире ничего не нашли. Н.П. под сильным конвоем конных казаков галопом увезли, не дав даже проститься с нами. Слышен был безчисленный топот копыт. Через некоторое время мы услышали первый пушечный залп, и вскоре темное небо осветилось заревом пожара. Начался разгром Пресни.
Жуткое было время. Долго мы не знали, жив ли Н.П. Ходили слухи, что его пытали и разстреляли на Пресне. В охранке с нами и разговаривать не хотели. Кажется, недели через три, мы, наконец, получили от Н.П. из Таганской тюрьмы (впоследствии, его перевезли в Бутырки) мелко исписанный листок с описанием всего пережитого им.
Радость сознания, что Н.П. жив, быстро сменилась, при чтении его записки, ужасом от его переживаний. Из квартиры его повезли в Пресненскую часть. Двор был полон пьяных солдат. Посадили в отдельную камеру, поставили свечку на стол и стреляли через стекло на огонь. Издевались над ним, грозили разстрелом, ругались площадной бранью. Слышна была пальба из пушек, крики и стоны раненых. Вскоре посадили еще нескольких рабочих, сильно избитных. Так провел он в ужасе, под пулями, в напряженном состоянии от неизвестности, без сна, трое суток. На четвертые сутки ночью вывели его почти бегом на двор, посадили в тюремную карету и повезли по разрушенной Пресне. Приставили ружье к груди и приговаривали: «Это ничего, но если что-то передвинуть, то ружье выстрелит». - «Собаке - собачья смерть». - «Дождался, красная собака!». - «Замучим, а потом разстреляем». - «Что, царем хотел быть! Из своих пулеметов хотел Москву завоевать» и т.п.
Все это сопровождалось хохотом. Офицеры поощряли солдат. От напряженности Н.П. стал зевать. - «Что, не вы- {с. 167} спался, вот поспишь, подожди». Н.П. попросил пить. Какой-то офицер подскочил к нему, ткнул прикладом в лицо. - «А это нюхал?» Н.П. брал полные горсти снега и жадно глотал его. - «Что, пить захотел, подожди, скоро своей кровушки напьешся».
Потом его увозили обратно в часть, и на следующую ночь приводили опять. Держали почти без пищи и сна. На глазах его разстреляли двух рабочих. Пьяные солдаты сгорали от нетерпенияя, жаждали его крови и ругали начальство за то, что оно церемонится с миллионером. Весь этот ужас, виденный вокруг и испытанный на себе, подействовал на психическое состояние Н.П. После перевода в Бутырскую тюрьму, по словам товарищей по заключению, он производил впечатление ненормального.
Помню первое свидание месяца через 1½ - 2 после его ареста. Он очень изменился. Внешне он возмужал, оброс бородой. Психическое состояние его было странное, чувствовалась угнетенность, подавленность, он все время оглядывался по сторонам. И тогда и после, особенно же в тюремной больнице, не задолго до смерти он проявлял подозрительность и недоверчивость к окружающим надзирателям и даже к врачам; боялся, как бы ему, под видом лекарства, не поднесли яда, говорил, что его рано или поздно убьют. Сравнительно спокойнее он чувствовал себя среди товарищей по заключению, на прогулке, т.к. его все время держали в одиночке. При первом свидании мы были так счастливы видеть друг друга и так растеряны, что не могли даже переговорить о деле, все время смеялись, сами не зная чему. Много перенес Н.П. за 14 месяцев своего тюремного заключения. Он помещался в одиночной камере Северной башни; обвинялся по 100 статье. Т.к. прямых улик не было, следствие затянулось. Помню, Н.П. раза два голодал, но поводов не помню. Свидания я стала получать регулярно по вторникам и пятницам, сначала в общей сборной, а затем, когда тюремный режим стал суровее, через две решетки. Иногда удавалось передать записку. Психическое состояние Н.П. было все время угнетенное. Мы спешили с его освобождением на поруки, но это нам долго не удавалось. Наконец, в начале февраля 1907 года нам удалось завязать сношения с департаментом полиции и с министерством юстиции. Вопрос был согласован. За крупную сумму (все это делалось без ведома и согласия Н.П., т.к. при моем намеке на такой способ действия Н.П. категорически отказался, считая его недопус- {с. 168} тимым для революционера) его должны были, после разсмотрения дела в Судебной Палате, признать душевно-больным и выпустить на поруки. Н.П. знал, что его должны были на-днях освободить. Но ему не верилось в возможность освобождения. «Уж очень они все на меня злы». Он часто жаловался мне (уже будучи в тюремной больнице на испытании), что администрация относится к нему очень сурово, говорил, что его живым из тюрьмы не выпустят, или «прикончат как-нибудь, или уже на улице у часового нечаянно в спину выстрелит ружье». Особенно жаловался на придирки и жестокое обращение с ним старшего надзирателя тюремной больницы Кожина, бывшего шлиссельбуржского жандарма, убежденного, безпощадного черносотенника. Вид у Кожина был свирепый. Помню одно из последних свиданий. Н.П. не сразу вышел по окончании свидания. Кожин с зверским выражением лица с силой вытолкал его за дверь и далеко по коридору были слышны крики Н.П., что его бьют. Впечатление было угнетающее.
Заседание Судебной Палаты должно было состояться 12 февраля, но, по роковой случайности, она выехала на сессию в Нижний Новгород на два дня. Во вторник 13 февраля я пошла к Н.П. на свидание, чтобы успокоить его и предупредить, что заседание и освобождение его состоится на следующий день, т.е. в среду. Я думала, что это свидание будет последним перед освобождением, но мне суждено было увидеть его только мертвым на столе анатомического театра в Клиниках. Против обыкновения мне долго не открывали ворот тюремной больницы. В окошко выглядывали смущенные лица надзирателей, шептались и опять захлопывали глазок. У меня появились какие-то недобрые предчувствия, но меня не впустили. Вышел Кожин и, глядя мне пристально в глаза, объявил: «свиданья сегодня не будет, ваш умер». На мой крик ужаса он спокойно ответил: «Да, сегодня ночью зарезался» и захлопнул дверь.
Не буду описывать моего ужаса, моего отчаяния.
Вскрытие тела Н.П. ничего не дало. Экспертом со стороны правительства был назначен клинический прозектор Минаков, с нашей стороны Власов, но последний на вскрытие допущен не был. Дело замяли, и остался невыясненным ряд вопросов. Каким образом часовой, стоявший под окном камеры Н.П., не слышал звона разбиваемого стекла, которым он, якобы, зарезался. Как мог дежурный часовой {с. 169} по коридору ничего не слышать и не видеть, в то время, как за Н.П. день и ночь следили в глазок двери камеры? В 6 часов утра его, будто бы, нашли уже остывшим на полу у кровати. Как мог самоубийца, несомненно спешивший покончить с собой, делать себе сначала порезы на руках, а потом уже, когда это не помогло, резать себе горло с обеих сторон? (То, что порезы на шее были сделаны позднее, было установлено при вскрытии). Притом порезы на правой стороне были сильнее, а Н.П. не был левшой. Откуда многочисленные раны на левом виске и щеке? И как мог Н.П., столько перетерпевший и просидевший в тюрьме 14 месяцев, покончить с собой накануне освобождения? Предполагать какие-нибудь другие причины смерти трудно, т.к. Н.П. находился все время под наблюдением тюремного врача, которому мной был дан наказ следить за состоянием здоровья брата вообще и в особенности за последнее время, в виду его жалоб, - врач был посвящен в план освобождения и оплачивался.
Нас, родственников, срочно вызвали поздно вечером к градоначальнику Рейнботу и угрожали, что если на похоронах Н.П. будут рабочие волнения, то мы ответим за это. Мой муж ответил Рейнботу, что мы не ведаем полицией, и что отвечает тот, на чьей стороне сила. По возвращении от градоначальника мы застали на квартире дожидавшегося нас тюремного надзирателя Бутырок с письмом от заключенного тов. Виноградова. Последний выражал нам свое глубокое сочувствие по поводу смерти Н.П. Будучи соседом его по камере, он пережил весь ужас его смерти. 12 февраля вечером Н.П. передал ему через надзирателя несколько книг. Особенности советовал прочесть «Multatuli». На следующий день, потрясенный случившися и поняв, что книги Н.П. передал ему не без значения, он стал перелистывать указанную и нашел записку, которую счел долгом немедленно переслать нам. Это предсмертное письмо Н.П. мне удалось сохранить [оно находится в Моск. Истпарте].
Я присутствовала при перевозе тела Н.П. из клиник на Покровку в Введенский пер. в дом Морозова.
Это было ночью. Я не была уверена в том, что его не увезут куда-нибудь потихоньку за город, и потому я наняла лихача и сидела у ворот клиник, предупредив извозчика, что он будет скакать, куда нужно будет. Подъехала мрачная, низ- {с. 170} кая, черная фура, с отверстием сзади и сильный конный отряд солдат. Гроб Н.П. как-то быстро вынесли, сунули в отверстие фуры, захлопнули крышку и понеслись вскачь среди темных пустынных улиц, в сопровождении конного отряда. Мой извозчик еле поспевал за ними. Приходилось ехать на некотором расстоянии, чтобы не обратить на себя внимания.
Было жутко. Я вздохнула только тогда, когда фура с эскортом въехала во двор Морозовского дома.
Умер он 23 лет, похоронен на Старообрядческом Преображенском кладбище.
Вторая версия: Е. Шмидт. Воспоминания сестры Н.П. Шмидта. // Московское декабрьское вооруженное восстание 1905 г. Сборник материалов, воспоминаний и документов. М., 1940. с. 108-114 {с. 108}
Брат мой, Николай Павлович, был студентом-естественником; я училась на Высших женских курсах. Совместное чтение Дарвина сделало нас безбожниками. Н.П. в то время мечтал посвятить себя науке. Кризис политической жизни в 1904 г. вызвал интерес к чтению Маркса, революционной литературы. Это определило наше отношение к капиталистическому строю и царскому самодержавию в России. Революционная волна, предшествовавшая революции 1905 г., захватила и нас. Мы ходили с братом на политические диспуты и студенческие сходки и стали принимать активное участие в политической жизни. По ночам печатали на мимеографе листовки и прокламации и по негативам размножали революционные карикатуры и фотографии. Осенью 1904 г я организовала марксистский кружок курсисток и вела групповые занятия на Пречистенских рабочих курсах.
После смерти отца, в 1904 г., Н.П. вступил во владение его мебельной фабрикой на Пресне. Помню, как его тяготило положение фабриканта.
Назревавшие политические события изменили отношение Н.П. к судьбе заброшенной фабрики. Он берется за руководство фабрикой, имея в виду использовать ее в революционных целях.
К этому же времени Н.П. вступает в права наследства.
Руководя фабрикой, Н.П. ближе становится к рабочим и знакомится с их бытом. С 1 мая 1905 г. вместо 11½ - часово- {с. 109} го рабочего дня он вводит 9-часовый рабочий день, с повышением заработной платы. Предполагалось ввести 8-часовый рабочий день, но полицейские власти этого не допустили.
Н.П. приблизил к себе рабочих. Они могли обращаться со всеми вопросами и нуждами непосредредственно к нему.Он изменил правила внутреннего распорядка, ввел новые формы обращения с рабочими, требуя от администрации вежливого, культурного обращения на «вы».
Н.П. улучшил медицинское обслуживание, организовав амбулаторию и медпомощь на дому. Зарплата за время болезни и забастовок выплачивалась рабочим полностью. Н. П. устроил столовую для дружинников и библиотеку-читальню, превратившуюся в «революционный штаб» во время декабрьского вооруженного восстания.
По поручению брата я организовала библиотеку из марксистской литературы и сдала книги выбранному библиотекарю - столяру Лукьянову.
Н.П. намечал организовать школу, ясли, общеобразовательные курсы для рабочих.
С ведома и согласия брата, во дворе и помещении фабрики проводились митинги и собрания рабочих. Постоянными ораторами были: Николаев М.С. (начальник боевой дружины), Карасев И.В. (военорг), Иванов-Булынин А.И. (профорг, он же председатель профсоюза столяров).
Связь по революционной и боевой работе на фабрике Н.П. имел с Карасевым, с которым он совещался у себя на квартире (конспиративно). В сентябре 1905 г. профсоюзом столяров, под руководством МК РСДРП, были выработаны общемосковские требования для предприятий деревообделочной промышленности.
Для укрепления профсоюза столяров Н.П. внес в сентябре 1905 г. 1 тыс. руб. и в ноябре - 500 руб. на поддержку забастовки на мебельной фабрике Левенсона. Шмидтовцы были организованы в союз почти на 100%. Любопытно отметить что воздерживавшиеся от вступления в союз старики, «выученики» шмидтовской фабрики, стали записываться в союз из опасения «не потрафить хозяину».
На одном из собраний обсуждался вопрос об увольнении четырех рабочих, которые, по имеющимся сведениям, были близки к полиции. Собрание единогласно объявило их изменниками рабочего класса и потребовала их увольнения. Н.П. они были уволены. За грубое обращение с рабочими заведующий столярным цехом был также уволен. Н.П. предложил выдвинуть на его место подходящую кандидатуру из самих рабочих.
Своими нововведениями Н.П. навел панику на мебельных фабрикантов. Он стал получать угрожающие анонимные {с. 110} письма, что его фабрику - это «чортово гнездо» - сотрут с лица земли.
Шмидтовская дружина готовилась к вооруженному восстанию. Хотя маузеров и другого рода оружия было больше, чем на других фабриках, тем не менее, на всех его нехватало. Стали точить напильники (холодное оружие). Тут же был организован тир.
В ноябре 1905 г. в разговоре с Н.П. я выразила желание дать МК средства на оружие. Он мне посоветовал поддержать мастерскую бомб, т.к. от бывавшего у нас партийного военного техника мы слышали, что у них с финансами дело обстоит слабо. Согласно указанию Н.П., я передала на указанную цель 5 тыс. руб. Конечно, революционная деятельность Н.П. не могла пройти незамеченной. По своему положению владельца фабрики он был слишком на виду у полиции. Кроме того, мебельные фабриканты давно точили на него зубы и только ждали случая избавиться от него. Хотя Н.П. и предвидел возможность ареста, но, к сожалению, не принял необходимых мер предосторожности.
Со стороны полицейского участка, на Нижне-Прудовой, дружинники протянули проволочное заграждение. В декабре 1905 г. фабрика фактически принадлежала рабочим и представляла собой вооруженную крепость. Никому нельзя было пройти без пароля. Вход охраняли вооруженные патрули.
17 декабря, в 4 часа ночи, Н.П. был арестован у себя на квартире, на Новинском бульваре. Явился сильный наряд полиции и вооруженных драгун. Они ворвались в комнату с криками: «Руки вверх!», обыскали нас, лежавших в постели, и не дали встать, поставив по два вооруженных полицейских у каждого. При обыске ничего не нашли, т.к. мы предусмотрительно спрятали оружие и литературу на чердаке дома.
Под сильным конвоем драгун Н.П. увезли, не дав даже проститься. Часа через два раздался первый пушечный залп, и вскоре темное небо осветилось заревом пожара. Начался разгром Пресни.
Пресня горела. С Пресни доходили жуткие вести. Москва-река покрылась трупами. Терзала мысль, что с братом, что делать, что предпринять. Ходили слухи, что его пытали и разстреляли на Пресне.
Только недели через три я получила от Н.П. из Таганской тюрьмы (в Бутырки его перевели позднее) мелко исписанный листок с описанием всего пережитого им.
Вот что писал брат: «Арестован в 4 часа ночи... Под усиленным конвоем казаков препровожден в Пресненскую часть... Предъявили мне требование, чтобы рабочие моей фабрики {с. 111} сдали оружие, грозя в противном случае, что фабрика будет немедленно уничтожена. Через полчаса послышались частые орудийные выстрелы. Это обстреливали фабрику... В течение дня раздавалась ругань по моему адресу, грозили все добраться до меня... Было сильное опасение, что ворвутся в камеру и изобьют всех арестованных, среди которых было несколько сильно избитых. Из боязни, что солдаты будут стрелять в них, арестованные потушили огни... Так прошло в напряженном состоянии, в неизвестности и без сна три дня. На четвертый день пришел надзиратель, грубо приказал мне взять свои вещи и повел почти бегом на двор, где я увидел много войска (все семеновцы)... Меня посадили в солдатскую повозку, крытую парусиной, вместе с тремя солдатами, вооруженными винтовками. Один из них приложил заряженное ружье к моей груди и все объяснял, что это ничего, но если кое-что переставить в нем, то оно выстрелит. Солдаты обращались грубо и издевались. Ехали по Пресне, совершенно разрушенной. На вопрос, куда везут, последовал ответ: «Ну, не разговаривай, там увидишь. Даниловский сахарный завод знаешь, там допрос будет». Мной овладело предчувствие чего-то ужасного. Приехали на Даниловский завод, на дворе которого находилось много солдат, драгун, переодетых городовых и пр. Хотелось, чтобы скорее расстреляли. Солдаты ругались и издевались, поощряемые офицерами. «Что, царем в Москве хотел стать? Из своих пулеметов Москву хотел завоевать!»- «Ну, знай, помни, это твое последнее место, тут прольется твоя кровь». «Посмотри, пришел день, хороший, солнечный, проживешь еще час». «Ты заранее скажи, кому подаришь свое пальто и калоши». «На вот тебе под ноги ковер, ты привык на коврах стоять», - сказал один из них, подбрасывая бумагу под ноги. «Миллионер, дома свои в Москве имеешь, а чего еще захотел, жил бы себе». «Что, очень себя жалеешь?..»
От нервного состояния захотелось зевать... «Что, не выспался, вот поспишь, подожди». Когда я попросил пить, подошел офицер, обнажил шашку, подставил к носу и сказал: «А этого хочешь понюхать, ах, ты, сукин сын». Солдаты расхохотались. «Собаке и собачья смерть». «А это его енералы», - сказал один из них, показав на двух рабочих, приговоренных к разстрелу. Все сопровождалось хохотом. Офицеры поощряли солдат. Никаких протестов не принималось. Подошел полковник Мин и распорядился отвести меня на допрос (перед этим разстреляли на глазах двоих рабочих)... Отвезли в охранку на допрос. Предложили написать все о себе, о том, откуда доставал оружие для рабочих и через каких лиц. Было категорически заявлено, что если по описанию будет заметно, что факты подтасованы, то показание будет излишне и меня повезут обратно на разстрел... В полицейской части, куда меня {с. 112} повезли, были слышны близкие выстрелы, пули попадали вовнутрь. Написанное показание о себе их не удовлетворило, и мне было заявлено офицером... что меня решили разстрелять. Меня отвезли опять в охранное отделение и там продержали семь дней под конвоем вооруженных городовых, которые не давали мне покоя ни днем ни ночью, издевались надо мной, все время говоря о том, какую придумали мне лютую казнь и пр...
Когда приводили меня на допрос к начальнику охранного отделения, то я, измученный, чувствовал себя, как будто приходил на отдых. Здесь мне давали впервые пищу, без которой мне приходилось сидеть целый день... Во время допроса в охранке начальник охранного отделения грозил, что у него есть циркуляр департамента полиции, уполномачивающий его... меня разстрелять.»
Это писал мне брат из тюрьмы.
Помню первое свидание месяца через два после его ареста. Он очень изменился. Внешне он возмужал, оброс бородой. Психика его было вызывала безпокойство, чувствовалась угнетенность, подавленность. Он все время оглядывался по сторонам. И тогда и после, особенно же в тюремной больнице, незадолго до смерти он проявлял подозрительность и недоверчивость к окружающим надзирателям и даже к врачам; боялся, как бы ему, под видом лекарства, не поднесли яда, говорил, что его рано или поздно убьют. Сравнительно спокойно он чувствовал себя среди товарищей по заключению, на прогулке. Он помещался в одиночной камере северной башни. Н.П. раза два голодал. Свидания я стала получать регулярно по вторникам и пятницам, сначала в общей «сборной», а затем, когда тюремный режим стал суровее, через дверь решетки.
Пока Н.П. находился в тюремном заключении, я выполняла его поручения. После разгрома фабрики рабочие остались без заработка, их никуда не принимали на работу, т.к. слово «шмидтовец» было волчьим паспортом. Еще до свидания с Н.П. я выдавала средства на отправку дружинников, пособия безработным, а также пенсии инвалидам фабрики.
По его поручению я написала по доверенности от него векселя на 15 тыс. руб. на партийные цели, которые постепенно выкупила. Выдать наличными не представлялось в то время возможным, т.к. средства Н.П. находились на учете у охранки. Н.П. много помогал отдельным товарищам (пособия, отправка, защита и т.д.).
Т.о., Н.П., несмотря на то, что он был арестован и обвинялся по 100-й статье, угрожавшей ему смертной казнью, не прекращал своей общественной работы.
Он часто жаловался мне, что администрация тюрьмы от- {с. 113} носится к нему очень сурово, говорил, что его живым из тюрьмы не выпустят, или «прикончат как-нибудь, или уже на улице у часового нечаянно в спину выстрелит ружье».
Особенно жаловался на придирки и жестокое обращение с ним старшего надзирателя тюремной больницы Кожина, бывшего шлиссельбургского жандарма, свирепого черносотенца. Помню одно из последних свиданий. Н.П. не сразу вышел по окончании свидания. Кожин с зверским выражением лица с силой вытолкнул его за дверь и далеко по коридору были слышны крики Н.П., что его бьют. Впечатление было угнетающее.
Во вторник 13 февраля я пошла к Н.П. на свидание, чтобы успокоить его и предупредить, что освобождение его состоится на следующий день. За крупную сумму (делалось это без ведома Н.П.) его должны были после разсмотрения дела в Судебной палате признать душевнобольным и выпустить на поруки. Заседание Судебной палаты и освобождение Н.П. д.б. состояться 14 февраля. Но мне уже не суждено было с ним свидеться.
Против обыкновения, мне долго не открывали ворот тюремной больницы. В окошко выглядывали смущенные лица надзирателей, шептались и опять захлопывали «волчок». У меня появились какие-то недобрые предчувствия. Через большой промежуток времени ворота открылись, но меня не впустили. Вышел Кожин и, глядя мне пристально в глаза, объявил: «свидания сегодня не будет - ваш умер». На мой крик ужаса он спокойно ответил: «Да, сегодня ночью зарезался». И захлопнул дверь. Я прочла в глазах Кожина, что убийство брата - дело его рук.
Не буду описывать моего ужаса, моего отчаяния. Было возбуждено следствие по поводу смерти и назначено вскрытие тела Н.П. в анатомическом институте.
Правительственным экспертом был назначен клинический прозектор Минаков, с моей стороны - Власов, но последний к участию во вскрытии не был допущен.
Заключение Минакова сводилось к тому, что Н.П. был болен тифом и покончил жизнь самоубийством. Следствие было производством прекращено, несмотря на то, что объективные данные говорили о расправе.
Его предсмертное письмо отметает уже всякие сомнения. Привожу его:
«Дорогая моя сестрица Катя, именно в эти минуты уходящей от меня жизни ты мне дороже, чем когда-либо...
Я чувствую, что минуты мои сочтены. Еще вчера вечером появились необычные признаки и странное отношение, надзиратели что-то утаивали от меня, а вместе с тем говорили о разных зловещих для меня случаях. Но ночью вчера не случилось. Я пробовал что-либо узнать сегодня утром, чтобы {с. 114} быть вполне подготовленным к предстоящим неожиданностям, но опять все подозрительно молчали, а в коридоре говорили о том же. Тогда я убедился, что затевается надо мной расправа, и добивался перевода к товарищам, чтобы вместе провести остаток моей жизни и поручить передать вам письмо. Но мне во всем отказано.
Мне представляется, что хотят поскорее покончить со мною, торопятся и избегают огласки... Прощаюсь я с вами, с жизнью навсегда... Писать больше не успею... Горячо любящий вас Коля».
16 февраля утром состоялись похороны Н.П. на Преображенском кладбище. Несмотря на сильные наряды полиции, похороны представляли внушительную демонстрацию рабочих и студентов. Красные ленты на венках тут же срывались полицией. На лентах были надписи: «Товарищу по идее», «Гражданину-мученику», «Пусть ты погиб, товарищ, но не умерла идея», «Самоотверженному борцу - товарищу Шмидту», «От студенчества Московского университета измученному борцу за свободу» и т.п. На гробу лежал большой букет из красных роз с надписью: «Дорогому товарищу от товарищей-бутырцев».
При входе процессии на кладбище у ворот произошло столкновение с полицией, которая не пропускала рабочих к могиле.
Николай Павлович Шмидт умер 23 лет, пробыв в тюрьме 14 месяцев.