Дмитрий Быков // «Собеседник», №33, 7 сентября 2004 года
архивное
ТРИ ДНЯ АДА
Наш специальный корреспондент Дмитрий Быков вернулся из Беслана.
Эти заметки я начал писать в одной стране, а заканчиваю в другой.
Так, по крайней мере, 5 сентября сказал президент Путин. Живем, значит, в другой стране, при новой политической системе и с мобилизованной нацией. Странно, что президент Путин сказал это только на следующий день после гибели почти четырехсот человек, и в Москве, а не в Беслане, куда прилетал под покровом ночной тьмы на два часа. И что главным последствием происходящего становится мобилизация нации, а не тщательное исследование причин и механизмов происшедшего. Такое чувство, что президент Путин очень хотел мобилизовать нацию и наконец сможет приступить к исполнению задуманного. То есть традиционным русским способом усугубить болезнь вместо того, чтобы ее вылечить: прикроет последние источники информации, доведет политическую систему до полной однопартийности, объявит всех несогласных пособниками террористов и окончательно подавит любую инициативу. Чем и будут созданы оптимальные условия для бесконечного возобновления терактов.
Я не хочу пополнять ряды критиков власти, с откровенным злорадством ― даже сейчас, после самого страшного и жестокого теракта в российской истории ― использующих все беды своей страны в собственных политических целях. «Верните нас во власть, и мы урегулируем все проблемы!» ― спасибо, именно последствия вашего пребывания во власти, ваших уступок, авантюр и урегулирований мы наблюдаем сейчас. Но еще тошнее слушать вопли державников, увидевших проявление политической воли в грандиозном провале российского президента. Где был этот политический волевик, когда в городе два дня фактически не было власти? Почему молчал первого и второго сентября, когда тысячи людей в Беслане и миллионы ― в России ждали его слова? Осторожничал? Сказать было нечего? Почему в первые два дня трагедии власть упорно держалась за фантастическую цифру: «В спортзале находятся 354 заложника!» ― когда всем было ясно, сколько учащихся, вместе с родственниками и друзьями, могло прийти 1 сентября в самую престижную школу района, где 10 классов по 3 параллели и в каждом 25 человек? Кого оберегали таким образом? Ведь, услышав эту информацию, захватчики сразу сказали заложникам: «Видите, как про вас врут? Никто и ничто вам не поможет!»
Власть умеет одно ― делать грозно скорбное лицо и бить своих, чтоб чужие боялись. Как ни странно, в Беслане мне казалось, что терроризм победить можно. Там мне казалось, что чудовищное моральное потрясение в самом деле сделает нас новыми людьми и поставит наконец заслон на пути террора, ибо террор просовывается туда, где для него оставлены бреши. В Москве, пронаблюдав трактовку событий на официальных телеканалах и послушав выступление президента, я настроен куда менее оптимистично.
.
Они не шли, а плелись, хромая
Был ровно час дня третьего сентября. Мы сидели в кафе на улице Плиева, как вдруг со стороны школы послышались почти одновременно два сильнейших взрыва, заголосили сигнализацией все окрестные машины, началось автоматное татаканье, потом ― длинная пулеметная очередь, а примерно через минуту во дворе кафе стали появляться голые окровавленные дети.
Вы видели уже этих детей, но никакие хроникальные съемки и документальные фотокадры не могут передать первого ощущения от них. Они не шли, а плелись, хромая, с широко открытыми ртами, и выражение их глаз я не берусь передать. Так смотрит человек, увидевший, что ад возможен, что он бывает, что все совсем-совсем всерьез. Все, кто был в тот момент на Плиева, стали хватать этих детей на руки и выносить из двора в машины. Приехала «скорая» с фельдшером Александром Владимировичем и суровой женщиной врачом. Мимо нас пронесли раненного в ногу ветерана ― первого сентября он должен был открывать линейку. Его несли, сплетя руки крестом. На лице у него было почему-то выражение жгучего стыда ― вероятно, за свою беспомощность; он мелко выдыхал сквозь зубы: «ы… ы… ы…».
Это было самое страшное из того, что я видел в жизни, ― воющая, шатающаяся, окровавленная вереница теней, плетущихся из своего ада. Дети говорить не могли ― у них были белые, пересохшие, растрескавшиеся рты; официантки «Ирбиса» распахнули холодильник и передавали пластиковые бутылки с минералкой, и эту воду вливали в рот детям, лили им на головы, на лица. Пронесли девушку в располосованном красном платье ― очень красивом, бархатном; все девочки на первое сентября надели лучшее. Через двор в крошечную калитку, соединявшую кафе с улицей Батагова и Школьным переулком, уже побежали бесланские мужчины ― стихийно сложившееся местное ополчение.
― Нельзя, там штурм!― останавливали их женщины. Они только отмахивались, бежали и возвращались с детьми на руках. Через калитку вынесли человек пятьдесят. Бой разгорался, гранаты рвались беспрерывно, весь город был охвачен автоматным огнем ― захватчики уходили. Пули цвикали по стенам. В первые двадцать минут еще можно было думать, что это действительно штурм и что соваться в школу ― значит мешать «Альфе». Вот этого не прощу себе. Штурма не было. Все эти выстрелы, которые мы слышали с часу до половины второго, были веерными очередями, которыми бандиты пытались достать разбегающихся заложников. Всем стреляли в спину. Но уже рвались растяжки, горел спортзал, и в дыму ничего не было видно. Через пятнадцать минут после начала стрельбы в бой пошли «Вымпел» и «Альфа». Еще через десять над школой закружили вертолеты. К двум часам спортзал был занят «Вымпелом», но живых в нем почти не оставалось. Кто мог уйти ― ушли, многих вынесли, всего удалось спастись примерно семистам заложникам. Из них 543 ― раненые, их списки утром появились на стене бесланской больницы.
― Я был в спортзале, ― сказал мне выцветшим голосом Виталий Албегов, нашедший свою старшую дочь и до сих пор ничего не знающий о младшей. ― Это Хатынь. Кожа быстро горит, на полу внутренности. Сердца, кишки, кости.
Оружия было - для пятичасового боя
Сегодня все уже знают, что запасов оружия в бесланской школе номер один было достаточно для пятичасового боя, не говоря уж о том, что над головами заложников на толстых желтых проводах квадратного сечения висели гранаты и самодельные фугасы. Складывать оружие в школе боевики начали предположительно еще в июле. В здании делали ремонт, меняли пол. После захвата этот пол вскрыли. Взрывчатки там оказалось столько, что от растяжек был свободен только узкий проход в спортзале. Бомбы повесили на баскетбольные корзины и волейбольную сетку; заготовлены были заряды, начиненные гвоздями. Как рассказала нам двадцатилетняя учительница русского, просившая ее не называть («Мне здесь еще жить»), захватчики переругивались между собой: надо было идти в интернат! То есть захват интерната тоже планировался; это здание напротив школы, через железнодорожный переезд, рядом со спорткомплексом. Там гораздо меньше учащихся. Судя по всему, боевики не были готовы удерживать такое количество заложников, тем более детей,― в школе оказалось больше людей, чем в зале «Норд»-Оста». Детские крики и стоны выводили боевиков из себя ― они стреляли в воздух, требовали заткнуться, потом стали вытаскивать старшеклассников в центр зала, заставляли сидеть «зайцем» (на корточках, руки подняты к голове), а к затылку приставляли ствол: кто пикнет ― мы его пристрелим. Дети сидели так по два, по три часа. И никто не стонал. О цели этого теракта никто не знал ничего достоверного. На самом деле у дьявола всегда только одна цель ― сделать как можно хуже как можно большему числу людей. Требования боевиков менялись ― то вызывали Дзасохова, Зязикова, Аслаханова и Рошаля, то требовали выдать всех, захваченных после рейда на Ингушетию 22 июня, то заговаривали о фантастическом, невозможном выводе войск из Чечни; путаница эта объяснялась тем, что единства не было и между самими террористами. Они отчетливо делились на три группы: арабы; чеченцы, называющие себя шахидами и настроенные крайне решительно; и ингуши, которых привлекли к теракту с единственной целью ― заново раздуть давнюю осетино-ингушскую вражду. Эта вражда есть, нечего от нее прятаться за «стратегическими умолчаниями»; у обеих сторон длинный список претензий друг к другу, и главная цель теракта в Беслане была очевидна ― окончательно дестабилизировать Кавказ, развязав на нем еще одну многолетнюю бойню. Захват детей ― не из тех вещей, которые прощаются. Тем более на Кавказе. Вот поэтому набрали ингушей; но ингуши-то не были шахидами. И если одни захватчики говорили детям: «Мы пришли победить или умереть», то другие объясняли, что всех заложников отпустят, а сами получат коридор: «Вы нам всем и на хер не нужны». В первый же вечер две шахидки ― очевидно, для поднятия боевого духа у остальных ― подорвали себя по приказу командира группы; каждая собрала вокруг себя по пять взрослых мужчин. Мужчин начали убивать сразу же, опасаясь сопротивления. Остальные захватчики умирать не хотели. Они надеялись сбежать. И-за этого-то требовали коридор, то отказывались от этого требования; именно из-за этого все и вышло, как вышло, хотя многие теперь спешат обвинить в штурме местное население, якобы самовольно вооружившееся и без санкции пошедшее отбивать детей.
На самом деле захватчики договорились с сотрудниками МЧС о том, что те заберут трупы (диктовалось это не гуманными соображениями, а тем, что на бесланской тридцатиградусной жаре трупы в школьном дворе стали разлагаться). Эмчеэсники ― насколько мне известно, невооруженные ― пошли забирать трупы. Несколько захватчиков стали договариваться о том, чтобы их сейчас убить очередями из окон, переодеться и в их форме уйти. Один мальчик это услышал, понял, что во дворе есть «наши», а значит, есть и шанс сбежать из спортзала (окна там были белые, пластиковые, и выбита для вентиляции на случай газовой атаки была только верхняя часть; никто из заложников не видел, что происходит снаружи). Мальчик этот побежал к выходу, за ним бросились боевики и подорвались на растяжке. Тут же взорвалась и вторая граната. Люди побежали из спортзала, им вслед начали стрелять ― так все и вышло. Не было не только приказа на штурм, но и элементарной готовности к нему. Достаточно сказать, что спецназ ― дабы не возбуждать в городе слухов о силовом решении вопроса ― тренировался в селении Фарн, в пяти километрах от города, отчего и поползли слухи, что в Фарне перестрелка и боевики идут на Беслан. Это было вечером второго сентября, сам слышал.
Наш враг - наше зеркало
Терроризм не зря называется международным, но в России он так же отличается от израильского или иракского, как германский фашизм от итальянского. Есть старый закон ― каждый из нас копирует своего врага и взращивает его; у дурака не бывает умных врагов, у добряка ― слишком злобных… Наш враг ― наше зеркало: боевики, орудующие в России, фантастически жестоки, невероятно циничны и очень плохо организованы. В стране, переживающей идейный раскол и не определившейся ни по одному вопросу, не может действовать идейно монолитный враг. Только в России возможно такое понятие, как «смертница неудачница» ― смертница, которая либо плохо организовала свой теракт, либо передумала его совершать. И только в России захватчики школы, удерживающие в своей полной власти тысячу двести беспомощных и изможденных людей, способны спорить между собой так же, как наша властная верхушка: пойти до конца или сбежать? И чего мы, собственно, хотим?
Это до предела озлобленные люди, готовые переступить через все ― как и наша власть. Но, как и наша власть, они ничего не умеют организовать как следует (потому, может, властям и удается еще что-то предотвращать), постоянно меняют цели, врут и не знают толком, чего хотят. То ли большой крови, то ли международного престижа, то ли великой кавказской войны, которая все спишет,― то ли просто всех перепугать и смыться.
Сейчас, конечно, уже объявлена версия о том, что между террористами не было никаких разногласий. Железная когорта. Образ врага нужен такой, чтобы под него можно было завернуть в стране любые гайки,― хотя именно на разногласиях между террористами и сумел сыграть Руслан Аушев, бывший президент Ингушетии (его позвал в Беслан его личный друг Мамсуров, спикер североосетинского парламента: его сын и дочь были в числе заложников, но в официальном списке людей, спасенных Аушевым, их не было. Если это так, Мамсуров, безусловно, образчик мужества. «А если нет,― сказал нам один отец, до сих пор не нашедший свою дочь,― я дом Мамсурова лично подожгу»). Один из бесланских милиционеров рассказал нам, что в числе террористов находился бывший охранник Аушева («У него там хороший контакт»).
Не знаю, насколько это достоверно. Но смог же Аушев добиться хоть чего-то! А уже на другой день все переговоры были прекращены. И воду брать отказались, и выводить детей в туалет перестали. Более того, заставили уцелевших мужчин перерезать ножовкой водопроводные трубы. «Через них всех отравят».
Все цветы дети съели
Алла Гадиева сидела недалеко от выхода, с ней был ее сын Заур, пошедший первый раз в первый класс, и старая мама. Мама на второй день потеряла сознание. Заур тоже периодически отключался.
Дети, у которых были с собой цветы, съели их еще в первый день. Во второй тем, кого еще выпускали в туалет, удалось вымолить у захватчиков несколько горшков со школьными цветами ― их тоже съели. Намочили одежду под кранами, сосали ее. Потом детей перестали выпускать мочиться, и они стали мочиться в ботинки. Из этих ботинок люди пили мочу или поливали себя ею. А Заур Гадиев ― мальчик гордый и брезгливый, и пить мочу не стал. Мать дала ему пощечину, а он ни в какую. Потом надолго отключился. Потом очнулся и сказал: мама, ну что?
― Нас скоро выпустят отсюда,― сказала она.
― Когда нас выпустят отсюда,― прошептал он,― мы домой сразу не пойдем. Мы пойдем купим десять банок кока-колы и мороженое изюмный пломбир.
Алла Гадиева не могла плакать ― не было слез, не было чувств. «Напротив меня мой сосед сидел. Я гляжу на него и думаю: я знаю этого человека, но откуда я его знаю?! Если бы мы пробыли там еще три часа, я бы точно умерла или сошла с ума навсегда». (Доктор Рошаль сказал, что в условиях обезвоживания люди могут продержаться восемь дней; наверное, это он так успокаивал родственников. Кстати, захваченные говорили, что Рошаля требовали не для переговоров ― его хотели расстрелять за «Норд-Ост». И Зязикова, который вообще не появился в городе, и Дзасохова, который сумел найти только общие слова для тысяч родственников захваченных детей, тоже звали не в переговорщики.)
Когда начались взрывы, Гадиева нашла в себе силы выбросить сына в окно, помогла выбраться матери, а потом потеряла сознание. Когда она очнулась в больнице, ничего о судьбе ее родственников не было известно. У нее не оказалось никаких ран ― только глубокий шок. Окруженная родственниками, она сидела в сумрачном больничном парке, в темноте, на носилках, поставленных прямо на землю, и рассказывала; мы извинялись за расспросы, но она настаивала: «Пусть знают! Пусть знает ваш Путин! Передайте вашему Путину!» И никто не знал, жив ли Заур Гадиев.
Только наутро его в списке госпитализированных нашел корреспондент Ассошиэйтед Пресс ― тот, что слушал накануне рассказ Аллы. «Живой! Живой!» ― кричал он по-русски, и все думали, что это его ребенок. Сейчас, наверное, Алла его уже забрала и он съел столько изюмного пломбира, сколько может его съесть шестилетний человек.
Заложники не прогоняли журналистов. Не смогла ни с кем говорить только одна учительница начальных классов. Ее шок оказался самым тяжелым. Ей лет тридцать, по-моему. В больницу никого не пускали, но окно в ее палату было открыто. В окно первого этажа видно было, как она натянула одеяло на голову, скорчилась и лежит в темноте. Я попросил разрешения с ней поговорить, она еле слышно простонала: «Не буду, не могу». Вообще есть условия, в которых про профессиональный долг надо забыть. Журналисты в Беслане не особо лезли к людям с расспросами. Были, кстати, бесланцы ― в основном представители власти и администрации, ― которые предупреждали людей: не говорите с журналистами, они все клевещут! Одна женщина подошла ко мне после выступления Дзасохова, еще до боя,― на это выступление журналистов пускали избирательно; она мне стала его гневно пересказывать. Тут же рядом нарисовался высокий сановитый местный житель:
― Не смейте ничего говорить журналистам! Что они вас тут допрашивают? Вас же потом оклевещут!
― Ой, мы так любим нашего президента,― сказала она и заплакала.
Спорили, прав ли был Черномырдин
Главное, о чем спорили журналисты в эти дни ― прав ли был Черномырдин тогда, в 1995 году, когда вышел на прямой контакт с Басаевым? Все-таки большинство людей в роддоме он спас. Это с одной стороны. А с другой ― именно после этого и началась серия терактов, то есть кто-то где-то понял, что Россию можно поставить на колени. Нельзя ему было, стало быть, терять лицо. Пусть бы всех убили, а лицо бы сохранилось. Никто этого открытым текстом не говорил, но подтекст был такой, патриотический.
Я не знаю ответа на этот вопрос. Легче всего говорить: «Надо не допускать терактов». А как с ними справляться, когда заложники уже взяты,― непонятно. На самом деле версия у меня есть. Террористы, особенно в России, умеют считать только до двух. Почему и терактов обычно происходит по два. Бинарное сознание. Свой ― чужой. На первый второй рассчитайсь.
Они не готовы к неожиданным вариантам, внезапным ходам и к проявлениям силы. Не грубой и понятной военной силы ― стреляет ведь гранатомет, а не человек, ― а настоящей, внутренней стали. Я уверен, что во время «Норд-Оста» лично президент Путин обязан был войти к захватчикам и сказать: если вы мужчины ― уходите отсюда. Если хотите взорвать всех заложников вместе со мной ― взрывайте. Но будьте уверены, что после этого в живых не останется ни одного чеченца. Достанут всех. И московских, и ваших. И жен, и детей. Это будет зачистка последняя и окончательная. Вот так он должен был сказать, если он ― отец нации. А вокруг Дубровки должно было стоять не оцепление, а толпа московских политиков, знаковые деятели культуры вроде Никиты Михалкова и попы с хоругвями. Взрывайте нас всех. После этого не будет всех вас.
Люди, захватившие бесланскую школу, были настроены жестче и решительнее «норд-остовских» бараевцев. Но они были и более расколоты, и менее готовы к прямому ответу на вопрос «Чего вам надо?» И если бы к заминированной школе приехали первые лица государства с ультиматумом ― или вы уходите, или больше на свете не будет вообще никакой Чечни,― они бы ушли. Если бы к зданию школы подошел наш министр внутренних дел с ребенком командира-захватчика на руках ― исход переговоров был бы иной. Если бы хоть кто-то из наших первых лиц чувствовал личную ответственность за детей и готов был рисковать собой ― они были бы в Беслане, там, тогда. Перед толпой, жадно ловившей каждое слово «Эха Москвы», доносившегося из всех машин на площади.
Не от «Эха» должны были они узнавать последние новости.
Я отвечаю за свои слова: в эти три дня в городе не было власти. Почти никто из горожан не мог сразу вспомнить, как зовут мэра Беслана (для справки: его зовут Олег Габуев, а главу районной администрации ― Борис Уртаев). И вообще никто не мог сказать, где этот мэр сейчас находится.
Российская власть слишком давно рулит на Кавказе тем же способом, каким лагерная администрация рулит в иных лагерях: передоверяя власть блатным. Неважно, что вместо нормального закона работает блатной: зэки охотнее послушаются «своего». Ведь перевоспитать их все равно нельзя. Но с Кавказом этот принцип не работает. Извольте проследить, чтобы на первых должностях не сидели местные князьки, при которых махровым цветом цветет ложь и коррупция. Оно, конечно, центральной власти так спокойнее. Но при этих князьках провезти за взятку любое количество оружия в любую точку республики ― не вопрос. А наводить порядок на Кавказе точечными зачистками «Известий» в Москве ― способ не самый эффективный.
Единственный человек, реально руливший процессом 3 сентября (кроме медиков и командиров спецподразделений), был Эдуард Кокойты. Его охранник чуть не избил нашего фото-корреспондента, пытавшегося запечатлеть процесс этого руководства. Президент Южной Осетии примчался в Беслан из Цхинвали еще 1 сентября, сразу. Он носился по улице Плиева, а рядом носился охранник, прикрывая его складным щитком. Одна местная жительница спросила Кокойты: что вы тут делаете? Он пафосно ответил: «Мы один народ, но вы этого пока не поняли».
Такие лидеры, как Эдуард Кокойты, давно сообразили: война ― основа их легитимности. И если сегодня осетино-ингушский конфликт кому-то необходим по-настоящему, страстный цхинвальский руководитель наверняка в первых рядах этих отважных воителей.
Но, конечно, новая политика на Кавказе ― не единственное, что можно противопоставить террору. Главное ― это та самая внутренняя сталь; у бесланцев она есть. Пусть не будут забыты имена тех, кто героически спасал людей из спортзала. Пусть не будут забыты подвиги заложников. Отца десятиклассника Алана Бетрозова застрелили у него на глазах ― за то, что без разрешения обратился к своим детям, пытаясь успокоить их. Поставили на колени и выстрелили в затылок. Алан Бетрозов посмотрел в глаза человеку, убившему его отца.
― Я запомнил тебя,― только и сказал он. Это многие слышали.
Во время боя он, повинуясь первому порыву, выбежал из спортзала, но со двора вернулся за братом-семиклассником, и больше их обоих никто не видел.
Пусть не будет забыто спокойствие тяжело раненной Лидии Александровны Цалиевой, директора бесланской школы. Пока могла говорить, она утешала и ободряла людей. Пусть не пробуют сделать ее крайней в расследовании ― как в школу попало оружие. Боевики договаривались об этом с бригадой ремонтников. Наверняка будут желающие обвинить директора во всем происшедшем. Поведение директора и всего педагогического коллектива элитной бесланской школы было безупречно.
Пусть не будут забыты бесланские мальчики, помогавшие идти бесланским девочкам; они не бросали их под пулями, а подставляли плечо. Пусть сохранят имена всех местных жителей, которые при первых звуках боя сбежались к школе, а потом, убедившись, что идет не штурм, а расстрел бегущих заложников,― стали выхватывать их из горящего спортзала и уносить на руках. Да, в Осетии у многих есть оружие. Потому что власти нет и надеяться не на кого.
Самые мужественные, честные и сдержанные люди в этой ситуации ― бесланцы. Те, кого власть, по сути, бросила и предала, а теперь спекулирует на их трагедии, чтобы зажать последние незажатые рты.
Я надеюсь, я верю, я знаю: у этих людей хватит сил удержаться от ингушских погромов и от новой войны. Их слишком явно толкают к ней. Эти люди умеют переносить скорбь с непредставимым достоинством.
Есть вещи, которые не должны происходить
Весь день четвертого сентября, пока разбирали сгоревший спортзал и выносили для опознания людские останки, вокруг школы молча стояли местные мужчины и мальчишки. Они смотрели и запоминали.
Есть вещи, которые не должны происходить никогда; нечеловеческие вещи, находящиеся за гранью разумения. Такие вещи врезаются в сознание навсегда, вытеснить их оттуда невозможно. Голые изможденные дети, которых заставляют пить мочу; женщины, с чьих лиц свисают клочья окровавленной кожи; старики с перебитыми ногами. Есть запахи, которых человек вынести не может: есть запах гари, мешающийся с трупным запахом. Так пахло во дворе бесланской школы четвертого сентября. На блестящих мешках из фольги лежали черные груды останков, и те, кто не нашел своих родственников ни в списках погибших, ни в списках уцелевших, бродили перед этими мешками, зажав платками рты. Рядом, разгребая руины, работал бульдозер. Он собирал в пасть и выкладывал в кузов грузовика все, что еще сутки назад было надеждой, ужасом, живыми людьми.
.