Лист и супруги Григ глазами Александра и Веры Зилоти
Цитируется по: Александр Ильич Зилоти. Воспоминания и письма. - Л.: Музгиз, 1963.
А. И. Зилоти. Мои воспоминания о Ф. Листе
<...> Отношение Листа ко мне как человеку и пианисту делалась все доверчивей и сердечней. Мое мнение о каком-нибудь человеке было для Листа безапеляционным приговором. Свою симпатию ко мне как пианисту он выражал оригинальной манерой. Лето 1885 года я жил, из-за "Общества Листа", в Лейпциге и приезжал в Веймар только на урок или повидать Листа. Когда я входил в его комнату (если я приезжал к уроку), то Лист говорил: "А, сегодня мы наконец услышим настоящую фортепианную игру". Такая фраза, сказанная при товарищах, меня страшно конфузила. Я старался сесть куда-нибудь подальше, в уголок, чтобы не давать Листу повода ко мне обращаться; но это мне не всегда удавалось. Помню, что несколько раз, когда он играл кому-нибудь место из пиесы, он вдруг обращался ко мне и через всю толпу спрашивал: "А вы тоже это так исполняете?" Я, конечно, отлично понимал, что этим вопросом он желал лишь оказать мне внимание. Но некоторые из моих товарищей принимали это за чистую монету, допуская мысль, что Лист как бы советуется со мной. Они объясняли симпатию Листа тем, что я был похож на его [покойного] сына. Когда я в первый раз услышал об этом, мне невольно бросилось в глаза одно курьёзное совпадение: у Листа и у меня родинки на лице были как раз на тех же местах. Я спросил Листа, действительно ли есть сходство между мною и его сыном, он мне ответил: "Да, вы очень похожи на Даниэля, - и глядя меня по голове, прибавил с милой, кроткой улыбкой: - Но вы не беспокойтесь - я не только не имел удовольствия быть представленным вашей матери, но ни разу в жизни ее не видал!" Мы оба страшно смеялись.
Лист доверял мне как музыканту не только в настоящем, но и в будущем. Однажды я прнесе ему 14-ю рапсодию и предупредил его, что я осмелился сдлелать некоторые изменения и даже сокращения, и хотел бы узнать его мнение. Когда я ему сыграл, он сказал: "Я не только согласен, но нахожу, что вы правы; поэтому я разрешаю вам раз навсегда - даже когда меня уже не будет в живых - делать изменения и сокращения, так как знаю, что если вы найдете это нужным, значит, это не будет хуже. В таких случаях можете говорить, что я так хотел; я заранее подтверждаю всё, что вы за меня подпишете, только - прибавил он с улыбкой, - пожалуйста, не подписывайте за меня векселей"<...>
Из письма В. П. Зилоти [урожденной Третьяковой] своей сестре А. П. Третьяковой-Боткиной (1888):
"...Я все эти дни сама не своя от впечатления; такая была компания чудная, веселая, простая, сердечная, а главное, впечатление неизгладимое сделали Григи: П. И. [Чайковский] говорит, что одно из его лучших воспоминаний этого путешествия - знакомство с Григами; я знала, что П. И. и Саша все у Бродских время проводили с ними и восторженно отзывались; но того и описать, ни рассказать нельзя, что остается за чувство. Григи - это две куколки маленькие, которых хочется поставить на ладошку и показывать, так они типичны и гармоничны, художественны и обворожительны, оба седые (впрочем, ты Грига видела в театре). Это настоящие северные люди, с чем-то затаенно-прекрасным; она стриженая в скобку, сзади до плеч, худенькая, гибкая, живая; волосы с проседью, щебечет, как птица, и всё глаза выкатывает, всему как-то восторженно удивляется; сколько грации и доброты в этом худом некрасивом лице! Но весь интерес в ее пенье; она поет песни мужа, он аккомпанирует; она стоит против него; норвежские песни, что-то непонятно задушевное, оригинальное, волшебное, такая Sehnsucht затаённая; с норвежским текстом; так особенно хорошо звучит; голос небольшой, она не училась никогда /на самом деле училась пению в Копенгагене/, поет от всего сердца; часто неправильно, но так художественна она вся; эти жесты, столько увлечения миловидного, наивного и даже курьёзного; это точно 2 ребенка (детей у них нет); это такое захватывающее впечатление. [Адольф] Бродский (этот бык) каждый раз расплачется, кто как камень, кто восторженно сидит; а как-то волосы холодеют, и не знаешь, что в душе делается. П. И. ее в 10, 20-й раз слушает, и все мало. Что-то она поет (я пишу по слуху, как кажется, я не знаю, что это значит) "je-elskode, je-elskode..." /искаж. "люблю тебя" (норв.)/, так и зарыдаешь, хоть и не понимаешь. И с какою простотою и восторгом она идет петь; так рада, что ее просят такие знаменитые люди, как П. И.: точно не знает, как это необычайно художественно; да и песни же!! - И так хорошо, между собою; и П. И. совсем другой среди своих собратьев, и проще еще, и еще важнее, и величавее. Друг для друга, артист для артиста. И Dayes мне говорит: "Das ist zu viel für mich; und ich - ein dummer Junge - ich weiss nicht wie das schätzen soll, dass ich zugelassen bin; das ist echt, alles echt" /Это слишком много для меня; и я, глупый малый, я не знаю, как оценить, что я допущен, это подлинно, всё подлинно (нем.)/
А. И. Зилоти. Мои воспоминания о Ф. Листе
<...> Отношение Листа ко мне как человеку и пианисту делалась все доверчивей и сердечней. Мое мнение о каком-нибудь человеке было для Листа безапеляционным приговором. Свою симпатию ко мне как пианисту он выражал оригинальной манерой. Лето 1885 года я жил, из-за "Общества Листа", в Лейпциге и приезжал в Веймар только на урок или повидать Листа. Когда я входил в его комнату (если я приезжал к уроку), то Лист говорил: "А, сегодня мы наконец услышим настоящую фортепианную игру". Такая фраза, сказанная при товарищах, меня страшно конфузила. Я старался сесть куда-нибудь подальше, в уголок, чтобы не давать Листу повода ко мне обращаться; но это мне не всегда удавалось. Помню, что несколько раз, когда он играл кому-нибудь место из пиесы, он вдруг обращался ко мне и через всю толпу спрашивал: "А вы тоже это так исполняете?" Я, конечно, отлично понимал, что этим вопросом он желал лишь оказать мне внимание. Но некоторые из моих товарищей принимали это за чистую монету, допуская мысль, что Лист как бы советуется со мной. Они объясняли симпатию Листа тем, что я был похож на его [покойного] сына. Когда я в первый раз услышал об этом, мне невольно бросилось в глаза одно курьёзное совпадение: у Листа и у меня родинки на лице были как раз на тех же местах. Я спросил Листа, действительно ли есть сходство между мною и его сыном, он мне ответил: "Да, вы очень похожи на Даниэля, - и глядя меня по голове, прибавил с милой, кроткой улыбкой: - Но вы не беспокойтесь - я не только не имел удовольствия быть представленным вашей матери, но ни разу в жизни ее не видал!" Мы оба страшно смеялись.
Лист доверял мне как музыканту не только в настоящем, но и в будущем. Однажды я прнесе ему 14-ю рапсодию и предупредил его, что я осмелился сдлелать некоторые изменения и даже сокращения, и хотел бы узнать его мнение. Когда я ему сыграл, он сказал: "Я не только согласен, но нахожу, что вы правы; поэтому я разрешаю вам раз навсегда - даже когда меня уже не будет в живых - делать изменения и сокращения, так как знаю, что если вы найдете это нужным, значит, это не будет хуже. В таких случаях можете говорить, что я так хотел; я заранее подтверждаю всё, что вы за меня подпишете, только - прибавил он с улыбкой, - пожалуйста, не подписывайте за меня векселей"<...>
Из письма В. П. Зилоти [урожденной Третьяковой] своей сестре А. П. Третьяковой-Боткиной (1888):
"...Я все эти дни сама не своя от впечатления; такая была компания чудная, веселая, простая, сердечная, а главное, впечатление неизгладимое сделали Григи: П. И. [Чайковский] говорит, что одно из его лучших воспоминаний этого путешествия - знакомство с Григами; я знала, что П. И. и Саша все у Бродских время проводили с ними и восторженно отзывались; но того и описать, ни рассказать нельзя, что остается за чувство. Григи - это две куколки маленькие, которых хочется поставить на ладошку и показывать, так они типичны и гармоничны, художественны и обворожительны, оба седые (впрочем, ты Грига видела в театре). Это настоящие северные люди, с чем-то затаенно-прекрасным; она стриженая в скобку, сзади до плеч, худенькая, гибкая, живая; волосы с проседью, щебечет, как птица, и всё глаза выкатывает, всему как-то восторженно удивляется; сколько грации и доброты в этом худом некрасивом лице! Но весь интерес в ее пенье; она поет песни мужа, он аккомпанирует; она стоит против него; норвежские песни, что-то непонятно задушевное, оригинальное, волшебное, такая Sehnsucht затаённая; с норвежским текстом; так особенно хорошо звучит; голос небольшой, она не училась никогда /на самом деле училась пению в Копенгагене/, поет от всего сердца; часто неправильно, но так художественна она вся; эти жесты, столько увлечения миловидного, наивного и даже курьёзного; это точно 2 ребенка (детей у них нет); это такое захватывающее впечатление. [Адольф] Бродский (этот бык) каждый раз расплачется, кто как камень, кто восторженно сидит; а как-то волосы холодеют, и не знаешь, что в душе делается. П. И. ее в 10, 20-й раз слушает, и все мало. Что-то она поет (я пишу по слуху, как кажется, я не знаю, что это значит) "je-elskode, je-elskode..." /искаж. "люблю тебя" (норв.)/, так и зарыдаешь, хоть и не понимаешь. И с какою простотою и восторгом она идет петь; так рада, что ее просят такие знаменитые люди, как П. И.: точно не знает, как это необычайно художественно; да и песни же!! - И так хорошо, между собою; и П. И. совсем другой среди своих собратьев, и проще еще, и еще важнее, и величавее. Друг для друга, артист для артиста. И Dayes мне говорит: "Das ist zu viel für mich; und ich - ein dummer Junge - ich weiss nicht wie das schätzen soll, dass ich zugelassen bin; das ist echt, alles echt" /Это слишком много для меня; и я, глупый малый, я не знаю, как оценить, что я допущен, это подлинно, всё подлинно (нем.)/