Дмитрий Быков // "GQ", №2, февраль 2012 года
БЕЗ СРОКА ДАВНОСТИ
Стоит ли возвращаться к нераскрытым преступлениям?
Поговорим сегодня не о политике, а об одном странном психологическом эффекте: в Штатах возобновлено расследование таинственной гибели Натали Вуд, и детали той ноябрьской ночи, когда она вдруг выпала за борт яхты «Великолепие», заново обсуждаются тысячами добровольных экспертов. Спорят о том, семь или восемь бокалов вина она выпила, и можно ли было с соседней яхты расслышать таинственные женские крики, и откуда могли взяться следы ногтей на борту лодки, которую она зачем-то спустила на воду (собираясь, видимо, бежать с «Великолепия», где насмерть ссорились ее муж Роберт Вагнер и партнер по последнему фильму Кристофер Уокен). Чувство примерно такое, как при чтении моего любимого сборника американской эссеистики - «Нераскрытые преступления»: когда речь идет о деле Джека Потрошителя или о загадочной истории Мартина Герра,- страшно, но не так страшно, как при чтении документов относительно свежего дела «Зодиака», или «Черной орхидеи», или «Дела Риты Горгоновой». Кстати, именно «Дело Горгоновой» Януша Маевского было, пожалуй, самым страшным фильмом моего детства: он так мне врезался в память, что, пересмотрев его тридцать лет спустя, я помнил, как выяснилось, почти каждый кадр и каждую реплику. И причина не только в том, что дело там показано нераскрытое, загадочное, с массой неподтвержденных версий и очевидных противоречий в любой гипотезе,- а и в том, что умный Маевский выбрал для картины псевдодокументальную стилистику. Документальная трагедия, да еще без развязки, всегда мощней художественной - потому что вымысел милосерден: мы всегда можем махнуть рукой - да ну, ничего не было… Было, все было! Фильм поставлен по протоколам судебных заседаний и очеркам тогдашних газет. Это преимущество документальности отлично поняла Анна Матвеева в лучшей своей книге «Перевал Дятлова», где рассказывается тоже подлинная и тоже до сих пор не раскрытая история туристической группы, которая погибла на горе Отортен в 1959 году.
Как ни странно, в этой виртуозной книге - бессознательно-виртуозной, думается мне, ибо автор был неопытен,- страшней читать не версии, не протоколы вскрытий и уж подавно не рассуждения о возможных мистических причинах катастрофы, а списки имущества, обнаруженного у туристов в рюкзаках. Байковые портянки, блокноты с записями тогдашних туристских песен, стенгазета «Вечерний Отортен», изготовленная в последний вечер… Почему эти будничные, сугубо бытовые вещи производят столь дикое впечатление? Вероятно, потому, что опускают трагедию в быт, доказывая, что происходила она не где-то там, а рядом: студенты из группы Дятлова пели те же песни, что наши родители, учились в тех же свердловских институтах, что и ныне стоят, переименованные… Особая грусть в том, что все они были такие советские, в лучшем смысле, так гордились спутником, так ждали первого выхода человека в космос (и не дождались),- и сейчас были бы, скорей всего, разочарованными, вечно брюзжащими МНСами или преподавателями на пенсии, голосующими за коммунистов. Быт показывает, насколько все рядом. Даже если речь идет о Натали Вуд, которую никто из россиян не воспринимал как соотечественницу, даром что она была по рождению эмигранткой Наташей Захаренко.
Впрочем, дело не только в этом - документальные расследования тех же трагедий XIX века не производят впечатления столь гнетущего. Ноябрь 1981 года, когда погибла Натали Вуд (следствие возобновлено спустя ровно 30 лет), был на моей памяти,- и эта тридцатая годовщина острей, чем любые воспоминания или старые газеты, дает нам почувствовать разрушительную работу времени. Штука, видимо, вот в чем: Вуд осталась там, в той эпохе, где ее последний фильм - триллер «Мозговой штурм» - мог выглядеть мрачной антиутопией о проникновении в чужой мозг. Мы живем в эру всеобщей прозрачности мозга: поди объясни человеку 1981 года, что такое интернет, айпад, айфон, какова стала степень нашей интеграции в общий человейник… Больше всего, пожалуй, действует сочетание этой чужой застывшей жизни с нашей собственной: мы понимаем, что будущее, до которого мы не доживем, для нас непонятно, непредсказуемо, тотально чуждо. Так же чуждо, как для Натали Вуд, воскресни она сегодня,- ипотечный кризис или бесконечная иракская война.
В том-то и дело, что в бесконечных расследованиях и переследованиях этих дел, у которых нет и никогда уже, видимо, не будет разгадки,- убитые ненадолго воскресают, как воскресает интерес к ним; и нам приходится вступать с ними в странный заочный диалог, в котором они лишь растерянно понимают, насколько безнадежно мертвы. Может быть, поэтому в мое сознание никак не помещается мысль о бессмертии души: о чем мне говорить, допустим, с японским рыбаком X века? Не надо думать, будто любовь, ревность, работа во все времена одни и те же: количество переходит в качество, средневековый человек не поймет половины тех чувств, которые мучали человека Просвещения, а тому неясно, что творилось в революционной России… У человека новых времен работают другие мышцы, другие участки мозга, он утрачивает прежние навыки вроде предсказания погоды и связи с почвой; человек 1981 года - антропологически другой. За 30 лет мы изменились необратимо, и ускорение этих перемен - раньше на такой скачок потратилось бы лет восемьдесят, как бы не сто,- становится причиной неосознанной депрессии: если человек, умерший 30 лет назад, ничего не понял бы в сегодняшнем мире, откуда мне взять контакт с собой тогдашним? Я не могу вспомнить себя, тогдашнего школьника, потому что страны, где жил этот школьник, нет на свете, и половина ее реалий исчезла безвозвратно. А ведь этот школьник во мне, я ношу его в себе - и почти ни о чем не могу с ним договориться: его критерии, правила, его требования к реальности - другие. И с этим непониманием ничего не сделать: человек XIX столетия жил и умирал в одной вселенной. Человек XXI века меняет эти вселенные не как перчатки, но, скажем, как зимние сапоги. И вещи, напоминающие нам о прежних временах, болят, как живые: я не могу бывать в местах моего детства, и даже выезд на дачу - дополнительная печаль. Я ведь ее не перестраивал, только ремонтировал: стоит, как в 83-м.
Ужас, когда из темных вод - которых она боялась при жизни, словно предчувствуя такую гибель,- всплывает ничего не понимающая Натали Вуд. Явление призрака не тем страшно, что иррационально,- а тем, что с ним уже не может быть общего языка. И сколько этих призраков каждый из нас носит в себе - мы узнаем только после смерти, а верней всего, никогда не узнаем.
Не трогать бы им это дело: счастливей никто не станет, а объективной истины вообще нет.
.