Дмитрий Быков // «Вечерний клуб», 4 декабря 2003 года
Коктэльо
В Москве завершилась ярмарка интеллектуальной литературы (non/fiction). Вновь подтвердилось, что одним из самых популярных авторов, проходящих у нас по разряду «интеллектуальных», числится Пауло Коэльо. О нём спорят в модных кафе, он не сходит с первых строчек книжных рейтингов, его, говорят, собирался экранизировать сам Никита Михалков… Но стоит ли так уж гордиться тем, что вы читаете Коэльо?!
Так прозвал его я, и это прилипло. Во всяком случае, друзьям нравится.
Он действительно похож на коктейль, почти безалкогольный, очень подростковый,- и не его вина, что весь мир сегодня похож на подростка, до такой степени он деградировал интеллектуально и так стремится при этом к максимальному самоуважению. Мне сейчас по роду занятий приходится читать много стихов и писем двадцатых годов - и я поражаюсь тому, каких интеллектуальных усилий требует от меня это чтение. Поди поспей за авторской мыслью! Отвыкли. Привыкли к жвачке и молочным коктейлям. И поставщиков такого чтения во все времена было достаточно - я совершенно на них не в претензии; я на другое в обиде - на то, что он, кажется, всерьёз считает себя писателем. Как Дарья Донцова.
У них один аргумент: меня читают. В России Коктэльо обогнал по популярности и Донцову, и настоящего писателя Пелевина. Правда, вся эта слава стоит довольно дёшево, потому что раскрутить можно кого угодно, а популярность писателя проверяется вхождением его в язык. Новый роман Пелевина уже разошёлся на цитаты, ибо всё, о чём мы пока не догадываемся, там названо. На цитаты разошлись Ильф и Петров, Юлиан Семенов, Евтушенко, Бродский, Венедикт Ерофеев, даже Лев Толстой - благодаря школьной программе. Люди все, как видите, разные. Но Коктэльо на цитаты не разойдётся никогда, и не будете вы называть своих любимых девушек «Вылитой Вероникой» или «Настоящей Марией». Безалкогольный коктейль не предполагает сильных эмоций. В нём много воды, и она дистилированная
Коэльо - результат адаптации великой литературы двадцатого века к интеллекту читателя двадцать первого; в нём намешано всего понемножку, и больше всего от Сент-Экзюпери. Правда, к чести Экзюпери следует заметить, что в жанре философской сказки он написал только одно произведение - это был «Маленький принц», из которого выросли впоследствии и «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха, и все экзерсисы нашего героя. «Маленький принц» вдобавок отличался самоиронией, лирической грустью, неоднозначностью трактовок и полным отсутствием всякой высокопарности. Это нежное сочинение заставляло каждого ребёнка второй половины двадцатого века мечтать именно о таком друге. «Маленький принц» был написан вовсе не затем, чтобы в популярной, тщательно прожёванной форме довести до умов библейские заповеди. Скорее наоборот - он во многих отношениях вызывающе неортодоксален. Это вообще не религиозная притча - нет в ней ничего исламского, буддийского или христианского; всякая вера за годы употребления приспособилась ко вкусам большинства. «Маленький принц» - манифест индивидуального опыта, ни к каким конфессиям и учениям не относящийся. Это поэма об одиночестве, неутолимости и беззащитности, о тяге к смерти, о пустыне детства, буквальной пустыне, такой же, как описанная в книжке песчаная равнина под звёздами. Этого-то интимно-личного начала нет в сочинениях Коэльо, который, может, и мог бы написать пристойную книжку о своей бурной жизни (есть о чём - психушка, наркотики, религиозное откровение), но ему это не дано. О его жизни мы знаем из интервью, тоже давеча собранных в книгу «Паломник». Нудное чтение. Похоже, умный человек всё-таки не будет баловаться наркотиками. Потому что и увлечения, и озарения у Коэльо поразительно расхожие: то он понял, что мир бездуховен, то - что Бог духовен, а жизнь его была неправильна… Хоть бы для любви слова посвежей нашёл, а то ведь и того нет.
Следующий ингредиент Коктэльо - латиноамериканская проза, в массе своей довольно посредственная. Был гениальный Маркес, писатель поразительно живой, мясной, кровавый, с прозой, которая по плотности словесного ряда оставляет далеко позади цветистую и высокопарную испаноязычную поэзию. Но был и скучнейший, мертворождённый Борхес, изрекатель тяжеловесных софизмов, так и не понявший, что умом жизнь не взять и эрудицией не расколоть. А ничего другого у него не было - вот и оставались лабиринты на плоскости. Опыт его оказался заразителен - удобно же считать себя умнее всех: под Борхеса не писал в семидесятые только ленивый, и вся латиноамериканская проза - не исключая даже таких сильных авторов, как Варгас Льоса,- оказалась им сильно прибабахнута. Коэльо тоже искренне убеждён, что надо не описывать живую и густую жизнь, а рассказывать аллегорические притчи. Так кажешься умнее. Пластического дара у нашего героя нет по определению - все его пейзажи олеографичны, портреты двухмерны, диалоги одинаковы. Но ведь это притча, жанр такой. Плоский.
Наконец, главное, что не может не отвращать от притч Коктэльо,- постоянно присутствующий в них эротизм, тайный или, как в «Одиннадцати минутах», явный. «Одиннадцать минут» - это хроника жизни проститутки, которая вела дурную жизнь, а стала вести хорошую. Так и случилось в действительности. Подробные и притом абсолютно асексуальные (потому что протокольно-однообразные) описания сцен женской мастурбации и любовных актов никого возбудить не в состоянии, но внимание подростков они, вероятно, привлекают. Коэльо для подростков и пишет, но ловить их всё-таки следовало бы на что-нибудь другое. О любви они могут прочесть у Бунина или у Трумэна Капоте. Если ты пытаешься научить ребёнка добру (каково оно в твоём примитивно-масскультовом понимании), не пытайся заигрывать с тем, что у подростка в тесном чердаке подсознания.
Мне обязательно возразят: но ведь всё-таки он учит добру, пусть и не самых умных!
Перефразируя известную фразу насчёт детской литературы, замечу, что для глупых надо писать ещё лучше. Потому что их труднее прошибить. Коэльо никого ничему не научит, потому что читатель его книги пьянеет от неё ровно настолько, насколько он способен закосеть от шоколадного коктейля. А если искусство не опьяняет, не потрясает, не заставляет прислушиваться к себе - оно, считай, не воздействует на читателя никак. Вот говорят, хорошо, что подростки слушают попсу, всё-таки музыка. Да какая это музыка! Разве не компрометирует собою Басков само понятие классической культуры»? Вот и Коктэльо так: компрометирует жанр притчи. Весь его «Алхимик» - наиболее популярное во всем мире сочинение - есть не что иное, как бледная копия вольтеровских философских повестей, упрощённых раз этак в миллион, с прибавлением перечисленных составляющих; кому и как откроет такая книга смысл жизни? «Книга воина света» - такая же адаптация к подростковым комплексам самурайского кодекса, Кастанеды и Библии, смешанных в нечто совершенно неудобоваримое, но страшно переслащённое высокопарностями и ложными красивостями. Ещё и под лёгким туманным флёром - что особенно прелестно, когда загадочным пытается выглядеть человек, не умеющий повторить ничего, кроме таблицы умножения. Такие книги не учат ничему, кроме самоуважения, а этой добродетели я не чту…
И эта-то литература подробно обсуждается и продаётся на ярмарке интеллектуальной книги. Коэльо упоминается на множестве дискуссий как пример успешности. Его книги издаются гигантскими тиражами, «София» процветает, сам он приезжает и, размахивая косичкой, вещает ерунду…
Раскрутить можно кого угодно. Распродать - тоже почти что угодно. Еврей, записавшийся в РСДРП, однажды чемодан листовок распродал, когда ему поручили их распространять. Таких дутых писателей вроде Переса-Реверте, Кундеры или Коэльо сегодня море, и их читают, и никакого следа в умах и душах они не оставляют. Проблема в том, что ни к литературе, ни к нравственности всё это не имеет никакого отношения.
А литература дорогу себе пробьёт. И неважно, в каком виде - в Интернете или в рукописях, или в устном пересказе. Просто в один прекрасный день человек, выросший на Коктэльо, откроет классику - и будет с этих пор читать только её. А Коэльо сдаст в макулатуру, которую к тому времени обязательно будут собирать счастливые пионеры будущего.