Паустовский
Читаю Паустовского. Помимо хрестоматийного выпиливания фраз для учебников русского языка и тщательно выписанных пейзажей, которые прямо-таки просятся в какую-нибудь флоберовскую пародию - имхо одна из лучших географий СССР. Вообще, послевоенные тексты о стране Советской мне кажутся наиболее насыщенными географически. До войны границы еще колебались, там - наше, здесь - ненаше, в 60-е страна = абстрактная территория и ее остроумно-героические осваиватели, а в 70-е все разбрелись по своим республиканским квартирам - или рваная география неожиданно, по прихоти творческой или биографической, всплывающих мест (каракалпакский сонет в «Пушкинском доме», Туркмения в «Предварительных итогах»). А в 1946-1956 гг. СССР в своих случайных, в общем-то, границах видится предустановленной гармонией. Всё залито спокойным светом (настоящее - только мирный труд), и «Мороз-воевода обходит…».
Паустовский в моей книге («Родные просторы». Географгиз, 1952) сразу увлечен нашей экзотикой, нашей Гвианой и Мавританией - Колхида и Кара-Бугаз-гол (соляной залив Каспия, в песках Туркмении). Но чувство границы никогда не изменяет автору, как некоторым - чувство такта: хотя Поти и Рион тысячами нитей (географических, этнографических, исторических) связаны с Ризе, Трапезундом, Стамбулом, а Туркмения - с Хорасаном, в сюжетах об этом не слова. Исключительно поэтика внутренних связей: Гурьев - Красноводск - Баку, уголь - нефть - соль, русский - грузин - мингрел - понтийский грек. Только один раз в тексте чуть-чуть подул ветерок приграничной открытости дальнему:
Тепличный ветер долетал от берегов Ирана, как от открытого на ночь окна цветочного магазина. Он приносил запах растертых пальцами листьев ореха, тяжелой листвы и сырых песков.
Но и тут все те же исчерпывающие перечисления и ботанические классификации - теряют почву под ногами, зависают в воздухе, но не растекаются в мечту - и мы имеем туристический буклет.
А почва у Паустовского такая: героическое освоение пространства советскими инженерами и агрономами. Никакого туризма. Но это не Киплинг и даже не Платонов. Пафоса открытия, приручения, вгрызания (я даже не говорю об отчаянии и потерянности) нет, хотя о нем и повествуется: плотины на горных реках, заводы в пустыне, опытные плантации на волосок от гибели - но всё это вышивка на ковре, точнее, переводная картинка на холодильнике - ибо пространство всегда уже дано заранее: в самом стиле, в безличных прописях пейзажей.
Я проснулся. Прокофьев спорил с женщиной-инженером о свойствах стекла из кара-бугазского сульфата. Я вышел на палубу. Мы огибали Апшеронский маяк. Над Баку лежала свежая тишина ночи, а на востоке, над Кара-Бугазом, сметая звезды, стремительно раскрывала небо высокая морская голубизна - над пустынями Средней Азии подымался один из бесчисленных прекрасных дней.
Этот ровный свет завораживает. Любуйтесь, здесь всё высказано, и в прямом смысле: ни подтекстов, ни настоенного воздуха, ни знаков для своих. Писатель-экран: палитра, а под ней - железки и проводки (социально-политическое: реалии советской жизни 46-53, в т.ч. писательской, которые названы не были и быть не могли). Филологии здесь места нет. Смайл.
Но! Благодаря тому самому соцреализму (писатель как работящее зеркало: описать пейзаж и собрать суровые истории тружеников) у Паустовского обозначены, названы вещи, которые уже невозможно и вряд ли когда-либо будет возможно сказать с такой силой и такой невинностью:
- Ах, ах, ширазские соловьи и розы Хорасана!
Хоробрых издевался над навязшей восточной экзотикой. Он любил на востоке иное - рыжие пески, цветение хлопка, почтовых верблюдов - нарров, оросительные каналы, плодородный лёсс и опреснители.
Паустовский в моей книге («Родные просторы». Географгиз, 1952) сразу увлечен нашей экзотикой, нашей Гвианой и Мавританией - Колхида и Кара-Бугаз-гол (соляной залив Каспия, в песках Туркмении). Но чувство границы никогда не изменяет автору, как некоторым - чувство такта: хотя Поти и Рион тысячами нитей (географических, этнографических, исторических) связаны с Ризе, Трапезундом, Стамбулом, а Туркмения - с Хорасаном, в сюжетах об этом не слова. Исключительно поэтика внутренних связей: Гурьев - Красноводск - Баку, уголь - нефть - соль, русский - грузин - мингрел - понтийский грек. Только один раз в тексте чуть-чуть подул ветерок приграничной открытости дальнему:
Тепличный ветер долетал от берегов Ирана, как от открытого на ночь окна цветочного магазина. Он приносил запах растертых пальцами листьев ореха, тяжелой листвы и сырых песков.
Но и тут все те же исчерпывающие перечисления и ботанические классификации - теряют почву под ногами, зависают в воздухе, но не растекаются в мечту - и мы имеем туристический буклет.
А почва у Паустовского такая: героическое освоение пространства советскими инженерами и агрономами. Никакого туризма. Но это не Киплинг и даже не Платонов. Пафоса открытия, приручения, вгрызания (я даже не говорю об отчаянии и потерянности) нет, хотя о нем и повествуется: плотины на горных реках, заводы в пустыне, опытные плантации на волосок от гибели - но всё это вышивка на ковре, точнее, переводная картинка на холодильнике - ибо пространство всегда уже дано заранее: в самом стиле, в безличных прописях пейзажей.
Я проснулся. Прокофьев спорил с женщиной-инженером о свойствах стекла из кара-бугазского сульфата. Я вышел на палубу. Мы огибали Апшеронский маяк. Над Баку лежала свежая тишина ночи, а на востоке, над Кара-Бугазом, сметая звезды, стремительно раскрывала небо высокая морская голубизна - над пустынями Средней Азии подымался один из бесчисленных прекрасных дней.
Этот ровный свет завораживает. Любуйтесь, здесь всё высказано, и в прямом смысле: ни подтекстов, ни настоенного воздуха, ни знаков для своих. Писатель-экран: палитра, а под ней - железки и проводки (социально-политическое: реалии советской жизни 46-53, в т.ч. писательской, которые названы не были и быть не могли). Филологии здесь места нет. Смайл.
Но! Благодаря тому самому соцреализму (писатель как работящее зеркало: описать пейзаж и собрать суровые истории тружеников) у Паустовского обозначены, названы вещи, которые уже невозможно и вряд ли когда-либо будет возможно сказать с такой силой и такой невинностью:
- Ах, ах, ширазские соловьи и розы Хорасана!
Хоробрых издевался над навязшей восточной экзотикой. Он любил на востоке иное - рыжие пески, цветение хлопка, почтовых верблюдов - нарров, оросительные каналы, плодородный лёсс и опреснители.