Александр Москвин // «Литературная газета», №7, 16 февраля 2022 года
Невозможное на поток
Дмитрий Быков. Истребитель. - М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2021. - 570 с. - 15.000 экз.
Роман Дмитрия Быкова «Истребитель» чем-то напоминает самолёт, который подготовлен к установке какого-нибудь авиарекорда из тридцатых годов прошлого века - перелететь полюс или рвануть без посадок на другой конец страны. Он тщательно доработан, укреплён, проверен, вот только на борту вопреки технике безопасности оказалось слишком много балласта. Дмитрий Быков нагрузил летучую машину своего романа таким количеством идей, смыслов, аллюзий, намёков, пародий, что тут не до дальних перелётов - хотя бы просто от земли оторваться. Однако стремительная проза легко взмывает в воздух. Долетает до цели. И даже совершает мягкую посадку.
«Истребитель» завершает «И-трилогию», открытую книгами «Икс» и «Июнь». Более того, в предисловии Быков заявляет, что финальной частью не просто закончил цикл, но и объяснил для себя феномен советской истории. Русская литература последних лет вообще настолько очарована хитросплетениями прошлого, что прямолинейная, но опасная современность испытывает явный недостаток художественного осмысления. Дмитрий Быков - блестящий эрудит - среди шелеста архивных страниц чувствует себя особенно комфортно, но чисто исторический роман ему не интересен. Писатель использует в «И-трилогии» любопытный приём, сочетающий документальность и метафоричность: каждый ключевой персонаж хотя имеет конкретного реального прототипа, но не сводится к нему. Тем самым писатель усиливает иносказательную сущность своих героев, а заодно обеспечивает себе большую вольность в трактовке событий - Быков славится умением заряжать факты взрывными смыслами.
В «Истребителе» особенно много таких персонажей: это и грезящий взлететь на вершины власти лётчик Волчак (Чкалов), и дрейфующий в заполярье на ледоколе «Георгий Седов» капитан Ладыгин (Бадигин), и улетающий за новым рекордом в звенящее небытие Гриневский (Леваневский)... Сюжетные линии связывает воедино журналист Лев Бровман, пишущий для «Известий» о славных деяниях героев, - на дневники его прототипа Лазаря Бронтмана во многом опирался Быков при работе над романом. Из-за обилия пересобранных и переосмысленных исторических личностей роман находится в шаге от превращения в сборник интеллектуальных шарад разной сложности. Писателя Аркадия Гайдара под силу распознать даже школьнику, тонкие намёки выдадут в бойкой парижской переводчице Але Ариадну Эфрон, а вот вычислить, кто стоит за учёным Трумпфом (по-немецки «козырь») с его зеркалами для путешествий во времени - задачка со звёздочкой. Впрочем, некоторые исторические фигуры действуют в романе под своими именами. В первую очередь это партийная верхушка во главе со Сталиным. Вождь в книге изображён настолько харизматическим и всеведущим лидером, что лишь чуть-чуть недотягивает до статуса божества, грозного, непостижимого, обладающего неким тайным знанием о мире.
В предыдущих частях трилогии в центре внимания Быкова находилась творческая интеллигенция, в последнем же романе писатель вывел на первый план лётчиков и полярников - «людей неба, людей нечеловеческой логики». Тридцатые года благоволили именно им, творцам всё новых и новых побед, а остальные рассматривались как «скрытые злодеи, нетоварищеские парни». В современной русской литературе первые десятилетия советской власти последовательнее всего представлены в творчестве Гузели Яхиной, но она упирает на жалость и сострадание к маленьким людям, раздавленным большой историей, демонстрируя грустный взгляд репрессированной Зулейхи, или стенания голодных детей из эшелона на Самарканд. Дмитрий Быков выбирает прямо противоположных персонажей, способных взмыть на такую высоту или забраться в такие дали, что кровожадному Молоху не угнаться. Только злой рок, неподвластный политическим веяниям, достанет и там. Такие личности наиболее оптимально подходят для масштабной задачи постичь смысл советского проекта. Им не просто «сверху видно всё». В силу экстремальности своих профессий они наделены особым чутьём судьбы, позволяющим понимать гораздо больше, чем окружающим.
В размышлениях и диалогах героев лейтмотивом звучат попытки выразить советскую идею: «Советский Союз сделал больше, чем можно, а смысл жизни состоит в том, чтобы делать меньше»; «цель этой модели общества… достичь стратосферы, потому что она больше ни на что не годна»; «СССР построил общество, о котором вечно мечтало человечество, к которому стремились, смертельно рискуя, лучшие умы, только чтобы доказать, что это общество нежизнеспособно и после того, как оно построено, делать в нём нечего». Вариации одной и той же парадоксальной мысли произносятся разными людьми и при разных обстоятельствах, превращая все героические стремления и романтические искушения лишь в фон для идейных исканий. Дмитрий Быков вообще тяготеет к таким афористичным, провокационным, не слишком обоснованным (и при этом практически неопровергаемым) выводам.
Провозглашение СССР страной, поставившей невозможное на поток, хорошо подходит для чеканного лозунга на агитационном плакате, но явно не тянет на сверхзадачу венчающего трилогию романа. Герои «Истребителя» - рождённые революцией сталинские соколы - в разные эпизоды своей жизни приходят к открытию России. Не мифической «России, которую мы потеряли», а некой особой России, о которой мы и не подозревали. Авиаконструктор обнаруживает потаённую Россию, опутанную сетью неформальных связей, среди арестованных учёных. Катапультировавшаяся над тайгой штурман сталкивается с «беглой Россией» - таящимися в непролазных чащобах старообрядцами и белогвардейцами. Эти нереалистичные образы - невероятные, но существующие - подчёркивают, что советская ориентированность на невозможное не принесена извне вместе с учением Маркса, а произрастает из самой России. Стремление совершать невозможное порождается не планом и не указками свыше, а природными порывами загадочной русской души. Эта неудержимая тяга укоренена в глубинах сознания, не требуя триумфальных фанфар или фиксации рекордов. Не зря один из самых символически нагруженных образов «Истребителя» - это отечественный Фауст, который, даже пребывая в своеобразном жизненном аду, находит в себе силы отказаться от самых лестных предложений Мефистофеля.