Когда наступает ответственность - памятник, как правило, уже погиб
АННА ДАНИЛОВА | 5 АПРЕЛЯ 2016 Г.
Вопрос о передаче Церкви икон, храмов и другого, как пишется в законе, «имущества религиозного назначения» вызывает много конфликтов еще с конца восьмидесятых. В 2000 году Архиерейский Собор РПЦ пишет в письме президенту, что процесс возвращения церковной собственности в России «не только не завершен, но по-настоящему и не начат». Музейное сообщество, в свою очередь, говорит, что Церковь не готова взять на себя ответственность за сохранность уникальных памятников культуры. «Правмир» поговорил с Левоном Нерсесяном, специалистом по древнерусскому искусству и старшим научным сотрудником Третьяковской галереи о том, можно ли достичь компромисса между Церковью и музеями.
Цветы у Боголюбской иконы Божьей матери
- Какие проблемы во взаимоотношениях между музеями и Церковью сейчас самые острые?
- Круг этих проблем очень широкий, и затрагивают они самые разные стороны жизни нашего общества. Первая и, наверное, самая важная для меня тема - это наше нынешнее законодательство и противоречия внутри него, которые создают серьезные угрозы для культуры, в том числе - для физической сохранности памятников церковного искусства. Дальше, конечно, идут проблемы собственно религиозные. Потому что вопрос о том, где может и должна находиться икона - это еще и религиозный вопрос. И ответ на него следует искать, опираясь, в том числе, на догматический и исторический опыт христианской Церкви. Кроме того, есть проблемы социальные - то есть отношение самого общества (состояние которого, к сожалению, нельзя назвать вполне здоровым и благополучным) к сложившейся ситуации - и к законодательству, которое призвано защищать культурное достояние, и к религиозной теории и практике.
- Как вообще возникла проблема взаимоотношений музеев и Церкви?
- История эта началась на заре 90-х, когда наш первый президент Борис Николаевич Ельцин одним взмахом руки отдал несколько знаменитых чудотворных икон, находившихся до этого в музейных собраниях, Русской Православной Церкви. Он фактически изъял их из музейного фонда, передав в действующие храмы.
Судьба этих икон сложилась по-разному. Богоматерь Толгская оказалась в Толгском монастыре в Ярославле, Богоматерь Знамение - в Софийском соборе в Новгороде, а Богоматерь Боголюбская - во Владимире, в Успенском соборе Княгинина монастыря. Надо сказать, что хранящаяся у нас в Третьяковской галерее Богоматерь Владимирская чудом избегла такой же участи - нам удалось тогда отговорить президента и отделаться двукратной отправкой ее на богослужения в Успенский собор Московского Кремля.
Что касается первых двух икон, то состояние их пока более или менее благополучно - Толгская пребывает под постоянным музейным надзором, а в Софийском соборе в Новгороде, где находится икона Знамения, существует особая должность хранителя, которую в настоящее время занимает чрезвычайно профессиональный и ответственный человек, работающий одновременно с этим в Новгородском музее. В таких условиях большинство угрожающих факторов можно обнаружить заранее и таким образом предотвратить порчу икон. Хотя, конечно, беспокойство остается…
- Что случилось с Боголюбской иконой во Владимире?
- Ну, если говорить с музейной и хранительской точки зрения - с ней произошла катастрофа. Из трех названных произведений Боголюбская икона Божией Матери была всегда самой сложной. На момент снятия оклада в 1918 году состояние ее сохранности было чудовищным - авторский грунт и живопись были сильно разрушены и находились под множеством слоев разновременной записи и потемневшей олифы. Уже тогда икону частично расчистили и законсервировали, а в 1946 году, когда она, наконец, оказалась во Владимирском музее, выяснилось, что древний левкас очень неустойчив и отстает от основы, так что икону нужно было укреплять заново. Но и этого оказалось недостаточно - в 1958 году икону передали в ВХНРЦ, где она провела целых двадцать лет!
Кстати, наши оппоненты нередко говорят, что икону испортили именно реставраторы - считается, что укрепление 1940-х годов было не вполне удачным. На это я обычно предъявляю фотографии Боголюбской на момент снятия оклада с вопросом: «Что же здесь такого можно было испортить?» Портить было уже нечего. Кроме того, надо понимать, что реставраторы - не волшебники, они тоже учатся, развиваются, технологии со временем меняются, а необходимые в сложных случаях методы вырабатываются годами, а то и десятилетиями. Ни один реставратор сейчас не стал бы восстанавливать икону теми методами, которые применялись в 40-е годы, это просто опасно.
- Какие именно методы представляют опасность?
- В данном случае речь идет об укреплении грунта смесью воска и парафина, поскольку парафин, впитываясь в левкас и деревянную основу, может сделать их со временем чрезвычайно хрупкими.
К тому, что икона оказалась в катастрофическом состоянии, привел, таким образом, целый комплекс обстоятельств. Как и любая древняя святыня, икона многократно поновлялась, причем весьма решительными способами, далекими от современных научных методов, и к началу XX века она представляла собой конгломерат из разновременных левкасных чинок и нескольких слоев записи. К тому же она находилась в не слишком подходящих для нее условиях - я имею в виду прежде всего пресловутый температурно-влажностный режим, до которого ни в средневековье, ни в Новое время никому не было дела…
Да, возможно, состояние Боголюбской усугубили не совсем удачные попытки музейной реставрации, однако решающий удар иконе нанесли сестры Княгинина монастыря, отключившие климатическую витрину, где она находилась, потому что витрина жужжала и мешала службам. Они ставили вокруг нее цветы, мыли пол, повышая тем самым влажность, с которой в храме и так была проблема. В результате на иконе появилась плесень, и именно после этого музейщики и реставраторы забили тревогу.
Но плесень не самое страшное, плесень можно вывести. Главное, что пористая, почти утратившая свою первоначальную структуру древесина сильно размокла, отчего ее соединение с паволокой и кусками разновременного левкаса стало еще более непрочным. Всё это могло просто в любой момент осыпаться - не случайно, что когда икону перенесли во Владимиро-Суздальский музей, ее на протяжении трех лет держали только в горизонтальном положении до тех пор, пока все работы по укреплению не были завершены.
- Боголюбская икона утрачена безвозвратно?
- Что вы такое говорите! Слава Богу, нет! Сейчас всё уже почти нормально, икону укрепили и опасность немедленного разрушения ей не грозит. Более того, после укрепления была предпринята новая расчистка под микроскопом (в 1950-1960-е годы такой методики просто не существовало), что позволило убрать с лика недочищенные ранее остатки записей и сделанные поверх этих остатков реставрационные тонировки, после чего мы получили немного потертый, но подлинный лик середины XII века. Таким образом, в наших руках оказался не полуразрушенный древний артефакт, как мы полагали раньше, а настоящий, первоклассный памятник русской домонгольской иконописи, которых сохранилось очень немного.
- Когда стало известно, что икона разрушается, ее отобрали у монастыря или монастырь отдал икону добровольно?
- Насколько я понимаю, желание было обоюдным. Монастырь, скорее, испугался скандала, а музейщики - гибели иконы. А вот дальнейшее поведение «церковного начальства» оказалось весьма предсказуемым. Владимирская епархия стала требовать, чтобы «испорченную» икону как можно скорее «починили» и вернули на место. То есть они как будто вообще не поняли, что именно произошло, и не попытались сделать никаких выводов. И, конечно же, они и теперь не хотят понимать, что эта икона не может быть возвращена уже никогда, потому что даже после всех реставрационных работ состояние ее сохранности остается крайне сложным и требует непрерывного музейного режима хранения.
Иконопочитание и компромиссы
- Можете назвать какие-то успешные случаи сотрудничества музейного сообщества с Церковью?
- Недавно у нас был такой исключительно позитивный опыт, когда к нам обратилась Донская епархия по поводу образа Донской Божьей матери. Они очень хотели иметь с нее список, и мы дали возможность его сделать, после чего перенесли Донскую в наш галерейский храм Святителя Николая в Толмачах, в присутствии оригинала освятили этот список, и он уехал в Донскую епархию.
Предоставить доступ к любому подлиннику, дать возможность сделать копию, освятить ее со всеми каноническими правилами - Третьяковская галерея не просто на это готова, она это практикует, готова практиковать дальше и эту практику расширять.
И это вполне оптимальный вариант сотрудничества. С другой стороны, то, что мы возим Донскую каждый год в Донской монастырь, с моей точки зрения, компромисс не самый приятный и не вполне удачный. Это требует огромных усилий - нужна специальная перевозка, охрана, начиненная сложной аппаратурой климатическая витрина. Икону сопровождает настоящий «почетный эскорт» сотрудников Третьяковской галереи. Мы дежурим около нее круглосуточно и всю полноту ответственности берем на себя, не возлагая ее на Церковь.
Юридически эта процедура оформлена так, как будто икона не покидает стены Третьяковской галереи и остается полностью под нашим контролем и наблюдением. Нужно ли всё это при условии того, что икона всегда находится в постоянной экспозиции Третьяковской галереи и доступна не только для обозрения, но и при желании - для молитвы? Кстати, и молебны в музейных залах проводятся вполне регулярно…
- На каких условиях музейные экспонаты передаются Церкви?
- У нас до сих пор существует закон о музейном фонде, из которого ничего изымать нельзя. Именно поэтому все произведения из музейного фонда - так называемые единицы хранения - могут быть переданы Церкви только во временное пользование, хотя это пользование на практике можно бесконечно продлевать. Но хранителем и ответственным за памятник остается музей. Поэтому юридически вина за порчу иконы также ложится на музей.
С другой стороны, получается, что музей имеет полное право икону не выдавать - и многие музеи, в том числе Третьяковская галерея, неукоснительно этим правом пользуются, терпеливо и вполне доброжелательно объясняя, почему, например, иконе Богоматери Свенской-Печерской нечего делать в нынешнем Свенском монастыре, несмотря на то, что она оттуда происходит, а икону Богоматери Владимирской нельзя отправить «на гастроли» в Краснодарский край, несмотря на горячее желание тамошнего губернатора. Однако такого рода «просители» весьма настойчивы и не забывают заручиться «высочайшим» покровительством, так что им нередко удается выкрутить руки какому-нибудь конкретному музейному начальству и таки получить желаемый предмет в это самое «временное» пользование. Которое - при сохранении такой же настойчивости - совсем не так трудно превратить в постоянное.
- Если икона находится в храме, в климатической витрине, если условия ее сохранности хорошие, почему ей нельзя находиться в храме? Она была создана для храма, для него написана.
- Начнем с того, что климатическая витрина - не панацея. Это оборудование предназначено для краткосрочного хранения экспонатов. Если что-то в витрине испортится, внезапно перегорит, то икона может погибнуть или получить сильные повреждения за очень короткий промежуток времени - именно за счет того, что подобная витрина представляет собой полностью изолированное от внешнего мира пространство.
- В храме при Третьяковской галерее икона Владимирской Божьей матери всегда находится в климатической витрине. Мы можем это назвать хорошим примером компромисса между Церковью и музеем?
- Владимирская - уникальный памятник, являвшийся главной святыней русского государства на протяжении многих веков, и то, что она частично возвращена в церковное употребление, действительно чрезвычайно важно для общества. Но, во-первых, климатическая витрина, как я уже сказал - это не панацея. Во-вторых, изъятие этой иконы из постоянной экспозиции древнерусского искусства в залах Третьяковской галереи лишает посетителей музея возможности увидеть ее в ряду с другими иконами XII-XIII веков, оценить этот уникальный этап в истории русского искусства как единое целое. Плюс сейчас она защищена зеленым пуленепробиваемым стеклом, которое почти не дает возможность разглядеть саму живопись. Так что в случае с Владимирской компромисс получился весьма болезненным, но повторяю - мы на него пошли, учитывая исключительный статус этой иконы в истории России и Русской Церкви. Однако это совсем не значит, что и в остальных случаях нужно идти на подобные жертвы.
Здесь нужно четко понимать как минимум две вещи. Во-первых, в случае с чудотворными иконами мы имеем дело, прежде всего, с древними и ветхими (употребим это аутентичное слово) образами, которые даже церковные каноны предписывают хранить с особым тщанием, в особых условиях и использовать лишь в исключительных случаях. А где, как не в музее, проще всего создать подобные условия? Ну и, во-вторых, хотите вы этого или нет, древние иконы давно уже вышли за пределы чисто церковного употребления и стали частью «большой» истории искусства. И опять же - где, как не в музее, эту историю искусства представлять?
- Почему все хотят иметь в храме именно древний образ? Похоже на восприятие образа как артефакта или магического предмета.
- Хорошо, что именно вы это произнесли, а не я. Хотя это вообще более или менее общеизвестно - то, что на Руси существует своя традиция почитания икон, которая с точки зрения строгого догматического христианства граничит с язычеством. В утешение могу сказать только, что это не исключительно русская особенность - в католическом мире культ чудотворных икон и статуй также распространен до чрезвычайности и также нередко принимает причудливые полуязыческие формы - достаточно вспомнить хотя бы практику трогательных вотивных картинок с пространными записями-свидетельствами о произошедших чудесах - так называемые ритаблос.
Но если обратиться к богословию образа, к фундаментальным основоположениям нашей веры, ответ на вопрос о назначении иконы формулируется очень просто - это данный нам по милости Божьей способ общения с Ним. Что, собственно, и описано в соответствующем церковном догмате об иконопочитании: «Честь, воздаваемая образу, восходит к Первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси, изображенной на ней».
Исходя из сложившейся практики, мы можем утверждать, что это общение, эта связь функционирует в обе стороны. С одной стороны, мы обращаемся к Первообразу с молитвой, а с другой - ожидаем, что через образ Он может как-то явить нам Свою волю - неважно, что это будет - чудо, знамение, видение, исцеление - или просто ощущение Его благодатного присутствия. Если я прихожу в наш рублевский зал поздно вечером и один становлюсь напротив «Звенигородского» Спаса, что мне может помешать обратиться через этот образ к Первообразу и получить ответ? Ничего. Или, скажем так, ничего, кроме моего собственного недостоинства.
Кстати, когда восемь лет назад велась полемика на эту тему, некоторые православные буквалисты-начетчики тоже пытались обличать музейщиков как бы с богословской точки зрения и на подобные аргументы, как правило, отвечали: «Вы рассказываете про индивидуальную молитву, а икона должна участвовать в соборной церковной молитве, в богослужении».
Между тем, ничто не мешает прийти в зал Рублева, где соблюдается необходимый режим хранения, и, не зажигая там свечей, естественно, произвести там все необходимые по чину молитвы.
Ну, литургию, конечно, отслужить там трудно, но молебен провести - вполне. Такая практика, кстати, есть в некоторых музеях. Способов ввести икону обратно в религиозный контекст - или, точнее, соединить музейный контекст с религиозным - более чем достаточно. А вот уже выбор способа и его реализация требуют размышлений и осмысленных усилий с обеих сторон.
Заброшенные «юнески»
- Как закон о передаче имущества Церкви обходится с храмами?
- Собственно, это и есть самая неприятная часть ситуации - то, чему музейщики никак не могут противостоять. Мы уже говорили, что этот закон не затрагивает впрямую государственный музейный фонд - он касается главным образом недвижимости, то есть собственно храмов, часть которых в советское время была музеефицирована. Но на стенах многих из этих храмов сохраняются монументальные росписи разного времени, в том числе домонгольские, XI-XIII веков, не говоря уже о не менее ценных для нас Феофане, Рублеве и Дионисии. При передаче Церкви они уходят из музейного управления. И музеи, таким образом, уже никак не могут обеспечивать их сохранность….
- При этом есть много заброшенных храмов, не переданных Церкви и находящихся в очень печальном состоянии, например, во Владимиро-Суздальской епархии.
- Понятно, что есть огромное количество бесхозных храмов или почти бесхозных по всей России, которые формально находятся в ведении Госкомимущества, муниципальных властей и так далее. Все пустующие храмы без каких-либо особенных художественных артефактов нужно отдавать Церкви - если она готова их «поднимать», обустраивать и возвращать к нормальной жизни.
- Я вспоминаю Церковь Бориса и Глеба в Кидекше под Суздалем. Памятник архитектуры, 1152 год, под охраной ЮНЕСКО. Запах сырости, на алтаре табличка «не вступать».
- Да-да, и именно с таких примеров обычно начинается разговор о музейных «халтурщиках», которые «сами ничего не обеспечивают, но ничего никому не хотят отдавать». Названная вами церковь находится в управлении Владимиро-Суздальского музея, и, конечно же, эти вопросы для начала стоило бы задать им. Возможно, там всё далеко не так плохо, как вам показалось. Но давайте, в любом случае, помнить, что сохранение памятников средневекового искусства - это еще и весьма дорогостоящее занятие. Музеи - это государственные бюджетные организации, и они могут обеспечить ровно то, на что государство выделяет деньги. И их нищенские бюджеты приходится выкраивать и перекраивать таким образом, чтобы хватало хотя бы на самое необходимое.
- Сначала мы говорим, что храмы с древними росписями должны быть в ведении музейного сообщества, потому что в Церкви они не получат должного наблюдения. А потом вы говорите, что у музеев нет денег на их содержание.
- Отсутствие необходимых средств у учреждений культуры в нашей стране фактор не просто объективный, но еще и неизменный - с этим никто ничего поделать не может. Можно только неустанно выпрашивать средства на реставрацию, профилактические работы, оборудование для музейного климата и т.д. - и, получив сотую долю от необходимого, кидаться залатывать самые зияющие дыры. Скажите - Церковь готова заниматься всем этим?
Но дело даже не в этом. Если бы даже Церковь имела необходимые средства для сохранения памятников и была бы готова их потратить (в чем я совсем не уверен), безусловное преимущество музейщиков в этой ситуации состоит в том, что они обладают не только опытом, но и полнотой профессиональных знаний о том, какие именно условия нужны для того, чтобы сохранять храмы и фрески, что именно нужно для этого делать и как. Дальше они действуют по мере собственных возможностей. Да, первоочередным памятникам, самым известным, самым ценным и важным, естественно, уделяют больше внимания. Но даже в этих случаях реставрация монументальной живописи ведется очень медленно - в час по чайной ложке. Дали три копейки - что-то расчистили, укрепили и ждем новых средств для продолжения работы
Даже самые знаменитые памятники - такие, как Ферапонтов монастырь, церковь Спаса-Преображения на Ильине улице или церковь Святого Георгия в Старой Ладоге реставрировались десятилетиями. Во многих других, не менее знаменитых храмах реставрация не закончена до сих пор. А сколько храмов аварийных, где она еще даже не начиналась! Но все эти сложности не отменяют того факта, что реставрацией и сохранением средневековых памятников должны заниматься именно профессионалы…
Для чего писались иконы
- У каждой иконы есть свое предназначение, то, для чего она писалась - религиозная интенция. Например, я написала картину и подарила ее детскому саду. Потом эта картина вдруг кому-то понравилась и оказалась в ресторане. Я как автор могу сказать: «Погодите, она не для этого рисовалась!» А мне ответят: «Мы лучше знаем, где она должна быть». Любой иконописец, особенно того времени, был бы изрядно удивлен, узнав о нынешней ситуации.
- Не факт, потому что иконописцы работали не только по церковным заказам, но и по частным. Они создавали иконы и для домовых храмов, и для личной молитвы. Далеко не все иконы, которые хранятся сейчас в музеях, находились именно в храмах. Но дело не совсем в этом. Я не отменяю вашу религиозную интенцию, более того, я на ней всячески настаиваю и хочу вам показать, что даже в новых условиях, в новом контексте она работает, не может не работать.
К нам в Третьяковскую галерею приходят посетители, многие из которых далеки и от религии и религиозного искусства с его интенциями. Но даже эти «язычники» (с нашей с вами точки зрения) сплошь и рядом останавливаются и замирают около «Звенигородского» Спаса и других древнерусских шедевров. Думаете, их восхищают художественные достоинства этих икон? Вряд ли. Чтобы оценить именно художественную сторону древнерусского искусства, нужен и немалый опыт, и тонкий художественный вкус. Для меня кажется несомненным, что останавливает их то религиозное свидетельство, то откровение, которое несут в себе эти произведения. Это ощущение настолько сильное и необычное, что «пробивает» даже самого неподготовленного человека. А отсюда и до обращения недалеко - вспомним, что в безбожные советские годы многие начинали свой путь к вере именно с восторгов по поводу средневекового искусства.
Многое изменилось. Для очень многих людей нахождение иконы в церкви не является обязательным условием реализации ее религиозных интенций. Мы приходим в музей и испытываем религиозные чувства и перед иконами, и перед картинами. Мы молимся, каждый на свой лад. Религиозный опыт современного человека невероятно разнообразен, он проявляет себя самыми сложными и причудливыми путями. Запереть иконы обратно, да еще и окладами заложить (если уж поступать по всей строгости традиции), сделать их доступными только в определенном контексте, для узко заданной определенной конфессии - значит лишить огромное количество наших современников тех самых религиозных чувств, того духовного опыта, который они бы смогли накопить, думая, что наслаждаются произведениями искусства.
Попробуйте взглянуть на эту ситуацию с, быть может, непривычной для вас точки зрения, и вы увидите, что иконы в музеях - это еще и миссионеры, посланники, несущие благую весть нашему суматошному и бестолковому миру…
- В Европе не составляет труда найти интересующий артефакт в церкви. И в Европе, и у нас во всех путеводителях написано, что и где смотреть.
- И тем не менее, музеефикация церковного искусства была начата именно в Европе, еще в XVI веке, и это была инициатива Церкви - вывести из повседневного церковного обихода уникальные произведения, создать особые условия хранения и доступа к ним. Именно для этого создавались и музеи Ватикана, и другие церковные музеи. Современная Католическая Церковь, безусловно, понимает, что есть ряд памятников, для которых регулярная богослужебная жизнь невозможна - и это может происходить даже без всякой музеефикации.
Например, в римской церкви Санта Мария Нова хранится знаменитая, очень древняя богородичная икона, которую обычно датируют VIII веком. Но в самом храме, перед алтарем стоит копия, а оригинал хранится в капелле за запертой дверью и, как я понимаю, с правильным режимом хранения. Всех, кто хочет ее увидеть, туда пускают. Ни у кого не возникает вопроса, почему икона VIII века не участвует непрерывно в богослужении, почему, грубо говоря, перед ней не «машут кадилом».
Древняя прославленная ветхая святыня должна храниться в специально созданных условиях, потому что это драгоценное свидетельство веры и духовного опыта, а для многих - еще и художественный шедевр. И принадлежит она фактически уже не какой-то одной конфессии, а всему человечеству. Наша задача - ее сохранить, продлить ее жизнь на как можно более долгое время. А кадилом помахать можно и перед копией.
- Вы говорили про ответственность за сохранность - получается, что ее несет только музей, Церковь не несет?
- Формально несет, но только понятно, что ей эта ответственность не будет инкриминирована. Нет, наверное, всё-таки вы меня неправильно поняли. Ответственность - это уже конечная стадия.
Когда наступает ответственность, памятник уже, как правило, погиб.
- Кто несет ответственность, тот и думает, что делать.
- Думает тот, кто умеет и знает, что делать - я снова и снова возвращаю вас к этой мысли! Тот, кого годами учили, кого годами готовили к этому, и на кого эту ответственность возложили, когда приняли его на работу в музей. И задача государства и общества - создавать такие условия, чтобы профессионалы могли выполнять свою работу как можно более эффективно. И именно они должны решать, что можно и чего нельзя делать с памятником древнерусского искусства - будь то икона или храм. Церковь может высказывать свои пожелания, но последнее слово должно оставаться за реставраторами и хранителями.
- Пугает категоричность ваших слов. Вы не говорите о том, что музейное сообщество вместе с церковным сообществом могут вырабатывать правильные рекомендации. Вы говорите: «Нет, мой голос первый», - и мы приходим к кризису отношений Церкви и музеев.
- Боюсь, что эту категоричность никак нельзя отменить. Вот представьте, что вы идете к доктору с какой-то своей болезнью. Вы можете иметь свои соображения по поводу своего состояния и свои пожелания по поводу того, как именно вас нужно лечить. Но последнее слово останется за доктором. И это при том, что все мы знаем, что доктора - о ужас! - иногда совершают ошибки, а некоторые из них могут вообще оказаться непрофессиональными и недобросовестными. Вы можете поменять доктора. Вы можете даже подать в суд на доктора, который вас неправильно лечил. Но если вы будете лечить себя сами - результат, скорее всего, будет плачевным.
- А что делать с огромной группой реставраторов, которые работают в Церкви сейчас?
- Церковные реставраторы работают очень по-разному. Это далеко не всегда профессионалы, и далеко не всегда результаты их деятельности ведут к сохранению, а не к уничтожению памятников. Насколько я понимаю, сейчас по всей России гуляют артели реставраторов-«шабашников», которые сделают всё так, как скажет им настоятель или его спонсор. Реставрация должна быть исключительно профессиональной, и производиться она может только под строгим контролем.
Когда мы расчищали к выставке икону Нерукотворного Спаса Симона Ушакова, каждый шаг сопровождался реставрационным советом, где собирались два десятка профессионалов, которые часами решали, что можно убрать, а что - затонировать. В конце концов, речь идет о вещах, которые для всех для нас представляют исключительную ценность - так пусть о них заботятся те, кто это умеет делать. Всё это не отменяет сотрудничества, не исключает поиска компромиссных решений, но эти компромиссы не должны угрожать сохранности наших общих сокровищ.
Редакция Правмира приносит искренние извинения Левону Нерсесяну за публикацию непроверенной информации и резких суждений в его адрес и надеется на конструктивное сотрудничество!
Вопрос о передаче Церкви икон, храмов и другого, как пишется в законе, «имущества религиозного назначения» вызывает много конфликтов еще с конца восьмидесятых. В 2000 году Архиерейский Собор РПЦ пишет в письме президенту, что процесс возвращения церковной собственности в России «не только не завершен, но по-настоящему и не начат». Музейное сообщество, в свою очередь, говорит, что Церковь не готова взять на себя ответственность за сохранность уникальных памятников культуры. «Правмир» поговорил с Левоном Нерсесяном, специалистом по древнерусскому искусству и старшим научным сотрудником Третьяковской галереи о том, можно ли достичь компромисса между Церковью и музеями.
Цветы у Боголюбской иконы Божьей матери
- Какие проблемы во взаимоотношениях между музеями и Церковью сейчас самые острые?
- Круг этих проблем очень широкий, и затрагивают они самые разные стороны жизни нашего общества. Первая и, наверное, самая важная для меня тема - это наше нынешнее законодательство и противоречия внутри него, которые создают серьезные угрозы для культуры, в том числе - для физической сохранности памятников церковного искусства. Дальше, конечно, идут проблемы собственно религиозные. Потому что вопрос о том, где может и должна находиться икона - это еще и религиозный вопрос. И ответ на него следует искать, опираясь, в том числе, на догматический и исторический опыт христианской Церкви. Кроме того, есть проблемы социальные - то есть отношение самого общества (состояние которого, к сожалению, нельзя назвать вполне здоровым и благополучным) к сложившейся ситуации - и к законодательству, которое призвано защищать культурное достояние, и к религиозной теории и практике.
- Как вообще возникла проблема взаимоотношений музеев и Церкви?
- История эта началась на заре 90-х, когда наш первый президент Борис Николаевич Ельцин одним взмахом руки отдал несколько знаменитых чудотворных икон, находившихся до этого в музейных собраниях, Русской Православной Церкви. Он фактически изъял их из музейного фонда, передав в действующие храмы.
Судьба этих икон сложилась по-разному. Богоматерь Толгская оказалась в Толгском монастыре в Ярославле, Богоматерь Знамение - в Софийском соборе в Новгороде, а Богоматерь Боголюбская - во Владимире, в Успенском соборе Княгинина монастыря. Надо сказать, что хранящаяся у нас в Третьяковской галерее Богоматерь Владимирская чудом избегла такой же участи - нам удалось тогда отговорить президента и отделаться двукратной отправкой ее на богослужения в Успенский собор Московского Кремля.
Что касается первых двух икон, то состояние их пока более или менее благополучно - Толгская пребывает под постоянным музейным надзором, а в Софийском соборе в Новгороде, где находится икона Знамения, существует особая должность хранителя, которую в настоящее время занимает чрезвычайно профессиональный и ответственный человек, работающий одновременно с этим в Новгородском музее. В таких условиях большинство угрожающих факторов можно обнаружить заранее и таким образом предотвратить порчу икон. Хотя, конечно, беспокойство остается…
- Что случилось с Боголюбской иконой во Владимире?
- Ну, если говорить с музейной и хранительской точки зрения - с ней произошла катастрофа. Из трех названных произведений Боголюбская икона Божией Матери была всегда самой сложной. На момент снятия оклада в 1918 году состояние ее сохранности было чудовищным - авторский грунт и живопись были сильно разрушены и находились под множеством слоев разновременной записи и потемневшей олифы. Уже тогда икону частично расчистили и законсервировали, а в 1946 году, когда она, наконец, оказалась во Владимирском музее, выяснилось, что древний левкас очень неустойчив и отстает от основы, так что икону нужно было укреплять заново. Но и этого оказалось недостаточно - в 1958 году икону передали в ВХНРЦ, где она провела целых двадцать лет!
Кстати, наши оппоненты нередко говорят, что икону испортили именно реставраторы - считается, что укрепление 1940-х годов было не вполне удачным. На это я обычно предъявляю фотографии Боголюбской на момент снятия оклада с вопросом: «Что же здесь такого можно было испортить?» Портить было уже нечего. Кроме того, надо понимать, что реставраторы - не волшебники, они тоже учатся, развиваются, технологии со временем меняются, а необходимые в сложных случаях методы вырабатываются годами, а то и десятилетиями. Ни один реставратор сейчас не стал бы восстанавливать икону теми методами, которые применялись в 40-е годы, это просто опасно.
- Какие именно методы представляют опасность?
- В данном случае речь идет об укреплении грунта смесью воска и парафина, поскольку парафин, впитываясь в левкас и деревянную основу, может сделать их со временем чрезвычайно хрупкими.
К тому, что икона оказалась в катастрофическом состоянии, привел, таким образом, целый комплекс обстоятельств. Как и любая древняя святыня, икона многократно поновлялась, причем весьма решительными способами, далекими от современных научных методов, и к началу XX века она представляла собой конгломерат из разновременных левкасных чинок и нескольких слоев записи. К тому же она находилась в не слишком подходящих для нее условиях - я имею в виду прежде всего пресловутый температурно-влажностный режим, до которого ни в средневековье, ни в Новое время никому не было дела…
Да, возможно, состояние Боголюбской усугубили не совсем удачные попытки музейной реставрации, однако решающий удар иконе нанесли сестры Княгинина монастыря, отключившие климатическую витрину, где она находилась, потому что витрина жужжала и мешала службам. Они ставили вокруг нее цветы, мыли пол, повышая тем самым влажность, с которой в храме и так была проблема. В результате на иконе появилась плесень, и именно после этого музейщики и реставраторы забили тревогу.
Но плесень не самое страшное, плесень можно вывести. Главное, что пористая, почти утратившая свою первоначальную структуру древесина сильно размокла, отчего ее соединение с паволокой и кусками разновременного левкаса стало еще более непрочным. Всё это могло просто в любой момент осыпаться - не случайно, что когда икону перенесли во Владимиро-Суздальский музей, ее на протяжении трех лет держали только в горизонтальном положении до тех пор, пока все работы по укреплению не были завершены.
- Боголюбская икона утрачена безвозвратно?
- Что вы такое говорите! Слава Богу, нет! Сейчас всё уже почти нормально, икону укрепили и опасность немедленного разрушения ей не грозит. Более того, после укрепления была предпринята новая расчистка под микроскопом (в 1950-1960-е годы такой методики просто не существовало), что позволило убрать с лика недочищенные ранее остатки записей и сделанные поверх этих остатков реставрационные тонировки, после чего мы получили немного потертый, но подлинный лик середины XII века. Таким образом, в наших руках оказался не полуразрушенный древний артефакт, как мы полагали раньше, а настоящий, первоклассный памятник русской домонгольской иконописи, которых сохранилось очень немного.
- Когда стало известно, что икона разрушается, ее отобрали у монастыря или монастырь отдал икону добровольно?
- Насколько я понимаю, желание было обоюдным. Монастырь, скорее, испугался скандала, а музейщики - гибели иконы. А вот дальнейшее поведение «церковного начальства» оказалось весьма предсказуемым. Владимирская епархия стала требовать, чтобы «испорченную» икону как можно скорее «починили» и вернули на место. То есть они как будто вообще не поняли, что именно произошло, и не попытались сделать никаких выводов. И, конечно же, они и теперь не хотят понимать, что эта икона не может быть возвращена уже никогда, потому что даже после всех реставрационных работ состояние ее сохранности остается крайне сложным и требует непрерывного музейного режима хранения.
Иконопочитание и компромиссы
- Можете назвать какие-то успешные случаи сотрудничества музейного сообщества с Церковью?
- Недавно у нас был такой исключительно позитивный опыт, когда к нам обратилась Донская епархия по поводу образа Донской Божьей матери. Они очень хотели иметь с нее список, и мы дали возможность его сделать, после чего перенесли Донскую в наш галерейский храм Святителя Николая в Толмачах, в присутствии оригинала освятили этот список, и он уехал в Донскую епархию.
Предоставить доступ к любому подлиннику, дать возможность сделать копию, освятить ее со всеми каноническими правилами - Третьяковская галерея не просто на это готова, она это практикует, готова практиковать дальше и эту практику расширять.
И это вполне оптимальный вариант сотрудничества. С другой стороны, то, что мы возим Донскую каждый год в Донской монастырь, с моей точки зрения, компромисс не самый приятный и не вполне удачный. Это требует огромных усилий - нужна специальная перевозка, охрана, начиненная сложной аппаратурой климатическая витрина. Икону сопровождает настоящий «почетный эскорт» сотрудников Третьяковской галереи. Мы дежурим около нее круглосуточно и всю полноту ответственности берем на себя, не возлагая ее на Церковь.
Юридически эта процедура оформлена так, как будто икона не покидает стены Третьяковской галереи и остается полностью под нашим контролем и наблюдением. Нужно ли всё это при условии того, что икона всегда находится в постоянной экспозиции Третьяковской галереи и доступна не только для обозрения, но и при желании - для молитвы? Кстати, и молебны в музейных залах проводятся вполне регулярно…
- На каких условиях музейные экспонаты передаются Церкви?
- У нас до сих пор существует закон о музейном фонде, из которого ничего изымать нельзя. Именно поэтому все произведения из музейного фонда - так называемые единицы хранения - могут быть переданы Церкви только во временное пользование, хотя это пользование на практике можно бесконечно продлевать. Но хранителем и ответственным за памятник остается музей. Поэтому юридически вина за порчу иконы также ложится на музей.
С другой стороны, получается, что музей имеет полное право икону не выдавать - и многие музеи, в том числе Третьяковская галерея, неукоснительно этим правом пользуются, терпеливо и вполне доброжелательно объясняя, почему, например, иконе Богоматери Свенской-Печерской нечего делать в нынешнем Свенском монастыре, несмотря на то, что она оттуда происходит, а икону Богоматери Владимирской нельзя отправить «на гастроли» в Краснодарский край, несмотря на горячее желание тамошнего губернатора. Однако такого рода «просители» весьма настойчивы и не забывают заручиться «высочайшим» покровительством, так что им нередко удается выкрутить руки какому-нибудь конкретному музейному начальству и таки получить желаемый предмет в это самое «временное» пользование. Которое - при сохранении такой же настойчивости - совсем не так трудно превратить в постоянное.
- Если икона находится в храме, в климатической витрине, если условия ее сохранности хорошие, почему ей нельзя находиться в храме? Она была создана для храма, для него написана.
- Начнем с того, что климатическая витрина - не панацея. Это оборудование предназначено для краткосрочного хранения экспонатов. Если что-то в витрине испортится, внезапно перегорит, то икона может погибнуть или получить сильные повреждения за очень короткий промежуток времени - именно за счет того, что подобная витрина представляет собой полностью изолированное от внешнего мира пространство.
- В храме при Третьяковской галерее икона Владимирской Божьей матери всегда находится в климатической витрине. Мы можем это назвать хорошим примером компромисса между Церковью и музеем?
- Владимирская - уникальный памятник, являвшийся главной святыней русского государства на протяжении многих веков, и то, что она частично возвращена в церковное употребление, действительно чрезвычайно важно для общества. Но, во-первых, климатическая витрина, как я уже сказал - это не панацея. Во-вторых, изъятие этой иконы из постоянной экспозиции древнерусского искусства в залах Третьяковской галереи лишает посетителей музея возможности увидеть ее в ряду с другими иконами XII-XIII веков, оценить этот уникальный этап в истории русского искусства как единое целое. Плюс сейчас она защищена зеленым пуленепробиваемым стеклом, которое почти не дает возможность разглядеть саму живопись. Так что в случае с Владимирской компромисс получился весьма болезненным, но повторяю - мы на него пошли, учитывая исключительный статус этой иконы в истории России и Русской Церкви. Однако это совсем не значит, что и в остальных случаях нужно идти на подобные жертвы.
Здесь нужно четко понимать как минимум две вещи. Во-первых, в случае с чудотворными иконами мы имеем дело, прежде всего, с древними и ветхими (употребим это аутентичное слово) образами, которые даже церковные каноны предписывают хранить с особым тщанием, в особых условиях и использовать лишь в исключительных случаях. А где, как не в музее, проще всего создать подобные условия? Ну и, во-вторых, хотите вы этого или нет, древние иконы давно уже вышли за пределы чисто церковного употребления и стали частью «большой» истории искусства. И опять же - где, как не в музее, эту историю искусства представлять?
- Почему все хотят иметь в храме именно древний образ? Похоже на восприятие образа как артефакта или магического предмета.
- Хорошо, что именно вы это произнесли, а не я. Хотя это вообще более или менее общеизвестно - то, что на Руси существует своя традиция почитания икон, которая с точки зрения строгого догматического христианства граничит с язычеством. В утешение могу сказать только, что это не исключительно русская особенность - в католическом мире культ чудотворных икон и статуй также распространен до чрезвычайности и также нередко принимает причудливые полуязыческие формы - достаточно вспомнить хотя бы практику трогательных вотивных картинок с пространными записями-свидетельствами о произошедших чудесах - так называемые ритаблос.
Но если обратиться к богословию образа, к фундаментальным основоположениям нашей веры, ответ на вопрос о назначении иконы формулируется очень просто - это данный нам по милости Божьей способ общения с Ним. Что, собственно, и описано в соответствующем церковном догмате об иконопочитании: «Честь, воздаваемая образу, восходит к Первообразу, и поклоняющийся иконе поклоняется ипостаси, изображенной на ней».
Исходя из сложившейся практики, мы можем утверждать, что это общение, эта связь функционирует в обе стороны. С одной стороны, мы обращаемся к Первообразу с молитвой, а с другой - ожидаем, что через образ Он может как-то явить нам Свою волю - неважно, что это будет - чудо, знамение, видение, исцеление - или просто ощущение Его благодатного присутствия. Если я прихожу в наш рублевский зал поздно вечером и один становлюсь напротив «Звенигородского» Спаса, что мне может помешать обратиться через этот образ к Первообразу и получить ответ? Ничего. Или, скажем так, ничего, кроме моего собственного недостоинства.
Кстати, когда восемь лет назад велась полемика на эту тему, некоторые православные буквалисты-начетчики тоже пытались обличать музейщиков как бы с богословской точки зрения и на подобные аргументы, как правило, отвечали: «Вы рассказываете про индивидуальную молитву, а икона должна участвовать в соборной церковной молитве, в богослужении».
Между тем, ничто не мешает прийти в зал Рублева, где соблюдается необходимый режим хранения, и, не зажигая там свечей, естественно, произвести там все необходимые по чину молитвы.
Ну, литургию, конечно, отслужить там трудно, но молебен провести - вполне. Такая практика, кстати, есть в некоторых музеях. Способов ввести икону обратно в религиозный контекст - или, точнее, соединить музейный контекст с религиозным - более чем достаточно. А вот уже выбор способа и его реализация требуют размышлений и осмысленных усилий с обеих сторон.
Заброшенные «юнески»
- Как закон о передаче имущества Церкви обходится с храмами?
- Собственно, это и есть самая неприятная часть ситуации - то, чему музейщики никак не могут противостоять. Мы уже говорили, что этот закон не затрагивает впрямую государственный музейный фонд - он касается главным образом недвижимости, то есть собственно храмов, часть которых в советское время была музеефицирована. Но на стенах многих из этих храмов сохраняются монументальные росписи разного времени, в том числе домонгольские, XI-XIII веков, не говоря уже о не менее ценных для нас Феофане, Рублеве и Дионисии. При передаче Церкви они уходят из музейного управления. И музеи, таким образом, уже никак не могут обеспечивать их сохранность….
- При этом есть много заброшенных храмов, не переданных Церкви и находящихся в очень печальном состоянии, например, во Владимиро-Суздальской епархии.
- Понятно, что есть огромное количество бесхозных храмов или почти бесхозных по всей России, которые формально находятся в ведении Госкомимущества, муниципальных властей и так далее. Все пустующие храмы без каких-либо особенных художественных артефактов нужно отдавать Церкви - если она готова их «поднимать», обустраивать и возвращать к нормальной жизни.
- Я вспоминаю Церковь Бориса и Глеба в Кидекше под Суздалем. Памятник архитектуры, 1152 год, под охраной ЮНЕСКО. Запах сырости, на алтаре табличка «не вступать».
- Да-да, и именно с таких примеров обычно начинается разговор о музейных «халтурщиках», которые «сами ничего не обеспечивают, но ничего никому не хотят отдавать». Названная вами церковь находится в управлении Владимиро-Суздальского музея, и, конечно же, эти вопросы для начала стоило бы задать им. Возможно, там всё далеко не так плохо, как вам показалось. Но давайте, в любом случае, помнить, что сохранение памятников средневекового искусства - это еще и весьма дорогостоящее занятие. Музеи - это государственные бюджетные организации, и они могут обеспечить ровно то, на что государство выделяет деньги. И их нищенские бюджеты приходится выкраивать и перекраивать таким образом, чтобы хватало хотя бы на самое необходимое.
- Сначала мы говорим, что храмы с древними росписями должны быть в ведении музейного сообщества, потому что в Церкви они не получат должного наблюдения. А потом вы говорите, что у музеев нет денег на их содержание.
- Отсутствие необходимых средств у учреждений культуры в нашей стране фактор не просто объективный, но еще и неизменный - с этим никто ничего поделать не может. Можно только неустанно выпрашивать средства на реставрацию, профилактические работы, оборудование для музейного климата и т.д. - и, получив сотую долю от необходимого, кидаться залатывать самые зияющие дыры. Скажите - Церковь готова заниматься всем этим?
Но дело даже не в этом. Если бы даже Церковь имела необходимые средства для сохранения памятников и была бы готова их потратить (в чем я совсем не уверен), безусловное преимущество музейщиков в этой ситуации состоит в том, что они обладают не только опытом, но и полнотой профессиональных знаний о том, какие именно условия нужны для того, чтобы сохранять храмы и фрески, что именно нужно для этого делать и как. Дальше они действуют по мере собственных возможностей. Да, первоочередным памятникам, самым известным, самым ценным и важным, естественно, уделяют больше внимания. Но даже в этих случаях реставрация монументальной живописи ведется очень медленно - в час по чайной ложке. Дали три копейки - что-то расчистили, укрепили и ждем новых средств для продолжения работы
Даже самые знаменитые памятники - такие, как Ферапонтов монастырь, церковь Спаса-Преображения на Ильине улице или церковь Святого Георгия в Старой Ладоге реставрировались десятилетиями. Во многих других, не менее знаменитых храмах реставрация не закончена до сих пор. А сколько храмов аварийных, где она еще даже не начиналась! Но все эти сложности не отменяют того факта, что реставрацией и сохранением средневековых памятников должны заниматься именно профессионалы…
Для чего писались иконы
- У каждой иконы есть свое предназначение, то, для чего она писалась - религиозная интенция. Например, я написала картину и подарила ее детскому саду. Потом эта картина вдруг кому-то понравилась и оказалась в ресторане. Я как автор могу сказать: «Погодите, она не для этого рисовалась!» А мне ответят: «Мы лучше знаем, где она должна быть». Любой иконописец, особенно того времени, был бы изрядно удивлен, узнав о нынешней ситуации.
- Не факт, потому что иконописцы работали не только по церковным заказам, но и по частным. Они создавали иконы и для домовых храмов, и для личной молитвы. Далеко не все иконы, которые хранятся сейчас в музеях, находились именно в храмах. Но дело не совсем в этом. Я не отменяю вашу религиозную интенцию, более того, я на ней всячески настаиваю и хочу вам показать, что даже в новых условиях, в новом контексте она работает, не может не работать.
К нам в Третьяковскую галерею приходят посетители, многие из которых далеки и от религии и религиозного искусства с его интенциями. Но даже эти «язычники» (с нашей с вами точки зрения) сплошь и рядом останавливаются и замирают около «Звенигородского» Спаса и других древнерусских шедевров. Думаете, их восхищают художественные достоинства этих икон? Вряд ли. Чтобы оценить именно художественную сторону древнерусского искусства, нужен и немалый опыт, и тонкий художественный вкус. Для меня кажется несомненным, что останавливает их то религиозное свидетельство, то откровение, которое несут в себе эти произведения. Это ощущение настолько сильное и необычное, что «пробивает» даже самого неподготовленного человека. А отсюда и до обращения недалеко - вспомним, что в безбожные советские годы многие начинали свой путь к вере именно с восторгов по поводу средневекового искусства.
Многое изменилось. Для очень многих людей нахождение иконы в церкви не является обязательным условием реализации ее религиозных интенций. Мы приходим в музей и испытываем религиозные чувства и перед иконами, и перед картинами. Мы молимся, каждый на свой лад. Религиозный опыт современного человека невероятно разнообразен, он проявляет себя самыми сложными и причудливыми путями. Запереть иконы обратно, да еще и окладами заложить (если уж поступать по всей строгости традиции), сделать их доступными только в определенном контексте, для узко заданной определенной конфессии - значит лишить огромное количество наших современников тех самых религиозных чувств, того духовного опыта, который они бы смогли накопить, думая, что наслаждаются произведениями искусства.
Попробуйте взглянуть на эту ситуацию с, быть может, непривычной для вас точки зрения, и вы увидите, что иконы в музеях - это еще и миссионеры, посланники, несущие благую весть нашему суматошному и бестолковому миру…
- В Европе не составляет труда найти интересующий артефакт в церкви. И в Европе, и у нас во всех путеводителях написано, что и где смотреть.
- И тем не менее, музеефикация церковного искусства была начата именно в Европе, еще в XVI веке, и это была инициатива Церкви - вывести из повседневного церковного обихода уникальные произведения, создать особые условия хранения и доступа к ним. Именно для этого создавались и музеи Ватикана, и другие церковные музеи. Современная Католическая Церковь, безусловно, понимает, что есть ряд памятников, для которых регулярная богослужебная жизнь невозможна - и это может происходить даже без всякой музеефикации.
Например, в римской церкви Санта Мария Нова хранится знаменитая, очень древняя богородичная икона, которую обычно датируют VIII веком. Но в самом храме, перед алтарем стоит копия, а оригинал хранится в капелле за запертой дверью и, как я понимаю, с правильным режимом хранения. Всех, кто хочет ее увидеть, туда пускают. Ни у кого не возникает вопроса, почему икона VIII века не участвует непрерывно в богослужении, почему, грубо говоря, перед ней не «машут кадилом».
Древняя прославленная ветхая святыня должна храниться в специально созданных условиях, потому что это драгоценное свидетельство веры и духовного опыта, а для многих - еще и художественный шедевр. И принадлежит она фактически уже не какой-то одной конфессии, а всему человечеству. Наша задача - ее сохранить, продлить ее жизнь на как можно более долгое время. А кадилом помахать можно и перед копией.
- Вы говорили про ответственность за сохранность - получается, что ее несет только музей, Церковь не несет?
- Формально несет, но только понятно, что ей эта ответственность не будет инкриминирована. Нет, наверное, всё-таки вы меня неправильно поняли. Ответственность - это уже конечная стадия.
Когда наступает ответственность, памятник уже, как правило, погиб.
- Кто несет ответственность, тот и думает, что делать.
- Думает тот, кто умеет и знает, что делать - я снова и снова возвращаю вас к этой мысли! Тот, кого годами учили, кого годами готовили к этому, и на кого эту ответственность возложили, когда приняли его на работу в музей. И задача государства и общества - создавать такие условия, чтобы профессионалы могли выполнять свою работу как можно более эффективно. И именно они должны решать, что можно и чего нельзя делать с памятником древнерусского искусства - будь то икона или храм. Церковь может высказывать свои пожелания, но последнее слово должно оставаться за реставраторами и хранителями.
- Пугает категоричность ваших слов. Вы не говорите о том, что музейное сообщество вместе с церковным сообществом могут вырабатывать правильные рекомендации. Вы говорите: «Нет, мой голос первый», - и мы приходим к кризису отношений Церкви и музеев.
- Боюсь, что эту категоричность никак нельзя отменить. Вот представьте, что вы идете к доктору с какой-то своей болезнью. Вы можете иметь свои соображения по поводу своего состояния и свои пожелания по поводу того, как именно вас нужно лечить. Но последнее слово останется за доктором. И это при том, что все мы знаем, что доктора - о ужас! - иногда совершают ошибки, а некоторые из них могут вообще оказаться непрофессиональными и недобросовестными. Вы можете поменять доктора. Вы можете даже подать в суд на доктора, который вас неправильно лечил. Но если вы будете лечить себя сами - результат, скорее всего, будет плачевным.
- А что делать с огромной группой реставраторов, которые работают в Церкви сейчас?
- Церковные реставраторы работают очень по-разному. Это далеко не всегда профессионалы, и далеко не всегда результаты их деятельности ведут к сохранению, а не к уничтожению памятников. Насколько я понимаю, сейчас по всей России гуляют артели реставраторов-«шабашников», которые сделают всё так, как скажет им настоятель или его спонсор. Реставрация должна быть исключительно профессиональной, и производиться она может только под строгим контролем.
Когда мы расчищали к выставке икону Нерукотворного Спаса Симона Ушакова, каждый шаг сопровождался реставрационным советом, где собирались два десятка профессионалов, которые часами решали, что можно убрать, а что - затонировать. В конце концов, речь идет о вещах, которые для всех для нас представляют исключительную ценность - так пусть о них заботятся те, кто это умеет делать. Всё это не отменяет сотрудничества, не исключает поиска компромиссных решений, но эти компромиссы не должны угрожать сохранности наших общих сокровищ.
Редакция Правмира приносит искренние извинения Левону Нерсесяну за публикацию непроверенной информации и резких суждений в его адрес и надеется на конструктивное сотрудничество!