"Эльдорадо". Жживой роман. Глава 38 (А) от la_scandinavia
Вам представлена новая глава романа "Эльдорадо", являющаяся прямым продолжением ранее написанных глав. Все главы данной версии помечены значком (А) в заголовке. Предыдущие главы романа можно найти по метке "жживой роман".
Все персонажи и события вымышлены, все совпадения с событиями и персонажами реальной жизни случайны.
Глава 38. Автор главы - la_scandinavia
(Внимание! Текст может быть травматическим триггером: предательство, обесценивание, беспомощность, ненависть, зависть, месть, психологическая травма. Ландшафт довольно адский, если не готовы к такому, то часть про Татьяну лучше не читать).
Татьяна Долгова
Татьяна Долгова холодно и очень внимательно рассматривала своё отражение в зеркале. Лоб... гладкий. Вроде бы ничего за последнее время не изменилось. Кажется, кожа стала серее, чем раньше, но это от недосыпа. Нос... ну, тут все нормально, можно не волноваться: нос ещё долго не подведёт. Брови, как всегда, идеальны, про них тоже можно не думать - девочки нарисуют. Стало ли верхнее веко чуть более тяжелым? Или ей показалось?
Если рассмотреть себя честно - без макияжа, без масок, при безжалостном медицинском свете - какие следы разрушения она обнаружит? Она стареет. Окружающим пока ничего не заметно, но ведь она видит, что контур лица уже поплыл... Ей пятьдесят. Как долго ещё она сможет обманывать природу, сопротивляться неумолимому течению невидимой реки? Как долго сможет стирать со своего лица признаки разрушения, напоминающие о смерти задолго до самой смерти? Как долго ей удастся скрывать правду о том, что она движется к закату, к распаду - да более того, что внутри она уже давным-давно мертва?
Она так и не смогла привыкнуть к новому имени. Это имя никогда ей не нравилось. "Таня"... Какое-то плебейски-уютное. Румяно-народное. Мило-округлое, словно какие-нибудь галушки, непременно со сметаной. "Татьяна"... Абсолютно чужое имя, абсолютно не про нее. "Туся"... Вот это было хуже всего. Совсем несносная болоночья кличка... Она её ненавидела. Но мужу нравилось называть её так, и Вика сознательно этому не препятствовала. Дело было не в том, чтобы угодить Долгову, дело было в ненависти. Она каждый раз сжималась, как от удара хлыстом, от этой унизительной клички, принадлежавшей, как ей казалось, какой-то глупой, мелкой, трясущейся твари. Недалекой провинциальной канарейке - детки-подружки-ноготочки-журнальчики - или какой-нибудь непроходимо тупой содержанке как-бы-гламурного-розлива имечко бы и сошло, в самый раз, но ей… Она, Королева Виктория, низведена до болонки, до какой-то нелепой, тьфу, чихуа-хуа - нет, ну подумать только: Туся! Да чтоб ты… - но это маленькое унижение давало ей силы ненавидеть. И ничего, ничего не забывать.
"Вы же убили меня... Вы хуже, чем убили - вы лишили меня моей личности, доброго имени - имени вообще, моего собственного имени, - вы лишили меня прошлого, будущего, лишили меня родины, родителей, детей... Самоуважения. Даже лица. Вы превратили меня в труп, ходячее привидение - и вам ничего, ничего за это не было. Вы жрали, спали, растили детей - моих детей, - вы хрюкали от счастья, сорили деньгами, трахались со своими бабами, вообще не делая никаких различий между ими и мной, и все у вас было хорошо, самодовольные вы уроды. Пока я тут корчилась от боли, и ползала в грязи, и подыхала от страха и отчаяния, вы жили в своё удовольствие, как будто бы никакой Вики никогда и не было. Отряд не заметил потери бойца, да? Шоу маст гоу он? Что вам до какой-то там девки? Одной больше, одной меньше. Вы просто убили меня, вытерли об меня ноги, перешагнули и пошли дальше. Подсунули жалкую, бездарную жизнь какой-то тупенькой медсестры и решили, что в расчете.
Вики нет. Вы обнулили её, стёрли, как ненужный файл - чтобы вам, зарвавшимся ничтожествам, было удобно жить. Просто так.
"Татьяна" означает "правительница" - что ж, я выжала из этого жалкого плебейского имени и из этой жалкой плебейской судьбы все, что смогла! Больше, чем это было возможно! Но меня-то звали не так... Моё имя означало "победа" и именно этого вы меня тогда лишили. Вам стало удобно меня стереть, и вы меня стёрли. Все для вас, ничтожеств! Весь мир для вас одних!
Никакой Вики нигде уже нет - осталась только её огромная, ни на минуту не стихающая боль. Меня нет. И никто, никто этого не заметил. Никто: даже муж так никогда и не увидел, что никакой Татьяны нет, что это фикция, красивый склеп, скрывающий мертвеца".
Эта ненависть не давала ей жить, дышать, но она была тем единственным, что давало какое-то направление для движения. Вики не было, но осталась ненависть - и это было единственным, что хоть как-то хотело существовать. И могло. Виктории-Татьяне казалось, что "простить" означает признать, что с ней так - можно, но это последнее, что она готова была признавать. Нет уж, если ей пришлось стать призраком, она позаботится о том, чтобы ее убийц это не обрадовало. Она будет очень неудобным призраком, очень… Она явится им в кошмарах, она превратит их чистенькие, отмытые от чужой крови и собственной грязи жизни в кошмар - тот самый, который они уготовали ей. Она вернет им все, от чего они так удобно избавились за ее счет: всю их мерзотность, весь этот ад, их нечеловеческую злобу... Всю эту помойку, которую они в нее спихнули: чудовищный ядерный полигон, в который они превратили ее жизнь и саму ее. Она вернет им все. И, возможно, она все-таки возьмёт однажды окончательный реванш и вернёт себе саму себя.
Татьяна ненавидела своё имя, свою жизнь, свою внешность и свою личность. Чем Виктория Красавина принципиально отличалась от Татьяны Долговой и что в ней было такого, чего не было в Татьяне, Татьяна бы не сказала, но ей казалось, что Виктория была другой. Была бы. Если бы ей только дали жить... Она была бы красива, талантлива, любима... Она бы что-то из себя представляла. Не было бы этой всепожирающей ненависти… И все было бы по-другому.
Но прилепившиеся к ней чужое имя и чужая жизнь будто поставили на ней клеймо заурядности и определили невидимые границы, выбраться за которые было уже нельзя. Она, как ей казалось, была раз и навсегда низведена, редуцирована до Татьяны и та судьба, которая провинциальной девочке и во сне не приснилась бы, ни при каких обстоятельствах не могла устроить ее саму.
Потому что она не была Татьяной. Она никогда не была Таней из Задворска, с ее галушечным именем, и не хотела ею быть. Тот факт, что она живет за счет чужой жизни, Викторию не волновал: Таней меньше, Таней больше… Ей казалось, что таких Тань много - это Вика была одна. И этой мелкой презренной чужой жизни ей катастрофически не хватало: Виктория не была благодарна за это, загубленное по ошибке и подаренное ей… Такой подарок не был счастьем, он был как пощечина, как насмешка: она до дрожи не хотела этой заурядности. Впрочем, еще меньше она хотела быть тем, во что превратили Вику Красавину - со всем этим позором, бесконечным отчаянием, непролазной тьмой… с этой агонией, предательством - с неизменным, глумливо ржущим предательством, которое лицемерно обещало спасти, а потом щелчком обращало каждую дурацкую, нелепую надежду в ничто… с обсмеянной собой - обманутой, жалкой… со страшным ощущением горящей и уползающей из-под ног почвы - она искала, на что опереться, искала везде, но никакой опоры не было и все горело... Жить со всем этим было невыносимо, невозможно - и она как будто бы больше не имела права на саму себя. На себя без всей этой грязи.
И когда она увидела сияющее лицо молодой Вики на фотографии какой-то глупой девахи, её окончательно сорвало с резьбы. Казалось бы, как можно причинить боль, сделать еще больнее в том месте, где все выгорело, умерло от боли - и что в этом мертвом месте можно ещё убить? Но все заполыхало от чувства, подспудно тлевшего, ставшего уже привычным, ноющим, и вдруг выросшего в своей интенсивности сразу на несколько регистров... "И это отняли" - свербило и пульсировало у нее в мозгу и ей казалось, что весь мир - это огромная, неотступная зубная боль. И эта боль искала выхода и не могла никуда выйти. И медленно сводила её с ума.
Думать о том, что та, чистенькая, чужая, имела теперь на Викино лицо больше прав, чем она сама - и жила отнятую у нее жизнь, - было не просто невыносимо, это было запредельно, немыслимо. И тот факт, что лицо это принадлежало ее собственной дочери, не имел уже никакого значения. Слишком поздно. Это был лик врага - один из многочисленных ликов той многоголовой гидры, которая по частям сожрала жизнь Виктории Красавиной, восходящей звезды и, как ей казалось, будущей мировой легенды.
Антурия Тиуна
Антурия сидела на плетеном стальном балкончике над морем, просунув загорелые голые ноги прямо между стальными прутьями. Собственно, лицо и руки тоже были снаружи - девушка лежала на решетке грудью и плечами, и ее расслабленное тело овевал прохладный бриз. Одета она была по-европейски: в белую рубашку, завязанную узлом на животе и короткие джинсовые шорты. Она меланхолично поедала какие-то экзотические ягоды и выплевывала косточки прямо в море, стараясь плюнуть как можно дальше. Черные волосы были убраны в объемный хвост, чистое лицо без каких-либо следов макияжа казалось почти юным. В ушах были маленькие наушники с европейской - или, скорее, американской, - музыкой. Антурия силилась понять.
Внезапно ей захотелось, чтобы рядом оказался Яромир. «Вы же не замечаете дисгармонии», - без всяких переходов сказала она. «Вас не мучают диссонансы, вы от них не заболеваете, вам не больно. Вы уже настолько больны, что не чувствуете боли - наоборот, вам становится легче от дисгармонии, вы в ней как рыбы плаваете в грязной воде, вам в ней привычно. От чистых звуков вам больно, они вам как чужие, вы с ними не на одной волне. Вам от них или невыносимо скучно или… что? Страшно?» Яромир молчал.
Он не смотрел на нее, не видел ее - он ее слушал. Девушка-камертон. Как она с этим жила? Мгновенно входящая в звуковой резонанс с собеседником и звучащая на той волне, которая поможет автоматически восстановить нарушенный баланс. Мгновенно создающая аккорд, каждый раз новый. Обладающая диапазоном от самых низких частот до… чего, ультразвука что ли? Подстраивающаяся под собеседника так совершенно, что это меняло и ее внешность, и ее манеру говорить… Беспрепятственно слышащая самую глубокую глубину. Как вообще с этим можно жить?
Она уловила, как изменилось его звучание. «Это нормально, мы так живем. На мне просто больше ответственности, чем на других - это королевская судьба, с этим рождаются. Я могу понять ваш язык - любой язык, ведь язык - это та же музыка. Я могу понять вас. Я не могу понять одного: как вы живете, когда гармония нарушена? Как вы живете с этой болью?».
Где-то вдалеке пролетела чайка. Антурия бездумно, безыскусно подстроила вторым голосом несколько тихих грустных нот к этой округлой линии. Тихий флейтовый росчерк сопроводил линию полета и это было так естественно и так… совершенно. Теперь он мог слышать девушку и она могла звучать перед ним, не таясь. Он понял одно: она и такие как она не могли никому навредить, потому что им становилось больно от возникающей дисгармонии. Эта дисгармония звучала в них самих и ранила их же. «Нет, я играю разную музыку. Иногда человек так звучит, что приходится играть… фуриозо? Но потом мне всегда больно». Воздух вокруг них будто потемнел и Яромир явственно услышал те несколько нот, похожие на ступенчатый спуск в подземелье, которые звучат прямо перед перселловским «When I am laid in earth». Или что-то вроде того. Ему захотелось пропеть эти строчки, продолжить возникшую ниоткуда музыку… Вместо этого он взял дыхание, чтобы сказать.
«Ты как зеркало» - произнес он вслух. Она молчала. Затем она вытянула руку над морем, подставила ее ветру и тихонько спела что-то вроде хроматической гаммы - только деление на полутона не было делением на полутона, потому что это вообще не были полутона: в ее гамме было не двенадцать звуков, а… сколько? Тридцать шесть? Сорок восемь? Сколько бы их ни было, гамма звучала странно и хрустально. Девушка по-прежнему не говорила ни слова, но он явственно услышал ее ответ. «А ты разве нет?» - промолчала она. Он ничего не ответил.
«Вот что я хотела тебе сказать. Это важно. Я слышу в тебе диссонанс. Когда у человека есть большой дар, любой дар (а музыка - это дар), человек может служить Великой Гармонии при помощи него, а может поставить все с ног на голову и попытаться заставить этот дар служить ему. Тогда он помещает себя в центр мироздания. И музыки больше нет - она покидает вас. Твой великий белый предок так этого и не понял - вы, белые, вообще понимаете это с трудом. Но вам плевать на музыку, вы желаете слышать только себя.
Я слышу в тебе твоих отца и мать. Твой отец предал музыку, потому что испугался. Он хотел быть как все и решил, что это для него важнее: что он сможет без музыки, что если он от нее отречется, то ничего не произойдет. Он ошибся. А твоя мать вообще не любила музыку: она любила только себя, она не хотела ничему и никому служить, она хотела, чтобы все - и музыка тоже - служили ей. Она ошиблась в самом начале. Она за это заплатит. Ты их сын, будь осторожен. У зеркала две стороны, опасайся оказаться с обратной.»
«Почему моя мать отказалась от меня еще до того, как меня у нее отняли?» - билось и рыдало внутри Яромира что-то, что показалось Антурии скрипичным баховским соло. «Об этом потом, - ответила она ему, - сейчас важнее то, чего ты пока не поймешь. Просто запомни то, что я тебе скажу.»
Саундтрек к главе:
1. Fleur, «Формалин»
2. Pucccini "In questa reggia" из оперы "Турандот" в постановке Д.Бертмана
Здесь смотреть с секунды 1.04.00. !!! к сожалению, цитировать с таймингом жж не дает (((
3. Bloody Faeries, Frozen Queen
4. Линда, Агония
5. Purcell, When I am laid in earth
6. Enigma, Silence must be heard
7. Enigma, Gravity of love
Все персонажи и события вымышлены, все совпадения с событиями и персонажами реальной жизни случайны.
Глава 38. Автор главы - la_scandinavia
(Внимание! Текст может быть травматическим триггером: предательство, обесценивание, беспомощность, ненависть, зависть, месть, психологическая травма. Ландшафт довольно адский, если не готовы к такому, то часть про Татьяну лучше не читать).
Татьяна Долгова
Татьяна Долгова холодно и очень внимательно рассматривала своё отражение в зеркале. Лоб... гладкий. Вроде бы ничего за последнее время не изменилось. Кажется, кожа стала серее, чем раньше, но это от недосыпа. Нос... ну, тут все нормально, можно не волноваться: нос ещё долго не подведёт. Брови, как всегда, идеальны, про них тоже можно не думать - девочки нарисуют. Стало ли верхнее веко чуть более тяжелым? Или ей показалось?
Если рассмотреть себя честно - без макияжа, без масок, при безжалостном медицинском свете - какие следы разрушения она обнаружит? Она стареет. Окружающим пока ничего не заметно, но ведь она видит, что контур лица уже поплыл... Ей пятьдесят. Как долго ещё она сможет обманывать природу, сопротивляться неумолимому течению невидимой реки? Как долго сможет стирать со своего лица признаки разрушения, напоминающие о смерти задолго до самой смерти? Как долго ей удастся скрывать правду о том, что она движется к закату, к распаду - да более того, что внутри она уже давным-давно мертва?
Она так и не смогла привыкнуть к новому имени. Это имя никогда ей не нравилось. "Таня"... Какое-то плебейски-уютное. Румяно-народное. Мило-округлое, словно какие-нибудь галушки, непременно со сметаной. "Татьяна"... Абсолютно чужое имя, абсолютно не про нее. "Туся"... Вот это было хуже всего. Совсем несносная болоночья кличка... Она её ненавидела. Но мужу нравилось называть её так, и Вика сознательно этому не препятствовала. Дело было не в том, чтобы угодить Долгову, дело было в ненависти. Она каждый раз сжималась, как от удара хлыстом, от этой унизительной клички, принадлежавшей, как ей казалось, какой-то глупой, мелкой, трясущейся твари. Недалекой провинциальной канарейке - детки-подружки-ноготочки-журнальчики - или какой-нибудь непроходимо тупой содержанке как-бы-гламурного-розлива имечко бы и сошло, в самый раз, но ей… Она, Королева Виктория, низведена до болонки, до какой-то нелепой, тьфу, чихуа-хуа - нет, ну подумать только: Туся! Да чтоб ты… - но это маленькое унижение давало ей силы ненавидеть. И ничего, ничего не забывать.
"Вы же убили меня... Вы хуже, чем убили - вы лишили меня моей личности, доброго имени - имени вообще, моего собственного имени, - вы лишили меня прошлого, будущего, лишили меня родины, родителей, детей... Самоуважения. Даже лица. Вы превратили меня в труп, ходячее привидение - и вам ничего, ничего за это не было. Вы жрали, спали, растили детей - моих детей, - вы хрюкали от счастья, сорили деньгами, трахались со своими бабами, вообще не делая никаких различий между ими и мной, и все у вас было хорошо, самодовольные вы уроды. Пока я тут корчилась от боли, и ползала в грязи, и подыхала от страха и отчаяния, вы жили в своё удовольствие, как будто бы никакой Вики никогда и не было. Отряд не заметил потери бойца, да? Шоу маст гоу он? Что вам до какой-то там девки? Одной больше, одной меньше. Вы просто убили меня, вытерли об меня ноги, перешагнули и пошли дальше. Подсунули жалкую, бездарную жизнь какой-то тупенькой медсестры и решили, что в расчете.
Вики нет. Вы обнулили её, стёрли, как ненужный файл - чтобы вам, зарвавшимся ничтожествам, было удобно жить. Просто так.
"Татьяна" означает "правительница" - что ж, я выжала из этого жалкого плебейского имени и из этой жалкой плебейской судьбы все, что смогла! Больше, чем это было возможно! Но меня-то звали не так... Моё имя означало "победа" и именно этого вы меня тогда лишили. Вам стало удобно меня стереть, и вы меня стёрли. Все для вас, ничтожеств! Весь мир для вас одних!
Никакой Вики нигде уже нет - осталась только её огромная, ни на минуту не стихающая боль. Меня нет. И никто, никто этого не заметил. Никто: даже муж так никогда и не увидел, что никакой Татьяны нет, что это фикция, красивый склеп, скрывающий мертвеца".
Эта ненависть не давала ей жить, дышать, но она была тем единственным, что давало какое-то направление для движения. Вики не было, но осталась ненависть - и это было единственным, что хоть как-то хотело существовать. И могло. Виктории-Татьяне казалось, что "простить" означает признать, что с ней так - можно, но это последнее, что она готова была признавать. Нет уж, если ей пришлось стать призраком, она позаботится о том, чтобы ее убийц это не обрадовало. Она будет очень неудобным призраком, очень… Она явится им в кошмарах, она превратит их чистенькие, отмытые от чужой крови и собственной грязи жизни в кошмар - тот самый, который они уготовали ей. Она вернет им все, от чего они так удобно избавились за ее счет: всю их мерзотность, весь этот ад, их нечеловеческую злобу... Всю эту помойку, которую они в нее спихнули: чудовищный ядерный полигон, в который они превратили ее жизнь и саму ее. Она вернет им все. И, возможно, она все-таки возьмёт однажды окончательный реванш и вернёт себе саму себя.
Татьяна ненавидела своё имя, свою жизнь, свою внешность и свою личность. Чем Виктория Красавина принципиально отличалась от Татьяны Долговой и что в ней было такого, чего не было в Татьяне, Татьяна бы не сказала, но ей казалось, что Виктория была другой. Была бы. Если бы ей только дали жить... Она была бы красива, талантлива, любима... Она бы что-то из себя представляла. Не было бы этой всепожирающей ненависти… И все было бы по-другому.
Но прилепившиеся к ней чужое имя и чужая жизнь будто поставили на ней клеймо заурядности и определили невидимые границы, выбраться за которые было уже нельзя. Она, как ей казалось, была раз и навсегда низведена, редуцирована до Татьяны и та судьба, которая провинциальной девочке и во сне не приснилась бы, ни при каких обстоятельствах не могла устроить ее саму.
Потому что она не была Татьяной. Она никогда не была Таней из Задворска, с ее галушечным именем, и не хотела ею быть. Тот факт, что она живет за счет чужой жизни, Викторию не волновал: Таней меньше, Таней больше… Ей казалось, что таких Тань много - это Вика была одна. И этой мелкой презренной чужой жизни ей катастрофически не хватало: Виктория не была благодарна за это, загубленное по ошибке и подаренное ей… Такой подарок не был счастьем, он был как пощечина, как насмешка: она до дрожи не хотела этой заурядности. Впрочем, еще меньше она хотела быть тем, во что превратили Вику Красавину - со всем этим позором, бесконечным отчаянием, непролазной тьмой… с этой агонией, предательством - с неизменным, глумливо ржущим предательством, которое лицемерно обещало спасти, а потом щелчком обращало каждую дурацкую, нелепую надежду в ничто… с обсмеянной собой - обманутой, жалкой… со страшным ощущением горящей и уползающей из-под ног почвы - она искала, на что опереться, искала везде, но никакой опоры не было и все горело... Жить со всем этим было невыносимо, невозможно - и она как будто бы больше не имела права на саму себя. На себя без всей этой грязи.
И когда она увидела сияющее лицо молодой Вики на фотографии какой-то глупой девахи, её окончательно сорвало с резьбы. Казалось бы, как можно причинить боль, сделать еще больнее в том месте, где все выгорело, умерло от боли - и что в этом мертвом месте можно ещё убить? Но все заполыхало от чувства, подспудно тлевшего, ставшего уже привычным, ноющим, и вдруг выросшего в своей интенсивности сразу на несколько регистров... "И это отняли" - свербило и пульсировало у нее в мозгу и ей казалось, что весь мир - это огромная, неотступная зубная боль. И эта боль искала выхода и не могла никуда выйти. И медленно сводила её с ума.
Думать о том, что та, чистенькая, чужая, имела теперь на Викино лицо больше прав, чем она сама - и жила отнятую у нее жизнь, - было не просто невыносимо, это было запредельно, немыслимо. И тот факт, что лицо это принадлежало ее собственной дочери, не имел уже никакого значения. Слишком поздно. Это был лик врага - один из многочисленных ликов той многоголовой гидры, которая по частям сожрала жизнь Виктории Красавиной, восходящей звезды и, как ей казалось, будущей мировой легенды.
Антурия Тиуна
Антурия сидела на плетеном стальном балкончике над морем, просунув загорелые голые ноги прямо между стальными прутьями. Собственно, лицо и руки тоже были снаружи - девушка лежала на решетке грудью и плечами, и ее расслабленное тело овевал прохладный бриз. Одета она была по-европейски: в белую рубашку, завязанную узлом на животе и короткие джинсовые шорты. Она меланхолично поедала какие-то экзотические ягоды и выплевывала косточки прямо в море, стараясь плюнуть как можно дальше. Черные волосы были убраны в объемный хвост, чистое лицо без каких-либо следов макияжа казалось почти юным. В ушах были маленькие наушники с европейской - или, скорее, американской, - музыкой. Антурия силилась понять.
Внезапно ей захотелось, чтобы рядом оказался Яромир. «Вы же не замечаете дисгармонии», - без всяких переходов сказала она. «Вас не мучают диссонансы, вы от них не заболеваете, вам не больно. Вы уже настолько больны, что не чувствуете боли - наоборот, вам становится легче от дисгармонии, вы в ней как рыбы плаваете в грязной воде, вам в ней привычно. От чистых звуков вам больно, они вам как чужие, вы с ними не на одной волне. Вам от них или невыносимо скучно или… что? Страшно?» Яромир молчал.
Он не смотрел на нее, не видел ее - он ее слушал. Девушка-камертон. Как она с этим жила? Мгновенно входящая в звуковой резонанс с собеседником и звучащая на той волне, которая поможет автоматически восстановить нарушенный баланс. Мгновенно создающая аккорд, каждый раз новый. Обладающая диапазоном от самых низких частот до… чего, ультразвука что ли? Подстраивающаяся под собеседника так совершенно, что это меняло и ее внешность, и ее манеру говорить… Беспрепятственно слышащая самую глубокую глубину. Как вообще с этим можно жить?
Она уловила, как изменилось его звучание. «Это нормально, мы так живем. На мне просто больше ответственности, чем на других - это королевская судьба, с этим рождаются. Я могу понять ваш язык - любой язык, ведь язык - это та же музыка. Я могу понять вас. Я не могу понять одного: как вы живете, когда гармония нарушена? Как вы живете с этой болью?».
Где-то вдалеке пролетела чайка. Антурия бездумно, безыскусно подстроила вторым голосом несколько тихих грустных нот к этой округлой линии. Тихий флейтовый росчерк сопроводил линию полета и это было так естественно и так… совершенно. Теперь он мог слышать девушку и она могла звучать перед ним, не таясь. Он понял одно: она и такие как она не могли никому навредить, потому что им становилось больно от возникающей дисгармонии. Эта дисгармония звучала в них самих и ранила их же. «Нет, я играю разную музыку. Иногда человек так звучит, что приходится играть… фуриозо? Но потом мне всегда больно». Воздух вокруг них будто потемнел и Яромир явственно услышал те несколько нот, похожие на ступенчатый спуск в подземелье, которые звучат прямо перед перселловским «When I am laid in earth». Или что-то вроде того. Ему захотелось пропеть эти строчки, продолжить возникшую ниоткуда музыку… Вместо этого он взял дыхание, чтобы сказать.
«Ты как зеркало» - произнес он вслух. Она молчала. Затем она вытянула руку над морем, подставила ее ветру и тихонько спела что-то вроде хроматической гаммы - только деление на полутона не было делением на полутона, потому что это вообще не были полутона: в ее гамме было не двенадцать звуков, а… сколько? Тридцать шесть? Сорок восемь? Сколько бы их ни было, гамма звучала странно и хрустально. Девушка по-прежнему не говорила ни слова, но он явственно услышал ее ответ. «А ты разве нет?» - промолчала она. Он ничего не ответил.
«Вот что я хотела тебе сказать. Это важно. Я слышу в тебе диссонанс. Когда у человека есть большой дар, любой дар (а музыка - это дар), человек может служить Великой Гармонии при помощи него, а может поставить все с ног на голову и попытаться заставить этот дар служить ему. Тогда он помещает себя в центр мироздания. И музыки больше нет - она покидает вас. Твой великий белый предок так этого и не понял - вы, белые, вообще понимаете это с трудом. Но вам плевать на музыку, вы желаете слышать только себя.
Я слышу в тебе твоих отца и мать. Твой отец предал музыку, потому что испугался. Он хотел быть как все и решил, что это для него важнее: что он сможет без музыки, что если он от нее отречется, то ничего не произойдет. Он ошибся. А твоя мать вообще не любила музыку: она любила только себя, она не хотела ничему и никому служить, она хотела, чтобы все - и музыка тоже - служили ей. Она ошиблась в самом начале. Она за это заплатит. Ты их сын, будь осторожен. У зеркала две стороны, опасайся оказаться с обратной.»
«Почему моя мать отказалась от меня еще до того, как меня у нее отняли?» - билось и рыдало внутри Яромира что-то, что показалось Антурии скрипичным баховским соло. «Об этом потом, - ответила она ему, - сейчас важнее то, чего ты пока не поймешь. Просто запомни то, что я тебе скажу.»
Саундтрек к главе:
1. Fleur, «Формалин»
Click to view2. Pucccini "In questa reggia" из оперы "Турандот" в постановке Д.Бертмана
Здесь смотреть с секунды 1.04.00. !!! к сожалению, цитировать с таймингом жж не дает (((
3. Bloody Faeries, Frozen Queen
4. Линда, Агония
5. Purcell, When I am laid in earth
6. Enigma, Silence must be heard
7. Enigma, Gravity of love