Про семидесятую годовщину
Побывать с экскурсией в Освенциме мне пока не довелось. Но в 1998м, будучи в Каунасе, я почти на целый день поехал в Девятый форт. Эта бетонная крепость была превращена фашистами в концлагерь. Кроме советских пленных, туда постепенно переводили жителей каунасского гетто, и методично уничтожали, многие десятки тысяч. Масштабам уничтожения было далеко до Освенцима, но эти цифры не имеют никакого значения. Там всё равно жутко.
Но, прошу понять меня правильно, я не повезу туда своих маленьких сыновей. Не потому, что хочу "оградить детскую психику", вовсе нет. Просто туда слишком рано ехать тем, кто не пережил сам смерть хотя бы одного действительно близкого человека: мамы, папы, бабушки... Они просто не почувствуют те мурашки по спине, когда видишь этот огромный ров, в котором летом ровно пострижена веселенькая травка, когда читаешь нацарапанную на стене камеры надпись "Нас тут сорок французов" (читаешь на табличке рядом, в переводе, конечно же).
Это я не за детей боюсь, нет, а за себя. Боюсь сорваться в истерический крик, услышав их хихиканье над словом "žydai". Боюсь своей хлопотливостью оставить у них в памяти лишь досаду, что родители опять не разрешили залезть вон на ту пушку. Не вместят они это, короче. А второй раз тогда уже и не приедут: мол, были в детстве, видели, не торкнуло чего-то.
Когда-нибудь они сами решатся поехать в такое место, со мной или без меня, и пусть лучше поздно, чем рано. Приедут, чтобы запомнить и помолиться, а не развлекаться.
Но, прошу понять меня правильно, я не повезу туда своих маленьких сыновей. Не потому, что хочу "оградить детскую психику", вовсе нет. Просто туда слишком рано ехать тем, кто не пережил сам смерть хотя бы одного действительно близкого человека: мамы, папы, бабушки... Они просто не почувствуют те мурашки по спине, когда видишь этот огромный ров, в котором летом ровно пострижена веселенькая травка, когда читаешь нацарапанную на стене камеры надпись "Нас тут сорок французов" (читаешь на табличке рядом, в переводе, конечно же).
Это я не за детей боюсь, нет, а за себя. Боюсь сорваться в истерический крик, услышав их хихиканье над словом "žydai". Боюсь своей хлопотливостью оставить у них в памяти лишь досаду, что родители опять не разрешили залезть вон на ту пушку. Не вместят они это, короче. А второй раз тогда уже и не приедут: мол, были в детстве, видели, не торкнуло чего-то.
Когда-нибудь они сами решатся поехать в такое место, со мной или без меня, и пусть лучше поздно, чем рано. Приедут, чтобы запомнить и помолиться, а не развлекаться.