Пётр Яковлевич Гальперин. К вопросу об инстинктах у человека
Вопрос об инстинктах у человека составляет часть большой проблемы - «биологическое в психическом развитии человека и в структуре его психики». Подобно двуликому Янусу, эта проблема имеет два лица: одно обращено к внутренним процессам организма, другое - к его жизни во внешней среде.
Что касается внутриорганической жизни, то, вероятно, никто не возражал бы иметь глаз орла, желудок кашалота, сердце ворона (если только он и вправду живет триста лет) и т.п. Хотя в наследство от животных мы получаем и кое-какие досадные пережитки (вроде аппендикса), но об этом мы не станем сокрушаться, а в деловом плане подумаем о том, как с ними справиться, когда они «выходят из повиновения» и начинают нам мешать.
Что касается жизни во внешней среде, то и здесь все процессы делятся на две качественно разные области. Одну составляют физиологические отношения со средой: процессы газо- водо- и теплообмена, осмотического давления и т. п. Нам приходится серьезно заботиться о сохранении этих жизненных условий, но это задача, так сказать, производственно-техническая, а не моральная.
Вторую область составляют те отношения человека к другим людям, которые регулируются моральными нормами общества. Здесь вопрос о роли биологического в психическом развитии человека начинает беспокоить нас тем, не приносит ли наследственность из зоологического прошлого человека чего-нибудь такого, что идет вразрез с его общественной природой. Теоретически это выражается двумя вопросами: о наследственных способностях или задатках способностей (а с ними и биологически обусловленного неравенства людей, создающего общественные преимущества одних перед другими) и о наследственных влечениях и отвращениях - инстинктах и эмоциях. В условиях общественной жизни эти биологические реакции означали бы природные, анатомо-физиологически предопределенные влечения к добру и злу, диктовали бы поведение в обществе. В дальнейшем мы остановимся только на вопросе об инстинктах.
Мы постоянно слышим и читаем, и притом у самых уважаемых авторов, о разных инстинктах у человека: правда, большей частью в довольно «свободном» изложении, но иногда и в прямом смысле. Такое будто бы естественнонаучное объяснение человеческого поведения противоречит его действительному научному, общественно-историческому пониманию, учению о нравственности и ответственности человека. Признание инстинктов у человека с необходимостью ведет к заключению, что основные движущие силы поведения у человека и животных одинаковы и культура общества составляет лишь окольный, разрешенный обществом путь для удовлетворения тех же животных инстинктов (что и утверждал Фрейд). Тогда обсуждение и наказание относились бы лишь к нарушению установленного способа или неловкости в удовлетворении инстинктов, а не к самим мотивам поведения.
Но животных не привлекают к суду и не оправдывают или осуждают; их убивают, если иначе не могут с ними справиться. К суду привлекают не собаку, покусавшую ребенка, а недосмотревшего за нею хозяина. За свое поведение животное не отвечает, а человек отвечает! Когда устанавливают меру виновности человека и наказание, то прежде всего исходят из положения, что в нормальном состоянии он отвечает за свои поступки, затем учитывается вред, нанесенный обществу, и, наконец, мотивы поведения. Если бы поведение человека диктовалось инстинктами так же, как у животных, то общество, может быть, и сохранило бы право устрашения за проступки, но потеряло бы право их морального осуждения; в этом случае и одобрение полезного для общества поведения означало бы не более, чем физиологическое подкрепление полезных инстинктов (которые другой раз могли бы «сработать» и в дурном направлении). Словом, если бы награда и наказание имели в виду лишь подавление дурных и укрепление хороших инстинктов, то на всю систему нравственности и законодательства пришлось бы смотреть как на своего рода дрессировочные мероприятия, практически полезные, но лишенные нравственного значения.
Такое натуралистическое отрицание морали уже формально несет в себе противоречие - развенчивая человека, оно пользуется тем критерием морали, реальное значение которой отрицает. Но достаточно одного лишь представления о морали, чтобы утвердить ее нормативное значение. Моральная оценка производится не только после, но и до совершения поступка, а это означает задержку импульсивного побуждения и, следовательно, возможность его «запрещения». Животное может остановиться перед угрозой, но оценивать свое поведение с точки зрения известных критериев - такая задача для него не существует, такой возможности у животного нет. А у человека она есть, и за то, что в ответственном положении он не использует эту возможность, он отвечает не только перед обществом, но и перед мотивационной инстанцией своего поведения, перед самим собой.
Поэтому вопрос не в том, какие инстинкты полезны, а какие вредны. Вопрос в том, совместимы ли инстинкты с общественной организацией жизни людей, с общественной природой человека, с нравственной оценкой поведения и ответственностью за поступки. И суть дела заключается в том, что они несовместимы. Это - решающее обстоятельство, и, чтобы ясно представить его, нужно рассмотреть, что такое инстинкт, т. е. общие черты поведения, с одной стороны, и производящего его механизма, с другой, которые сообщают им обоим инстинктивный характер.
Часто - и особенно часто, когда говорят об инстинктах у человека, - инстинктивное понимают как неосознанное, автоматизированное, привычное, безотчетное и т. п. или, с другой стороны, как низменное, порочное, недостойное и т. д. Словом «инстинкт» пользуются как метафорой для усиления и украшения речи; в этом смысле рассматривать его не будем. Нас интересует точное значение термина «инстинкт» в применении к тем формам поведения животных, где оно имеет объективное основание и нуждается лишь в адекватном понятийном разъяснении.
В настоящее время научное понятие инстинкта у животных переживает глубокий кризис. Вызван он крушением господствовавшей до сих пор моторной теории инстинкта. Согласно этой теории, инстинкт представляет собой цепные двигательные реакции, видовые (и потому стереотипные), наследственные (и потому выполняемые без научения), появляющиеся в результате созревания определенных физиологических механизмов, с одной стороны, и действия определенных безусловных раздражителей - с другой, выполняемые «слепо» (и поэтому целесообразные лишь в определенных узкоограниченных условиях, к которым эти реакции приспособлены видовым отбором). В итоге многолетних и разнообразных исследований было установлено, что одни из этих критериев инстинктивного поведения не выдерживают строгой проверки, а другие вообще не могут быть проверены. Об этом подробно и красноречиво рассказывает Я. Дембовский («Психология животных», 1950, рус. перевод 1959 г. ). Трудности «чисто моторной» теории инстинктов - даже у животных! - оказались так велики, что некоторые исследователи (среди них и сам Дембовский) предлагают вообще отказаться от термина «инстинкт».
Конечно, от слова «инстинкт» нетрудно отказаться, но это не может ни отменить, ни изменить ту объективную действительность, которая этим словом издавна обозначается, и ту огромную проблематику, которая с этой действительностью связана. Поскольку несостоятельна «чисто моторная» теория инстинктов, то и отказаться нужно не от инстинктов, а от этого ложного, упрощенческого, механистического их понимания.
Если не ограничиваться моторной стороной поведения, то даже исследователи, приходящие в отчаяние от несоответствия моторной теории фактам, вынуждены признать по меньшей мере следующие характерные черты всякого инстинктивного поведения. Во-первых, оно всегда связано с какой-нибудь актуальной потребностью организма. Во-вторых, эта потребность сама по себе, т. е. до того, как животное встретится с определенным безусловным раздражителем внешней среды, вызывает только неспецифическое-поисковое, так называемое аппетитное поведение. В-третьих, характерное для данного инстинкта поведение начинается лишь с того момента, когда животное попадает в сферу действия специфического раздражителя и направляется к нему или от него. В-четвертых, при всех двигательных вариантах у каждого инстинкта сохраняется характерное специфическое завершение этого поведения, так называемая «завершающая реакция».
Эти четыре особенности инстинктивного поведения позволяют в общих чертах наметить схему его внутреннего механизма. Наследственно предопределенное отношение к безусловному раздражителю внешней среды предполагает в центральном механизме инстинктивного поведения особый «центр» или инстанцию - инстанцию специфической чувствительности к этому раздражителю. Наличие такой инстанции не составляет исключительной особенности инстинктов. Напротив, все безусловные реакции предполагают специфическую чувствительность к своему безусловному раздражителю, и инстинкты относятся к их числу. А такая наследственно закрепленная избирательная чувствительность к определенному раздражителю предполагает, далее, что носитель этого раздражителя составляет для организма нечто безусловно важное. Поэтому его действие должно связываться в организме с положительным или отрицательным отношением к определенным объектам, носителям безусловного раздражителя. Это отношение должно, естественно, получать отражение как в поведении, так и в переживании, где оно выступает как эмоция.
Словом, инстанция специфической чувствительности не может оставаться «чисто познавательной», так сказать созерцательной, она должна связываться с инстанцией специфического отношения к объекту-раздражителю и составлять с нею единое образование. В целом это довольно сложный «центр», в котором функционально явно различаются: рецепторная часть - инстанция специфической чувствительности; эффекторная часть, обеспечивающая настройку анимальной и вегетативной нервной системы на определенный тип реагирования; ориентировочная часть, представленная в психике эмоциями, которые настраивают психическую деятельность на переработку информации в направлении того же отношения к объекту. Для краткости мы будем называть центральный нервный механизм «инстанцией специфического отношения» (к определенным объектам внешней среды).
Для того чтобы этот механизм работал целесообразно, он должен находиться в такой же наследственно закрепленной связи с другой инстанцией, в которой получает отражение определенная потребность. Актуализация этой потребности будет приводить в активное состояние инстанцию специфического отношения, и прежде всего ту ее часть, которая обеспечивает специфическую чувствительность. В силу такой организации безусловный раздражитель среды начнет оказывать свое действие на поведение лишь тогда, когда это отвечает актуальной потребности организма.
Именно связь потребности с инстанцией специфического отношения ориентирует поведение животного на определенные объекты внешней среды. Что же касается реализации этого отношения, то для него животное использует все двигательные ресурсы и те возможности их индивидуального приспособления, которыми оно располагает ко времени проявления данной потребности.
Таким образом, в центральном механизме инстинктивного поведения всегда участвуют три звена: а) инстанция органической потребности; б) инстанция специфического отношения к объектам (носителям безусловного раздражителя); в) инстанция эффекторной части поведения, его двигательного, внутриорганического и психологического обеспечения.
Роль и значение этих компонентов в характеристике инстинктивного поведения далеко не одинаковы. Органическая потребность составляет первый и основной источник активности животного, однако не она придает поведению его специфически инстинктивный характер. Потребность в питательных веществах и побуждение к их добыванию у человека и у многих животных в основном очень сходны, а пищевое поведение у разных животных и тем более у человека существенно разное; у всех животных оно инстинктивное, а у человека - не инстинктивное.
Эффекторная, исполнительная часть поведения может быть и врожденной и приобретенной, отчасти врожденной и отчасти приобретенной (особенно если данный инстинкт проявляется у животного в зрелом возрасте); поведение может быть и стереотипным, и вариабельным, и «слепым» (по отношению к условиям действия) и выполняться с учетом объективных отношений между этими условиями и даже как «разумное решение задач». Но всегда и независимо от этих различий поведение животных сохраняет неизгладимую печать инстинктивности - наследственно предопределенного отношения к определенным объектам. Печать эту накладывает то, и только то обстоятельство, что поведение императивно диктуется животному воздействием инстанции специфического отношения и безусловного раздражителя, предустановленным отношением животного к определенным объектам внешней среды. Именно это среднее звено центрального механизма придает поведению животных его специфически инстинктивный характер, а именно: а) его прямую и непосредственную зависимость от природных сил: возбуждения органической потребности в самом животном и действия безусловного раздражителя из внешней среды; б) его прямую и непосредственную ограниченность их актуальным взаимодействием.
Это взаимодействие природных сил, так сказать, приговаривает животное к определенному поведению, и животное не может действовать иначе, как не может быть чем-нибудь иным, чем оно есть. По отношению к объекту - носителю безусловного раздражителя - инстинктивное поведение является вынужденным, и оценивать его с моральной или юридической точки зрения все равно, что одобрять или порицать равнодействующую механических сил за ее направление. Поэтому в обществе, достаточно культурном, чтобы учитывать это обстоятельство, животные не отвечают за свое поведение. Не отвечает животное и за то, что прекращает свое поведение (может быть, и не вовремя с точки зрения человека) вследствие угасания потребности или прекращения действия безусловного раздражителя. Требовать от животного, чтобы оно вело себя независимо от их прямого взаимодействия - актуальной потребности и безусловного раздражителя, - означало бы требовать, чтобы животное поднялось над уровнем природы, в которую оно «с головой» погружено.
Поэтому неправомерно и оценивать инстинктивное поведение как альтруистическое или эгоистическое. Такая оценка предполагает общественную точку зрения, сопоставление своих и чужих интересов и, лишь в результате его, предпочтение тех или других. У животных такого сопоставления нет, они действуют лишь под давлением непосредственно испытываемого ими воздействия потребности и внешнего раздражения, независимо от того, кому на пользу идут результаты поведения. Курица, самоотверженно защищающая цыплят от вороны или ястреба, вовсе не жертвует своими интересами ради интересов птенцов, а только подчиняется действию безусловного раздражителя, вызывающего безусловную защитную реакцию. Если исключить этот безусловный раздражитель, как это и было сделано в известном опыте Иксюкюлля (закрывшего цыпленка стеклянным колпаком, не пропускавшим звуков), то курица, видя отчаянные попытки цыпленка выбраться из прозрачной западни, оставалась равнодушной и не делала попыток помочь ему. Животное реагирует не на чужую беду, а на тот раздражитель, действие которого испытывает само. Вот если бы в аналогичном положении оказался человек, с его воспитанными обществом мотивами, тогда его борьбу за другого, да еще с опасностью для себя, действительно следовало бы оценить как альтруистическое поведение.
Оценка поведения как альтруистического или эгоистического ведется не по его результатам самим по себе, но прежде всего по его моральным основаниям. А это предполагает право выбора между ними. У животных такого «права» нет, и по отношению к ним такая оценка представляет собой типичный антропоморфизм. Ребенок же очень рано приобретает возможность такого выбора, сначала в узкой, а потом во все более расширяющейся сфере отношений с другими людьми. И лишь когда эта возможность распространяется на сферу основных человеческих отношений, он получает права гражданства и ответственности, которые означают, что за ним признается свобода выбора своего поведения; свобода от той жесткой необходимости, в которую всегда и «намертво» заключено инстинктивное поведение.
Если оценка инстинктивного поведения как альтруистического или эгоистического представляет собой наивный антропоморфизм, то сведение поведения человека к дурным или хорошим инстинктам есть частный случай натуралистического, биологизаторского объяснения общественных явлений «природными свойствами» человеческого организма.
Жизнь в человеческом обществе требует от каждого его сочлена учитывать не только природные свойства вещей и людей, но в первую очередь их общественную оценку и общественные способы и формы поведения. Столь характерное для животного, испытывающего потребность, прямое, инстинктивное отношение к предметам внешней среды, включая и сочленов своей группы, несовместимо с отношением человека к объектам своих потребностей, поскольку это отношение опосредствовано общественными условиями. И в той мере, в какой происходило очеловечивание животных предков человека, их инстинктивные отношения к внешней среде и друг к другу должны были активно затормаживаться. Так как переход к совместной деятельности по добыванию средств существования, к их общественному распределению, к совместной защите от врагов - видам деятельности, основанным на общественных, а не биологических отношениях, становился главным условием выживания и продолжения рода, то успешно выдержать давление естественного отбора могли лишь те предки человека, у которых это торможение удавалось все лучше и у которых в конце концов оно привело к отмиранию инстинктов.
Нужно думать поэтому, что изменение организма в процессе антропогенеза состояло не только в приобретении новых свойств, но и в отмирании тех животных свойств, которые мешали образованию новых, собственно человеческих отношений. Естественно, это касалось больше всего тех органов и систем тела, деятельность которых непосредственно обеспечивала поведение. Поэтому одним из важнейших результатов антропогенеза было исключение из центрального механизма поведения того звена, которое придавало поведению биологически предопределенный, инстинктивный характер. Это изменение последовательно распространялось на те сферы жизни становящихся людей, которые развивающее общество брало на свое обеспечение и под свой контроль.
Представляя себе центральный механизм инстинктивного поведения так, как это написано выше, мы можем в общих чертах наметить и общий ход этого систематического торможения инстинктов. В период становления общества у подрастающего поколения с самого начала воспитывалось определенное отношение к определенным объектам внешней среды. Когда потребности в них приходили в актуальное состояние, эти объекты начинали вызывать инстинктивные реакции, которые, однако, категорически запрещались и беспощадно карались. В результате этого объекты-возбудители становились сильнейшими тормозами той инстанции, на которую первоначально они действовали как безусловные раздражители, - инстанции специфической чувствительности. Ее систематическое торможение, с одной стороны, и систематическое удовлетворение стоящей за нею потребности в ином, общественно установленном порядке, с другой, вели к глубокому угнетению этой инстанции. Так как на протяжении антропогенеза еще действовали законы биологического отбора, то успешнее выживали те индивиды и те группы, у которых наследственная передача инстанции специфической чувствительности происходила все слабее, ее торможение удавалось все лучше, а новые формы неинстинктивной кооперации (и построенные на ней различные вторичные отношения) складывались все легче и успешнее. Однако этого - сначала торможения и ослабления и в конце концов отмирания инстанции специфической чувствительности - было достаточно для освобождения от инстинктов и утверждения нового, общественно-исторического образа жизни.
После исключения инстанции специфической чувствительности из центрального механизма поведения органические потребности освободились от ее неотвратимого ориентирующего влияния. Побуждая к действию, потребности уже не предопределяли ни объектов, которые бы их удовлетворяли, ни способов их добывания, ни способов удовлетворения. Еще менее определяли все это эффекторные, в частности двигательные реакции, которые освобождались от безусловных раздражителей и теперь использовались или не использовались в зависимости от того, насколько они отвечали предписанным общественным образцам.
Процесс антропогенеза не мог закончиться ранее, чем были полностью устранены из всей сферы общественно регулируемой жизни становящихся людей инстинктивные отношения с внешней средой и между членами группы. Есть много оснований полагать, что именно мощное развитие общественных отношений (на переходе от среднего к верхнему палеолиту) обусловило так называемый «второй скачок» в процессе антропогенеза; «скачок» в том смысле, что за сравнительно короткое время (всего несколько десятков тысячелетий - по сравнению с многими сотнями тысяч, а может быть, и полутора миллионами лет предыдущего развития) при относительно небольшом изменении орудий труда (от позднего Мустье до Ориньяка) произошли обширные и глубокие изменения в организации общества и вместе с тем в физическом облике древних людей. Именно к этому времени относится значительное развитие культуры (искусства, магических верований, культовых обрядов) и окончательное становление физического типа современного, так называемого кроманьонского человека.
Таким образом, одной из важнейших особенностей современного человека - именно как особого биологического вида! - является отсутствие инстинктов, наследственно, в самом строении организма закрепленного отношения к определенным объектам внешней среды. Основные органические потребности, конечно, остаются, но подобно тому, как водород и кислород, полученные от разложения воды, уже не составляют ни частиц воды, ни ее остатков и обладают другими и даже противоположными свойствами, так и потребности, освобожденные от связи с инстанцией специфической чувствительности, уже не составляют ни остатков, ни частиц инстинктов. Они уже не связаны - до всякого опыта! - с определенными безусловными раздражителями внешней среды, не привязаны к ним и обнаруживают новые свойства, в частности жадное сродство и прочную фиксацию на объектах, доставивших им первое удовлетворение. И так как удовлетворение потребностей человека происходит в общественных условиях, то у людей органические потребности становятся общественными потребностями. В том виде, в каком они наследуются, это уже не животно-биологические, а только органические (но человеческие) потребности.
Не приходится и говорить, как важно различать эти внешне сходные, но по существу столь разные образования. Чтобы закрепить это различие между ними, целесообразно обозначить их разными словами и называть: биологическим - то, что в силу определенного строения организма предопределяет тип жизни и поведения, а органическим - то, что тоже обусловлено строением организма, но уже иным строением, которое ни типа жизни, ни поведения не определяет. Согласно этому: а) органические потребности, наследственно связанные с механизмом специфического отношения к внешней среде, этим предопределяющие тип жизни, являются биологическими потребностями в собственном смысле слова; б) те же самые органические потребности, не связанные с механизмом специфического отношения к внешней среде и поэтому не предопределяющие тип жизни, биологическими в этом смысле уже не являются. Они - то, и лишь то, что они есть, потребности организма - органические, но не биологические потребности.
Биологические потребности, предопределяя тип поведения в среде наследственным строением организма, безусловно исключают общественный тип жизни, не совместимы с ним. А органические потребности тип внешней жизни не предопределяют и совместимы с любым типом жизни, если только он обеспечивает удовлетворение этих потребностей. Органические потребности «в чистом виде» у человека те же, что и у животных, но у животных они структурно, накрепко спаяны с инстанцией специфического отношения к внешней среде, а у человека такой наследственной инстанции уже нет, у животных они предопределяют поведение, а у человека не предопределяют; у животных они биологические, а у человека-только органические. У человека нет биологических потребностей - нет инстинктов.
Когда говорят, что у человека есть биологические потребности и основные инстинкты, то это результат неразличения биологического и органического. Сходство самих потребностей бросается в глаза, а внутренняя структура их центрального механизма, наличие или отсутствие в нем инстанции специфической чувствительности остается скрытым. Неразличение биологического и органического есть главное препятствие в решении вопроса об инстинктах у человека, главная причина многократных и безрезультатных возвращений к этой теме.
Ошибочно само ее название: «Биологическое и социальное в развитии человека», как бы заранее признающее наличие биологического фактора в структуре и развитии человеческой психики. У человека нет «биологического» (в том смысле, в каком оно есть и характерно для животных). Очевидно, нужно изменить и постановку вопроса: не «биологическое и социальное», а «органическое и социальное» в развитии человека. «Органическое» - это уже не содержит указания на «животное в человеке», не затрагивает проблем нравственности и ответственности. «Органическое» указывает лишь границы анатомо-физиологических возможностей человека и роль физического развития в его общем развитии. Эта роль совершенно бесспорна, очень важна и в определенных положениях становится решающей, но всегда остается неспецифической и относительной.
Она неспецифична, потому что физические свойства человека могут быть использованы по-разному и на основе одних и тех же свойств формируются существенно разные способы действий и формы поведения. Так, например, быстрое и прочное образование условных связей может привести к формированию и закреплению частных и малопродуктивных способов работы (которые к тому же остаются неопознанными), и тогда формирование дальнейших, более эффективных способов умственной или практической деятельности становится крайне затруднительным. С другой стороны, при обычной, «средней» скорости и прочности образования условных связей, этой физиологической основы всякого обучения, могут сложиться простые и четкие приемы различения существенного и несущественного, так что дальнейшее учение в любой области идет легко, обнаруживая незаурядные способности.
Роль анатомо-физиологических особенностей в психическом развитии человека относительна-требования общества, с одной стороны, и его воспитательным средствам, с другой. В ситуациях, где естественные свойства недостаточны, они могут возмещаться техническими средствами и методами обучения. Один из самых ярких примеров этого - обучение слепоглухонемых детей. Без специального обучения они остаются глубокими инвалидами, а при специальном обучении не только достигают нормального развития, но даже успешно заканчивают высшие учебные заведения и получают ученые степени. Современные технические средства передачи прямой, обратной и «взаимной» (между членами учебной группы) информации позволяют сделать обучение таких детей фронтальным, групповым (вместо изнурительно индивидуального, каким оно по необходимости оставалось до недавнего времени) и таким образом приблизить его к обычному школьному обучению.
Один и тот же физический дефект или, наоборот, физическое преимущество может по-разному отразиться на психическом развитии и даже судьбе ребенка. Врожденная хромота, «родимое пятно» на лице, горб у одного вызовут озлобление, у другого - пренебрежение к физической стороне жизни, благожелательность и открытость в душевном общении; а красота лица, манер, обхождения легко порождает чувство превосходства и непомерные претензии, которые в последующей жизни большей частью заканчиваются крушением и озлоблением. Все зависит от того, как физические преимущества или недостатки будут учтены воспитателями и оценены самим ребенком, как они будут использованы или преодолены в обучении, а главное-какое отношение будет сформировано (или «само сформируется») у ребенка к этому дефекту или преимуществу. От врожденных физических свойств организма требуется только одно - не слишком выходить за границы того, что сегодня может быть восполнено наличными средствами обучения и воспитания.
Конечно, нужно родиться нормальной особью биологического вида Homo sapiens, чтобы в условиях своего общества стать человеком, активной и ответственной личностью. Но это только возможность. Фактически она реализуется в зависимости от того, в каком виде и качестве культура общества будет превращена в структуру личности, в содержание и строение ее психической деятельности.
Теперь мы можем в новом значении повторить сказанное в самом начале: никто не возражал бы иметь глаз орла, желудок кашалота, сердце ворона и т. д., т. е. обладать звериным здоровьем и «зверской» физической работоспособностью. Но человеческое общество не могло бы сложиться, если бы у людей сохранялись животные отношения к вещам и друг другу; звериные отношения к миру разрушили бы и общество, и человеческое начало в нас самих. У человека нет «биологического» в простом и основном значении этого термина - животно-биологического. Биологические особенности человека состоят именно в том, что у него нет унаследованных от животных инстинктивных форм деятельности и поведения. Анатомо-физиологические свойства человеческого организма не предопределяют ни вида, ни характера, ни предельных возможностей человека и в этом смысле составляют уже не биологические, а только органические свойства. Они не причина, а только непременное условие развития человека.
Ни одно животное, кроме человека, не может стать человеком, человек же может стать членом любого общества и, в пределах своих физических возможностей, любым животным и даже хуже всякого животного. В этой свободе становления и состоит биологическая особенность вида «человек». Но, лишь усвоив моральные основы поведения как руководства в «совокупности всех общественных отношений», составляющих, сущность человека, ребенок становится человеком. А став им, он уже не может снять с себя ответственность, ссылаясь на происхождение от животных, на «свои инстинкты», которых у него нет.
Отсюда: http://psymagazine.moscow/articles/290315
Что касается внутриорганической жизни, то, вероятно, никто не возражал бы иметь глаз орла, желудок кашалота, сердце ворона (если только он и вправду живет триста лет) и т.п. Хотя в наследство от животных мы получаем и кое-какие досадные пережитки (вроде аппендикса), но об этом мы не станем сокрушаться, а в деловом плане подумаем о том, как с ними справиться, когда они «выходят из повиновения» и начинают нам мешать.
Что касается жизни во внешней среде, то и здесь все процессы делятся на две качественно разные области. Одну составляют физиологические отношения со средой: процессы газо- водо- и теплообмена, осмотического давления и т. п. Нам приходится серьезно заботиться о сохранении этих жизненных условий, но это задача, так сказать, производственно-техническая, а не моральная.
Вторую область составляют те отношения человека к другим людям, которые регулируются моральными нормами общества. Здесь вопрос о роли биологического в психическом развитии человека начинает беспокоить нас тем, не приносит ли наследственность из зоологического прошлого человека чего-нибудь такого, что идет вразрез с его общественной природой. Теоретически это выражается двумя вопросами: о наследственных способностях или задатках способностей (а с ними и биологически обусловленного неравенства людей, создающего общественные преимущества одних перед другими) и о наследственных влечениях и отвращениях - инстинктах и эмоциях. В условиях общественной жизни эти биологические реакции означали бы природные, анатомо-физиологически предопределенные влечения к добру и злу, диктовали бы поведение в обществе. В дальнейшем мы остановимся только на вопросе об инстинктах.
Мы постоянно слышим и читаем, и притом у самых уважаемых авторов, о разных инстинктах у человека: правда, большей частью в довольно «свободном» изложении, но иногда и в прямом смысле. Такое будто бы естественнонаучное объяснение человеческого поведения противоречит его действительному научному, общественно-историческому пониманию, учению о нравственности и ответственности человека. Признание инстинктов у человека с необходимостью ведет к заключению, что основные движущие силы поведения у человека и животных одинаковы и культура общества составляет лишь окольный, разрешенный обществом путь для удовлетворения тех же животных инстинктов (что и утверждал Фрейд). Тогда обсуждение и наказание относились бы лишь к нарушению установленного способа или неловкости в удовлетворении инстинктов, а не к самим мотивам поведения.
Но животных не привлекают к суду и не оправдывают или осуждают; их убивают, если иначе не могут с ними справиться. К суду привлекают не собаку, покусавшую ребенка, а недосмотревшего за нею хозяина. За свое поведение животное не отвечает, а человек отвечает! Когда устанавливают меру виновности человека и наказание, то прежде всего исходят из положения, что в нормальном состоянии он отвечает за свои поступки, затем учитывается вред, нанесенный обществу, и, наконец, мотивы поведения. Если бы поведение человека диктовалось инстинктами так же, как у животных, то общество, может быть, и сохранило бы право устрашения за проступки, но потеряло бы право их морального осуждения; в этом случае и одобрение полезного для общества поведения означало бы не более, чем физиологическое подкрепление полезных инстинктов (которые другой раз могли бы «сработать» и в дурном направлении). Словом, если бы награда и наказание имели в виду лишь подавление дурных и укрепление хороших инстинктов, то на всю систему нравственности и законодательства пришлось бы смотреть как на своего рода дрессировочные мероприятия, практически полезные, но лишенные нравственного значения.
Такое натуралистическое отрицание морали уже формально несет в себе противоречие - развенчивая человека, оно пользуется тем критерием морали, реальное значение которой отрицает. Но достаточно одного лишь представления о морали, чтобы утвердить ее нормативное значение. Моральная оценка производится не только после, но и до совершения поступка, а это означает задержку импульсивного побуждения и, следовательно, возможность его «запрещения». Животное может остановиться перед угрозой, но оценивать свое поведение с точки зрения известных критериев - такая задача для него не существует, такой возможности у животного нет. А у человека она есть, и за то, что в ответственном положении он не использует эту возможность, он отвечает не только перед обществом, но и перед мотивационной инстанцией своего поведения, перед самим собой.
Поэтому вопрос не в том, какие инстинкты полезны, а какие вредны. Вопрос в том, совместимы ли инстинкты с общественной организацией жизни людей, с общественной природой человека, с нравственной оценкой поведения и ответственностью за поступки. И суть дела заключается в том, что они несовместимы. Это - решающее обстоятельство, и, чтобы ясно представить его, нужно рассмотреть, что такое инстинкт, т. е. общие черты поведения, с одной стороны, и производящего его механизма, с другой, которые сообщают им обоим инстинктивный характер.
Часто - и особенно часто, когда говорят об инстинктах у человека, - инстинктивное понимают как неосознанное, автоматизированное, привычное, безотчетное и т. п. или, с другой стороны, как низменное, порочное, недостойное и т. д. Словом «инстинкт» пользуются как метафорой для усиления и украшения речи; в этом смысле рассматривать его не будем. Нас интересует точное значение термина «инстинкт» в применении к тем формам поведения животных, где оно имеет объективное основание и нуждается лишь в адекватном понятийном разъяснении.
В настоящее время научное понятие инстинкта у животных переживает глубокий кризис. Вызван он крушением господствовавшей до сих пор моторной теории инстинкта. Согласно этой теории, инстинкт представляет собой цепные двигательные реакции, видовые (и потому стереотипные), наследственные (и потому выполняемые без научения), появляющиеся в результате созревания определенных физиологических механизмов, с одной стороны, и действия определенных безусловных раздражителей - с другой, выполняемые «слепо» (и поэтому целесообразные лишь в определенных узкоограниченных условиях, к которым эти реакции приспособлены видовым отбором). В итоге многолетних и разнообразных исследований было установлено, что одни из этих критериев инстинктивного поведения не выдерживают строгой проверки, а другие вообще не могут быть проверены. Об этом подробно и красноречиво рассказывает Я. Дембовский («Психология животных», 1950, рус. перевод 1959 г. ). Трудности «чисто моторной» теории инстинктов - даже у животных! - оказались так велики, что некоторые исследователи (среди них и сам Дембовский) предлагают вообще отказаться от термина «инстинкт».
Конечно, от слова «инстинкт» нетрудно отказаться, но это не может ни отменить, ни изменить ту объективную действительность, которая этим словом издавна обозначается, и ту огромную проблематику, которая с этой действительностью связана. Поскольку несостоятельна «чисто моторная» теория инстинктов, то и отказаться нужно не от инстинктов, а от этого ложного, упрощенческого, механистического их понимания.
Если не ограничиваться моторной стороной поведения, то даже исследователи, приходящие в отчаяние от несоответствия моторной теории фактам, вынуждены признать по меньшей мере следующие характерные черты всякого инстинктивного поведения. Во-первых, оно всегда связано с какой-нибудь актуальной потребностью организма. Во-вторых, эта потребность сама по себе, т. е. до того, как животное встретится с определенным безусловным раздражителем внешней среды, вызывает только неспецифическое-поисковое, так называемое аппетитное поведение. В-третьих, характерное для данного инстинкта поведение начинается лишь с того момента, когда животное попадает в сферу действия специфического раздражителя и направляется к нему или от него. В-четвертых, при всех двигательных вариантах у каждого инстинкта сохраняется характерное специфическое завершение этого поведения, так называемая «завершающая реакция».
Эти четыре особенности инстинктивного поведения позволяют в общих чертах наметить схему его внутреннего механизма. Наследственно предопределенное отношение к безусловному раздражителю внешней среды предполагает в центральном механизме инстинктивного поведения особый «центр» или инстанцию - инстанцию специфической чувствительности к этому раздражителю. Наличие такой инстанции не составляет исключительной особенности инстинктов. Напротив, все безусловные реакции предполагают специфическую чувствительность к своему безусловному раздражителю, и инстинкты относятся к их числу. А такая наследственно закрепленная избирательная чувствительность к определенному раздражителю предполагает, далее, что носитель этого раздражителя составляет для организма нечто безусловно важное. Поэтому его действие должно связываться в организме с положительным или отрицательным отношением к определенным объектам, носителям безусловного раздражителя. Это отношение должно, естественно, получать отражение как в поведении, так и в переживании, где оно выступает как эмоция.
Словом, инстанция специфической чувствительности не может оставаться «чисто познавательной», так сказать созерцательной, она должна связываться с инстанцией специфического отношения к объекту-раздражителю и составлять с нею единое образование. В целом это довольно сложный «центр», в котором функционально явно различаются: рецепторная часть - инстанция специфической чувствительности; эффекторная часть, обеспечивающая настройку анимальной и вегетативной нервной системы на определенный тип реагирования; ориентировочная часть, представленная в психике эмоциями, которые настраивают психическую деятельность на переработку информации в направлении того же отношения к объекту. Для краткости мы будем называть центральный нервный механизм «инстанцией специфического отношения» (к определенным объектам внешней среды).
Для того чтобы этот механизм работал целесообразно, он должен находиться в такой же наследственно закрепленной связи с другой инстанцией, в которой получает отражение определенная потребность. Актуализация этой потребности будет приводить в активное состояние инстанцию специфического отношения, и прежде всего ту ее часть, которая обеспечивает специфическую чувствительность. В силу такой организации безусловный раздражитель среды начнет оказывать свое действие на поведение лишь тогда, когда это отвечает актуальной потребности организма.
Именно связь потребности с инстанцией специфического отношения ориентирует поведение животного на определенные объекты внешней среды. Что же касается реализации этого отношения, то для него животное использует все двигательные ресурсы и те возможности их индивидуального приспособления, которыми оно располагает ко времени проявления данной потребности.
Таким образом, в центральном механизме инстинктивного поведения всегда участвуют три звена: а) инстанция органической потребности; б) инстанция специфического отношения к объектам (носителям безусловного раздражителя); в) инстанция эффекторной части поведения, его двигательного, внутриорганического и психологического обеспечения.
Роль и значение этих компонентов в характеристике инстинктивного поведения далеко не одинаковы. Органическая потребность составляет первый и основной источник активности животного, однако не она придает поведению его специфически инстинктивный характер. Потребность в питательных веществах и побуждение к их добыванию у человека и у многих животных в основном очень сходны, а пищевое поведение у разных животных и тем более у человека существенно разное; у всех животных оно инстинктивное, а у человека - не инстинктивное.
Эффекторная, исполнительная часть поведения может быть и врожденной и приобретенной, отчасти врожденной и отчасти приобретенной (особенно если данный инстинкт проявляется у животного в зрелом возрасте); поведение может быть и стереотипным, и вариабельным, и «слепым» (по отношению к условиям действия) и выполняться с учетом объективных отношений между этими условиями и даже как «разумное решение задач». Но всегда и независимо от этих различий поведение животных сохраняет неизгладимую печать инстинктивности - наследственно предопределенного отношения к определенным объектам. Печать эту накладывает то, и только то обстоятельство, что поведение императивно диктуется животному воздействием инстанции специфического отношения и безусловного раздражителя, предустановленным отношением животного к определенным объектам внешней среды. Именно это среднее звено центрального механизма придает поведению животных его специфически инстинктивный характер, а именно: а) его прямую и непосредственную зависимость от природных сил: возбуждения органической потребности в самом животном и действия безусловного раздражителя из внешней среды; б) его прямую и непосредственную ограниченность их актуальным взаимодействием.
Это взаимодействие природных сил, так сказать, приговаривает животное к определенному поведению, и животное не может действовать иначе, как не может быть чем-нибудь иным, чем оно есть. По отношению к объекту - носителю безусловного раздражителя - инстинктивное поведение является вынужденным, и оценивать его с моральной или юридической точки зрения все равно, что одобрять или порицать равнодействующую механических сил за ее направление. Поэтому в обществе, достаточно культурном, чтобы учитывать это обстоятельство, животные не отвечают за свое поведение. Не отвечает животное и за то, что прекращает свое поведение (может быть, и не вовремя с точки зрения человека) вследствие угасания потребности или прекращения действия безусловного раздражителя. Требовать от животного, чтобы оно вело себя независимо от их прямого взаимодействия - актуальной потребности и безусловного раздражителя, - означало бы требовать, чтобы животное поднялось над уровнем природы, в которую оно «с головой» погружено.
Поэтому неправомерно и оценивать инстинктивное поведение как альтруистическое или эгоистическое. Такая оценка предполагает общественную точку зрения, сопоставление своих и чужих интересов и, лишь в результате его, предпочтение тех или других. У животных такого сопоставления нет, они действуют лишь под давлением непосредственно испытываемого ими воздействия потребности и внешнего раздражения, независимо от того, кому на пользу идут результаты поведения. Курица, самоотверженно защищающая цыплят от вороны или ястреба, вовсе не жертвует своими интересами ради интересов птенцов, а только подчиняется действию безусловного раздражителя, вызывающего безусловную защитную реакцию. Если исключить этот безусловный раздражитель, как это и было сделано в известном опыте Иксюкюлля (закрывшего цыпленка стеклянным колпаком, не пропускавшим звуков), то курица, видя отчаянные попытки цыпленка выбраться из прозрачной западни, оставалась равнодушной и не делала попыток помочь ему. Животное реагирует не на чужую беду, а на тот раздражитель, действие которого испытывает само. Вот если бы в аналогичном положении оказался человек, с его воспитанными обществом мотивами, тогда его борьбу за другого, да еще с опасностью для себя, действительно следовало бы оценить как альтруистическое поведение.
Оценка поведения как альтруистического или эгоистического ведется не по его результатам самим по себе, но прежде всего по его моральным основаниям. А это предполагает право выбора между ними. У животных такого «права» нет, и по отношению к ним такая оценка представляет собой типичный антропоморфизм. Ребенок же очень рано приобретает возможность такого выбора, сначала в узкой, а потом во все более расширяющейся сфере отношений с другими людьми. И лишь когда эта возможность распространяется на сферу основных человеческих отношений, он получает права гражданства и ответственности, которые означают, что за ним признается свобода выбора своего поведения; свобода от той жесткой необходимости, в которую всегда и «намертво» заключено инстинктивное поведение.
Если оценка инстинктивного поведения как альтруистического или эгоистического представляет собой наивный антропоморфизм, то сведение поведения человека к дурным или хорошим инстинктам есть частный случай натуралистического, биологизаторского объяснения общественных явлений «природными свойствами» человеческого организма.
Жизнь в человеческом обществе требует от каждого его сочлена учитывать не только природные свойства вещей и людей, но в первую очередь их общественную оценку и общественные способы и формы поведения. Столь характерное для животного, испытывающего потребность, прямое, инстинктивное отношение к предметам внешней среды, включая и сочленов своей группы, несовместимо с отношением человека к объектам своих потребностей, поскольку это отношение опосредствовано общественными условиями. И в той мере, в какой происходило очеловечивание животных предков человека, их инстинктивные отношения к внешней среде и друг к другу должны были активно затормаживаться. Так как переход к совместной деятельности по добыванию средств существования, к их общественному распределению, к совместной защите от врагов - видам деятельности, основанным на общественных, а не биологических отношениях, становился главным условием выживания и продолжения рода, то успешно выдержать давление естественного отбора могли лишь те предки человека, у которых это торможение удавалось все лучше и у которых в конце концов оно привело к отмиранию инстинктов.
Нужно думать поэтому, что изменение организма в процессе антропогенеза состояло не только в приобретении новых свойств, но и в отмирании тех животных свойств, которые мешали образованию новых, собственно человеческих отношений. Естественно, это касалось больше всего тех органов и систем тела, деятельность которых непосредственно обеспечивала поведение. Поэтому одним из важнейших результатов антропогенеза было исключение из центрального механизма поведения того звена, которое придавало поведению биологически предопределенный, инстинктивный характер. Это изменение последовательно распространялось на те сферы жизни становящихся людей, которые развивающее общество брало на свое обеспечение и под свой контроль.
Представляя себе центральный механизм инстинктивного поведения так, как это написано выше, мы можем в общих чертах наметить и общий ход этого систематического торможения инстинктов. В период становления общества у подрастающего поколения с самого начала воспитывалось определенное отношение к определенным объектам внешней среды. Когда потребности в них приходили в актуальное состояние, эти объекты начинали вызывать инстинктивные реакции, которые, однако, категорически запрещались и беспощадно карались. В результате этого объекты-возбудители становились сильнейшими тормозами той инстанции, на которую первоначально они действовали как безусловные раздражители, - инстанции специфической чувствительности. Ее систематическое торможение, с одной стороны, и систематическое удовлетворение стоящей за нею потребности в ином, общественно установленном порядке, с другой, вели к глубокому угнетению этой инстанции. Так как на протяжении антропогенеза еще действовали законы биологического отбора, то успешнее выживали те индивиды и те группы, у которых наследственная передача инстанции специфической чувствительности происходила все слабее, ее торможение удавалось все лучше, а новые формы неинстинктивной кооперации (и построенные на ней различные вторичные отношения) складывались все легче и успешнее. Однако этого - сначала торможения и ослабления и в конце концов отмирания инстанции специфической чувствительности - было достаточно для освобождения от инстинктов и утверждения нового, общественно-исторического образа жизни.
После исключения инстанции специфической чувствительности из центрального механизма поведения органические потребности освободились от ее неотвратимого ориентирующего влияния. Побуждая к действию, потребности уже не предопределяли ни объектов, которые бы их удовлетворяли, ни способов их добывания, ни способов удовлетворения. Еще менее определяли все это эффекторные, в частности двигательные реакции, которые освобождались от безусловных раздражителей и теперь использовались или не использовались в зависимости от того, насколько они отвечали предписанным общественным образцам.
Процесс антропогенеза не мог закончиться ранее, чем были полностью устранены из всей сферы общественно регулируемой жизни становящихся людей инстинктивные отношения с внешней средой и между членами группы. Есть много оснований полагать, что именно мощное развитие общественных отношений (на переходе от среднего к верхнему палеолиту) обусловило так называемый «второй скачок» в процессе антропогенеза; «скачок» в том смысле, что за сравнительно короткое время (всего несколько десятков тысячелетий - по сравнению с многими сотнями тысяч, а может быть, и полутора миллионами лет предыдущего развития) при относительно небольшом изменении орудий труда (от позднего Мустье до Ориньяка) произошли обширные и глубокие изменения в организации общества и вместе с тем в физическом облике древних людей. Именно к этому времени относится значительное развитие культуры (искусства, магических верований, культовых обрядов) и окончательное становление физического типа современного, так называемого кроманьонского человека.
Таким образом, одной из важнейших особенностей современного человека - именно как особого биологического вида! - является отсутствие инстинктов, наследственно, в самом строении организма закрепленного отношения к определенным объектам внешней среды. Основные органические потребности, конечно, остаются, но подобно тому, как водород и кислород, полученные от разложения воды, уже не составляют ни частиц воды, ни ее остатков и обладают другими и даже противоположными свойствами, так и потребности, освобожденные от связи с инстанцией специфической чувствительности, уже не составляют ни остатков, ни частиц инстинктов. Они уже не связаны - до всякого опыта! - с определенными безусловными раздражителями внешней среды, не привязаны к ним и обнаруживают новые свойства, в частности жадное сродство и прочную фиксацию на объектах, доставивших им первое удовлетворение. И так как удовлетворение потребностей человека происходит в общественных условиях, то у людей органические потребности становятся общественными потребностями. В том виде, в каком они наследуются, это уже не животно-биологические, а только органические (но человеческие) потребности.
Не приходится и говорить, как важно различать эти внешне сходные, но по существу столь разные образования. Чтобы закрепить это различие между ними, целесообразно обозначить их разными словами и называть: биологическим - то, что в силу определенного строения организма предопределяет тип жизни и поведения, а органическим - то, что тоже обусловлено строением организма, но уже иным строением, которое ни типа жизни, ни поведения не определяет. Согласно этому: а) органические потребности, наследственно связанные с механизмом специфического отношения к внешней среде, этим предопределяющие тип жизни, являются биологическими потребностями в собственном смысле слова; б) те же самые органические потребности, не связанные с механизмом специфического отношения к внешней среде и поэтому не предопределяющие тип жизни, биологическими в этом смысле уже не являются. Они - то, и лишь то, что они есть, потребности организма - органические, но не биологические потребности.
Биологические потребности, предопределяя тип поведения в среде наследственным строением организма, безусловно исключают общественный тип жизни, не совместимы с ним. А органические потребности тип внешней жизни не предопределяют и совместимы с любым типом жизни, если только он обеспечивает удовлетворение этих потребностей. Органические потребности «в чистом виде» у человека те же, что и у животных, но у животных они структурно, накрепко спаяны с инстанцией специфического отношения к внешней среде, а у человека такой наследственной инстанции уже нет, у животных они предопределяют поведение, а у человека не предопределяют; у животных они биологические, а у человека-только органические. У человека нет биологических потребностей - нет инстинктов.
Когда говорят, что у человека есть биологические потребности и основные инстинкты, то это результат неразличения биологического и органического. Сходство самих потребностей бросается в глаза, а внутренняя структура их центрального механизма, наличие или отсутствие в нем инстанции специфической чувствительности остается скрытым. Неразличение биологического и органического есть главное препятствие в решении вопроса об инстинктах у человека, главная причина многократных и безрезультатных возвращений к этой теме.
Ошибочно само ее название: «Биологическое и социальное в развитии человека», как бы заранее признающее наличие биологического фактора в структуре и развитии человеческой психики. У человека нет «биологического» (в том смысле, в каком оно есть и характерно для животных). Очевидно, нужно изменить и постановку вопроса: не «биологическое и социальное», а «органическое и социальное» в развитии человека. «Органическое» - это уже не содержит указания на «животное в человеке», не затрагивает проблем нравственности и ответственности. «Органическое» указывает лишь границы анатомо-физиологических возможностей человека и роль физического развития в его общем развитии. Эта роль совершенно бесспорна, очень важна и в определенных положениях становится решающей, но всегда остается неспецифической и относительной.
Она неспецифична, потому что физические свойства человека могут быть использованы по-разному и на основе одних и тех же свойств формируются существенно разные способы действий и формы поведения. Так, например, быстрое и прочное образование условных связей может привести к формированию и закреплению частных и малопродуктивных способов работы (которые к тому же остаются неопознанными), и тогда формирование дальнейших, более эффективных способов умственной или практической деятельности становится крайне затруднительным. С другой стороны, при обычной, «средней» скорости и прочности образования условных связей, этой физиологической основы всякого обучения, могут сложиться простые и четкие приемы различения существенного и несущественного, так что дальнейшее учение в любой области идет легко, обнаруживая незаурядные способности.
Роль анатомо-физиологических особенностей в психическом развитии человека относительна-требования общества, с одной стороны, и его воспитательным средствам, с другой. В ситуациях, где естественные свойства недостаточны, они могут возмещаться техническими средствами и методами обучения. Один из самых ярких примеров этого - обучение слепоглухонемых детей. Без специального обучения они остаются глубокими инвалидами, а при специальном обучении не только достигают нормального развития, но даже успешно заканчивают высшие учебные заведения и получают ученые степени. Современные технические средства передачи прямой, обратной и «взаимной» (между членами учебной группы) информации позволяют сделать обучение таких детей фронтальным, групповым (вместо изнурительно индивидуального, каким оно по необходимости оставалось до недавнего времени) и таким образом приблизить его к обычному школьному обучению.
Один и тот же физический дефект или, наоборот, физическое преимущество может по-разному отразиться на психическом развитии и даже судьбе ребенка. Врожденная хромота, «родимое пятно» на лице, горб у одного вызовут озлобление, у другого - пренебрежение к физической стороне жизни, благожелательность и открытость в душевном общении; а красота лица, манер, обхождения легко порождает чувство превосходства и непомерные претензии, которые в последующей жизни большей частью заканчиваются крушением и озлоблением. Все зависит от того, как физические преимущества или недостатки будут учтены воспитателями и оценены самим ребенком, как они будут использованы или преодолены в обучении, а главное-какое отношение будет сформировано (или «само сформируется») у ребенка к этому дефекту или преимуществу. От врожденных физических свойств организма требуется только одно - не слишком выходить за границы того, что сегодня может быть восполнено наличными средствами обучения и воспитания.
Конечно, нужно родиться нормальной особью биологического вида Homo sapiens, чтобы в условиях своего общества стать человеком, активной и ответственной личностью. Но это только возможность. Фактически она реализуется в зависимости от того, в каком виде и качестве культура общества будет превращена в структуру личности, в содержание и строение ее психической деятельности.
Теперь мы можем в новом значении повторить сказанное в самом начале: никто не возражал бы иметь глаз орла, желудок кашалота, сердце ворона и т. д., т. е. обладать звериным здоровьем и «зверской» физической работоспособностью. Но человеческое общество не могло бы сложиться, если бы у людей сохранялись животные отношения к вещам и друг другу; звериные отношения к миру разрушили бы и общество, и человеческое начало в нас самих. У человека нет «биологического» в простом и основном значении этого термина - животно-биологического. Биологические особенности человека состоят именно в том, что у него нет унаследованных от животных инстинктивных форм деятельности и поведения. Анатомо-физиологические свойства человеческого организма не предопределяют ни вида, ни характера, ни предельных возможностей человека и в этом смысле составляют уже не биологические, а только органические свойства. Они не причина, а только непременное условие развития человека.
Ни одно животное, кроме человека, не может стать человеком, человек же может стать членом любого общества и, в пределах своих физических возможностей, любым животным и даже хуже всякого животного. В этой свободе становления и состоит биологическая особенность вида «человек». Но, лишь усвоив моральные основы поведения как руководства в «совокупности всех общественных отношений», составляющих, сущность человека, ребенок становится человеком. А став им, он уже не может снять с себя ответственность, ссылаясь на происхождение от животных, на «свои инстинкты», которых у него нет.
Отсюда: http://psymagazine.moscow/articles/290315