Анастасия Сопикова // «Прочтение», 18 мая 2021 года
Высокая скорость, видимость нулевая
«- Убьет он тебя,- сказала Маруся, нервно смеясь».
Когда-то сам Дмитрий Львович придумал формат рецензии, которую открывает первая фраза книги и закрывает последняя. Это не случайность - для романов самого Быкова нет ничего важнее этих сильных позиций, в которых кроется, можно сказать, половина сюжета.
«Истребитель» - последний роман так называемой И-трилогии. Первым был вышедший в 2012 году «Икс» о судьбе Шолохова, вторым - «Июнь», роман о предощущении войны и ошибках интеллигенции, за которые расплачивается простой народ. Нынешний текст - об освоении воздуха, о парашютистах, летчиках, механиках и испытателях. Весь советский проект здесь должен предстать как один большой самолет, который конструируют тысячи рук. На «Истребителе» Дмитрий Быков обещает с советской темой закончить.
«По крайней мере я так думаю, потому что в нем, кажется, объяснил себе ее феномен. Правильных, то есть универсальных, объяснений не бывает, но для меня эта тема закрыта».
Открывается роман сценой свидания Маруси и летчика Потанина. Маруся хочет уйти от мужа, неудавшегося писателя, но никак не решается. Больше мы к Марусе и Потанину не вернемся. Дальше будет история парашютистки Любы Лондон (на самом деле Берлин) - короткая, впроброс, и сцена ее гибели такая же скомканная. Во второй главе - работа шарашки, в третьей - любовь летчиков Петрова и Степановой. Большую часть текста занимает, пожалуй, история Чкалова, который выведен под фамилией Волчак. Правда, к этому моменту читатель успевает порядком утомиться: героев много, все похожи, это все какое-то движение по кругу. Работа-работа, покорение высоты, подвиг раз, подвиг два, метания, стремительная, нарочно (нарочно ли?) сухо и кратко описанная гибель. Только привыкнешь к новому персонажу, как его сменяет другой - и все по-новой, и тонешь в обилии технических деталей (не выбрасывать же автору материал, таким трудом добытый и обработанный), топонимов, дат, имен. В этом смысле «Истребитель» очень похож на роман «ЖД», от которого осталось впечатление, что пассажиров затолкали в последний вагон, потому что другого поезда не будет.
Объединяет сюжетные линии один герой: журналист «Известий» Бровман, он же в реальности Бронтман. В предисловии Быков поясняет, что основой замысла послужили его дневники. Сам Бровман в романе - такой «клей» между супергероями, наблюдатель триумфов и катастроф, летописец времени. Рассказчик он, впрочем, весьма условный, рассказчиком остается наш современник Быков с его ремарками - просто такая фокализация; что скрыто от Бровмана, того, скорее всего, не узнает и читатель.
Быков - автор очень уверенный, он берет за руку и ведет по лабиринту, не особенно справляясь о твоих ощущениях. Остается только поверить, что в конце все сюжетные линии обретут значение, и замысел-таки выплывет наружу. Ну или облачность прояснится, и что-нибудь да станет понятно.
Но проблема в том, что автор с такой же невероятной самоуверенностью заводит непонятно куда, сам забывает дорогу и делает вид, что так и было задумано. Он не со зла, ну просто немножко заслушался своим голосом, немножко захлебнулся, засмотрелся сам на себя. Оттого и небрежность, и непоследовательность, и расшатанность композиции, и гвозди торчат тут и там. Стихи - жесткая форма, стихи сами вытесняют лишние слова и жесты. А в прозу Быков садится как в мягчайшее кресло, ничего похожего на кабину пилота. Нет, все же одно сходство есть: там тоже маловато воздуха, практически нечем дышать.
Странице к трехсотой становится ясно: нам просто показывают варианты, разные попытки покоривших вершину спастись. Герою надо либо выдавать новые рекорды, либо умереть, и все попытки избежать своей участи - уйти в любовь, стать государственным человеком, раствориться, сбежать в другой, будто параллельно существующий мир - неизбежно заканчиваются провалом.
«Такое у меня чувство, Бровман, что разрабатываю я истребитель, а он истребляет лично меня. И без этого моя судьба не имеет смысла, а с героической гибелью имеет. Она как бы предполагается, ты понял? Это всем надо, на этом все как бы стоит. А я не хочу, но не знаю, куда мне от этого отвернуть».
Выживут даже не любовники, а те, кто по-воландовски ничего не берут ни у Мефистофеля, ни у его начальника Сталина - который, кстати, вопреки ненависти автора, не предстает в романе ни самодуром, ни сумасшедшим. Некая карикатурность тут есть: например, когда он раздает женам героев лимоны из своего сада или говорит тосты, как грузин из бородатого анекдота,- но карикатура здесь не самоцель. Быков скорее осмысляет феномен популярности Сталина и изображает его самого будто бы пилотом гигантского истребителя. Истребителем, которому важен не полет сам по себе, а высота и рекорды. А чтобы справляться с такой махиной нужно быть полубогом, хоть бы и в ницшеанском смысле. Или, как минимум, гениально играть.
На многое этот роман похож: главы о шарашке, конечно, отсылают к Солженицыну; вставки о воскрешенной Марине где-то напоминают «Солярис», а где-то - фильм «Господин оформитель», в котором живая кукла тоже выходит из-под контроля творца. Из неочевидного: в «Истребителе» есть линия со второй, подпольной Россией, в которой можно спрятаться, перейти ее границу и раствориться - такое было, например, в романе филолога Клюева «Андерманир штук».
«Подлинная Россия не была видна снаружи, о ней никто из посторонних понятия не имел, но параллельно с невидимой сетью шарашек в ней действовала другая сеть, не менее прочная, и Кондратьев, по всей вероятности, был одним из ее руководителей, Мориарти гуманизма, Фаустом, который на все предложения Мефистофеля отвечал только «Подумаем» или «Посмотрим», а сам делал свое дело в очаровательной таинственности».
Сами видите, как много идей и концепций, в нагрузку к которым даны сюжетные линии. Собственно, и тут со времен «ЖД» ничего не изменилось - идею романа помнят все, а поди-ка вспомни, кто там что делает. История-то в чем заключалась? В «Июне» герои были живые, потому что все трое были сам Быков в разных своих ипостасях. Писать о себе - открыто и честно - большое достоинство для поэта, но чувствовать других не получается. Другие оказываются как один плоскими, смазанными, похожими друг на друга. Наверное, им надо сочувствовать - а не очень-то и получается.
Возвращаясь к форме рецензии и сильным местам. Все это очень хорошо объясняет и собственный метод Быкова: ставить текст на несколько точек, расставлять акценты в сильных местах: первая фраза, невероятная по силе последняя фраза, инсайты ближе к концу главы, когда герои вдруг, словно куклы чревовещателя, начинают говорить не своим голосом. Что внутри - не так важно, это же просто фон. Кирпичики, которые клали так быстро, что раствор не успевал затвердеть - вот стенка и покосилась.
Но иногда во всем этом темном лабиринте, в его корявостях, избыточностях и ненужностях, во всем этом быстром-быстром мелькании лиц будто бы рассеивается серая облачность и пролетают такие невиданные красоты, такая щемящая и искренняя тоска, поэзия такой силы и точности - какая только и может оправдать все, и ради которой стоило потерпеть лабиринты без воздуха.
«Беспредельная, безмерная печаль была во всем, что делали люди, и во всем, что они о себе думали. Должно быть, последняя человеческая мысль, возникающая перед смертью, - ужасная жалость и к тем, кто ушел, и к тем, кто остается, не говоря уж о себе. Еще, наверное, сожаление о небывших и уже невозвратимых возможностях. Сейчас они как бы репетировали смерть, все предшествующие ей состояния; и совсем уж последнее, что успевает уловить сознание, - безнадежная грусть, без злобы, без силы, грусть, которую изображают обычно лиловой, а она вон какая, золотистая…»
Может быть, это большое варево текста и создано было для таких вот блестящих промельков. Творчество ведь тоже полет, а написание текста сродни работе пилота - иногда пробиваешься сквозь туманность и видишь неземные холмы, иногда улавливаешь музыку сфер и чей-то затерянный плач, а иногда и падаешь, потеряв управление. Ну и что же?
«- Все-таки,- прошептал Бровман,- я был очень высоко».