Душещепательная история от Конан Дойля
В центральной части огромного североамериканского материка лежит
унылая, бесплодная пустыня, с давних времен служившая преградой на пути
цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски, от реки Иеллоустон на севере до
Колорадо на юге простирается страна безлюдья и мертвой тишины. Но природа
и в этом унылом запустении показала свой прихотливый нрав. Здесь есть и
высокие горы, увенчанные снежными шапками, и темные, мрачные долины. Здесь
есть скалистые ущелья, где пробегают быстрые потоки, и огромные равнины,
зимою белые от снега, а летом покрытые серой солончаковой пылью. Но всюду
одинаково голо, неприютно и печально.
В этой стране безнадежности не живут люди. Иногда в поисках новых
мест для охоты туда забредают индейцы из племени поуни или черноногих, но
даже самые отчаянные храбрецы стремятся поскорее покинуть эти зловещие
равнины и вернуться в родные прерии. Здесь по кустарникам рыщут койоты,
порой в воздухе захлопает крыльями сарыч, и, грузно переваливаясь, пройдет
по темной лощине серый медведь, стараясь найти пропитание среди голых
скал. Вот, пожалуй, и все обитатели этой глухомани.
Наверное, нет в мире картины безрадостнее той, что открывается с
северного склона Сьерра-Бланка. Кругом, насколько хватает глаз,
простирается бесконечная плоская равнина, сплошь покрытая солончаковой
пылью; лишь кое-где на ней темнеют карликовые кусты чаппараля. Далеко на
горизонте высится длинная цепь гор с зубчатыми вершинами, на которых
белеет снег. На всем этом огромном пространстве нет ни признаков жизни, ни
следов, оставленных живыми существами. В голубовато-стальном небе не видно
птиц, и ничто не шевельнется на тусклой серой земле - все обволакивает
полная тишина. Сколько ни напрягать слух, в этой великой пустыне не
услышишь ни малейшего звука, здесь царит безмолвие - нерушимое, гнетущее
безмолвие.
Выше говорилось, что на равнине нет никаких следов живой жизни;
пожалуй, это не совсем верно. С высоты Сьерра-Бланка видна извилистая
дорога, которая тянется через пустыню и исчезает где-то вдали. Она
изборождена колесами и истоптана ногами многих искателей счастья. Вдоль
дороги, поблескивая под солнцем, ярко белеют на сером солончаке какие-то
предметы.
Подойдите ближе и приглядитесь! Это кости - одни крупные и
массивные, другие помельче и потоньше. Крупные кости бычьи, другие же -
человеческие. На полторы тысячи миль можно проследить страшный караванным
путь по этим вехам - останкам тех, кто погиб в соляной пустыне.
4 мая 1847 года все это увидел перед собой одинокий путник. По виду
он мог бы сойти за духа или за демона тех мест. С первого взгляда трудно
было определить, сколько ему лет - под сорок или под шестьдесят. Желтая
пергаментная кожа туго обтягивала кости его худого, изможденного лица, в
длинных темных волосах и бороде серебрилась сильная проседь, запавшие
глаза горели неестественным блеском, а рука, сжимавшая ружье, напоминала
кисть скелета. Чтобы устоять на ногах, ему приходилось опираться на ружье,
хотя, судя по высокому росту и могучему сложению, он должен был обладать
крепким, выносливым организмом; впрочем, его заострившееся лицо и одежда,
мешком висевшая на его иссохшем теле, ясно говорили, почему он выглядит
немощным стариком. Он умирал - умирал от голода и жажды.
Напрягая последние силы, он спустился в лощину, потом одолел подъем в
тщетной надежде найти здесь, на равнине, хоть каплю влаги, но увидел перси
собой лишь соляную пустыню и цепь неприступных гор вдали. И нигде ни
дерева, ни кустика, ни признака воды! В этом необозримом пространстве для
него не было ни проблеска надежды. Диким, растерянным взглядом он
посмотрел на север, потом на восток и запад и понял, что его скитаниям
пришел конец, - здесь, на голой скале, ему придется встретить свою смерть.
"Не все ли равно, здесь или на пуховой постели лет через двадцать пять", -
пробормотал он, собираясь сесть в тень возле большого валуна.
Но прежде чем усесться, он положил на землю ненужное теперь ружье и
большой узел, завязанный серой шалью, который он нес, перекинув через
правое плечо. Узел был, очевидно, слишком тяжел для него, - спустив с
плеча, он не удержал его в руках и почти уронил на землю. Тотчас раздался
жалобный крик и из серой шали высунулись сначала маленькое испуганное
личико с блестящими карими глазами, потом два грязных пухлых кулачка.
- Ты меня ушиб! - сердито произнес детский голосок.
- Правда? - виновато отозвался путник. - Прости, я нечаянно.
Он развязал шаль; в ней оказалась хорошенькая девочка лет пяти, в
изящных туфельках, нарядном розовом платьице и полотняном переднике; все
это свидетельствовало о том, что ее одевала заботливая мать. Лицо девочки
побледнело и осунулось, но, судя по крепким ножкам и ручкам, ей пришлось
вытерпеть меньше лишений, чем ее спутнику.
- Тебе больно? - забеспокоился он, глядя, как девочка, запустив
пальцы в спутанные золотистые кудряшки, потирает затылок.
- Поцелуй, и все пройдет, - важно сказала она, подставляя ему
ушибленное место.
- Так всегда делает мама. А где моя мама?
- Она ушла. Думаю, ты скоро ее увидишь.
- Ушла? - переспросила девочка. - Как же это она не сказала "до
свиданья"? Она всегда прощалась, даже когда уходила к тете пить чай, а
теперь ее нет целых три дня. Ужасно пить хочется, правда? Нет ли здесь
воды или чего-нибудь поесть?
- Ничего тут нет, дорогая. Потерпи немножко, и все будет хорошо.
Положи сюда голову, тебе станет лучше. Нелегко говорить, когда губы сухие,
как бумага, но уж лучше я тебе скажу все, как есть. Что это у тебя?
- Смотри, какие красивые! Какие чудесные! - восторженно сказала
девочка, подняв два блестящих кусочка слюды. - Когда вернемся домой, я
подарю их братцу Бобу.
- Скоро ты увидишь много вещей куда красивее этих, - твердо ответил
ее спутник... - Ты только немножко потерпи. Вот что я хотел тебе сказать:
ты помнишь, как мы ушли с реки?
- Помню.
- Понимаешь, мы думали, что скоро придем к Другой реке. Не знаю, что
нас подвело - компас ли, карта или что другое, только мы сбились с дороги.
Вода наша вся вышла, сберегли мы каплю для вас, детишек, и... и...
- И тебе нечем было умыться? - серьезным тоном перебила девочка,
глядя в его грустное лицо.
- Да, и попить было нечего. Ну вот, сначала умер мистер Бендер, потом
индеец Пит, а за ним миссис Мак-Грегор, Джонни Хоунс и, наконец, твоя
мама.
- Мама тоже умерла! - воскликнула девочка и, уткнув лицо в
передничек, горько заплакала.
- Да, малышка, все умерли, кроме нас с тобой. Тогда я решил
поглядеть, нет ли воды в этой стороне, взвалил тебя на плечи, и мы
двинулись дальше. А тут оказалось еще хуже. И нам теперь и вовсе не на что
надеяться.
- Значит, мы тоже умрем? - спросила девочка, подняв залитое слезами
лицо.
- Да, видно, дело к тому идет.
- Что же ты мне раньше не сказал? - обрадовалась она. - Я так
испугалась! Но когда мы умрем, мы же пойдем к маме!
- Ты-то, конечно, пойдешь, милая.
- И ты тоже. Я расскажу маме, какой ты добрый. Наверное, она встретит
нас на небе в дверях с кувшином воды и с целой грудой гречишных лепешек,
горяченьких и поджаристых, - мы с Бобом так их любили! А долго еще ждать,
пока мы умрем?
- Не знаю, должно быть, недолго. - Он не отрываясь смотрел на север,
где на самом краю голубого небосвода показались три темные точки. С каждой
секундой они становились все больше и все ближе и вскоре превратились в
трех крупных коричневых птиц, которые медленно покружили над головами
путников и уселись на скале чуть выше них. Это были сарычи, хищники
западных равнин, их появление предвещало смерть.
- Курочки, курочки! - радостно воскликнула девочка, указывая на
зловещих птиц, и захлопала в ладошки, чтобы они снова взлетели. -
Послушай, а это место тоже создал Бог?
Неожиданный вопрос вывел его из задумчивости.
- Конечно!
- Он создал Иллинойс, и Миссури тоже он создал, - продолжала девочка.
- А это место, наверное, создал кто-то другой и забыл про деревья и воду.
Тут не так хорошо, как там.
- Может, помолимся? - неуверенно предложил ее спутник.
- Но мы же еще не ложимся спать, - возразила девочка.
- Это ничего. Конечно, еще не время для молитвы, но Бог не обидится,
ручаюсь тебе. Прочти те молитвы, что ты всегда читала на ночь в повозке,
когда мы ехали по долинам.
Девочка удивленно раскрыла глаза.
- А почему ты сам не хочешь?
- Я их позабыл, - сказал он. - Я не молился с тех пор, как был чуть
побольше, чем ты. Молись, а я буду повторять за тобой.
- Тогда ты должен стать на колени, и я тоже стану, - сказала девочка,
расстилая на земле шаль. - Сложи руки вот так, и тебе сразу станет хорошо.
Это было странное зрелище, которого, впрочем, не видел никто, кроме
сарычей. На расстеленной шали бок о бок стояли на коленях двое путников:
щебечущий ребенок и отчаянный, закаленный жизнью бродяга. Его изможденное,
костлявое лицо и круглая мордашка девочки были запрокинуты вверх; глядя в
безоблачное небо, оба горячо молились страшному божеству, с которым они
остались один на один. Два голоса - тоненький, звонкий и низкий и хриплый
- молили его о милости и прощении. Помолившись, они сели в тени возле
валуна; девочка вскоре уснула, прикорнув на широкой груди своего
покровителя. Он долго сторожил ее сон, но мало-помалу усталость взяла
свое. Три дня и три ночи он не смыкал глаз и не давал себе отдыха. Его
отяжелевшие веки постепенно опускались, а голова все ниже и ниже клонилась
на грудь, пока его поседевшая борода не коснулась золотистых локонов
девочки.
(с) Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах
унылая, бесплодная пустыня, с давних времен служившая преградой на пути
цивилизации. От Сьерра-Невады до Небраски, от реки Иеллоустон на севере до
Колорадо на юге простирается страна безлюдья и мертвой тишины. Но природа
и в этом унылом запустении показала свой прихотливый нрав. Здесь есть и
высокие горы, увенчанные снежными шапками, и темные, мрачные долины. Здесь
есть скалистые ущелья, где пробегают быстрые потоки, и огромные равнины,
зимою белые от снега, а летом покрытые серой солончаковой пылью. Но всюду
одинаково голо, неприютно и печально.
В этой стране безнадежности не живут люди. Иногда в поисках новых
мест для охоты туда забредают индейцы из племени поуни или черноногих, но
даже самые отчаянные храбрецы стремятся поскорее покинуть эти зловещие
равнины и вернуться в родные прерии. Здесь по кустарникам рыщут койоты,
порой в воздухе захлопает крыльями сарыч, и, грузно переваливаясь, пройдет
по темной лощине серый медведь, стараясь найти пропитание среди голых
скал. Вот, пожалуй, и все обитатели этой глухомани.
Наверное, нет в мире картины безрадостнее той, что открывается с
северного склона Сьерра-Бланка. Кругом, насколько хватает глаз,
простирается бесконечная плоская равнина, сплошь покрытая солончаковой
пылью; лишь кое-где на ней темнеют карликовые кусты чаппараля. Далеко на
горизонте высится длинная цепь гор с зубчатыми вершинами, на которых
белеет снег. На всем этом огромном пространстве нет ни признаков жизни, ни
следов, оставленных живыми существами. В голубовато-стальном небе не видно
птиц, и ничто не шевельнется на тусклой серой земле - все обволакивает
полная тишина. Сколько ни напрягать слух, в этой великой пустыне не
услышишь ни малейшего звука, здесь царит безмолвие - нерушимое, гнетущее
безмолвие.
Выше говорилось, что на равнине нет никаких следов живой жизни;
пожалуй, это не совсем верно. С высоты Сьерра-Бланка видна извилистая
дорога, которая тянется через пустыню и исчезает где-то вдали. Она
изборождена колесами и истоптана ногами многих искателей счастья. Вдоль
дороги, поблескивая под солнцем, ярко белеют на сером солончаке какие-то
предметы.
Подойдите ближе и приглядитесь! Это кости - одни крупные и
массивные, другие помельче и потоньше. Крупные кости бычьи, другие же -
человеческие. На полторы тысячи миль можно проследить страшный караванным
путь по этим вехам - останкам тех, кто погиб в соляной пустыне.
4 мая 1847 года все это увидел перед собой одинокий путник. По виду
он мог бы сойти за духа или за демона тех мест. С первого взгляда трудно
было определить, сколько ему лет - под сорок или под шестьдесят. Желтая
пергаментная кожа туго обтягивала кости его худого, изможденного лица, в
длинных темных волосах и бороде серебрилась сильная проседь, запавшие
глаза горели неестественным блеском, а рука, сжимавшая ружье, напоминала
кисть скелета. Чтобы устоять на ногах, ему приходилось опираться на ружье,
хотя, судя по высокому росту и могучему сложению, он должен был обладать
крепким, выносливым организмом; впрочем, его заострившееся лицо и одежда,
мешком висевшая на его иссохшем теле, ясно говорили, почему он выглядит
немощным стариком. Он умирал - умирал от голода и жажды.
Напрягая последние силы, он спустился в лощину, потом одолел подъем в
тщетной надежде найти здесь, на равнине, хоть каплю влаги, но увидел перси
собой лишь соляную пустыню и цепь неприступных гор вдали. И нигде ни
дерева, ни кустика, ни признака воды! В этом необозримом пространстве для
него не было ни проблеска надежды. Диким, растерянным взглядом он
посмотрел на север, потом на восток и запад и понял, что его скитаниям
пришел конец, - здесь, на голой скале, ему придется встретить свою смерть.
"Не все ли равно, здесь или на пуховой постели лет через двадцать пять", -
пробормотал он, собираясь сесть в тень возле большого валуна.
Но прежде чем усесться, он положил на землю ненужное теперь ружье и
большой узел, завязанный серой шалью, который он нес, перекинув через
правое плечо. Узел был, очевидно, слишком тяжел для него, - спустив с
плеча, он не удержал его в руках и почти уронил на землю. Тотчас раздался
жалобный крик и из серой шали высунулись сначала маленькое испуганное
личико с блестящими карими глазами, потом два грязных пухлых кулачка.
- Ты меня ушиб! - сердито произнес детский голосок.
- Правда? - виновато отозвался путник. - Прости, я нечаянно.
Он развязал шаль; в ней оказалась хорошенькая девочка лет пяти, в
изящных туфельках, нарядном розовом платьице и полотняном переднике; все
это свидетельствовало о том, что ее одевала заботливая мать. Лицо девочки
побледнело и осунулось, но, судя по крепким ножкам и ручкам, ей пришлось
вытерпеть меньше лишений, чем ее спутнику.
- Тебе больно? - забеспокоился он, глядя, как девочка, запустив
пальцы в спутанные золотистые кудряшки, потирает затылок.
- Поцелуй, и все пройдет, - важно сказала она, подставляя ему
ушибленное место.
- Так всегда делает мама. А где моя мама?
- Она ушла. Думаю, ты скоро ее увидишь.
- Ушла? - переспросила девочка. - Как же это она не сказала "до
свиданья"? Она всегда прощалась, даже когда уходила к тете пить чай, а
теперь ее нет целых три дня. Ужасно пить хочется, правда? Нет ли здесь
воды или чего-нибудь поесть?
- Ничего тут нет, дорогая. Потерпи немножко, и все будет хорошо.
Положи сюда голову, тебе станет лучше. Нелегко говорить, когда губы сухие,
как бумага, но уж лучше я тебе скажу все, как есть. Что это у тебя?
- Смотри, какие красивые! Какие чудесные! - восторженно сказала
девочка, подняв два блестящих кусочка слюды. - Когда вернемся домой, я
подарю их братцу Бобу.
- Скоро ты увидишь много вещей куда красивее этих, - твердо ответил
ее спутник... - Ты только немножко потерпи. Вот что я хотел тебе сказать:
ты помнишь, как мы ушли с реки?
- Помню.
- Понимаешь, мы думали, что скоро придем к Другой реке. Не знаю, что
нас подвело - компас ли, карта или что другое, только мы сбились с дороги.
Вода наша вся вышла, сберегли мы каплю для вас, детишек, и... и...
- И тебе нечем было умыться? - серьезным тоном перебила девочка,
глядя в его грустное лицо.
- Да, и попить было нечего. Ну вот, сначала умер мистер Бендер, потом
индеец Пит, а за ним миссис Мак-Грегор, Джонни Хоунс и, наконец, твоя
мама.
- Мама тоже умерла! - воскликнула девочка и, уткнув лицо в
передничек, горько заплакала.
- Да, малышка, все умерли, кроме нас с тобой. Тогда я решил
поглядеть, нет ли воды в этой стороне, взвалил тебя на плечи, и мы
двинулись дальше. А тут оказалось еще хуже. И нам теперь и вовсе не на что
надеяться.
- Значит, мы тоже умрем? - спросила девочка, подняв залитое слезами
лицо.
- Да, видно, дело к тому идет.
- Что же ты мне раньше не сказал? - обрадовалась она. - Я так
испугалась! Но когда мы умрем, мы же пойдем к маме!
- Ты-то, конечно, пойдешь, милая.
- И ты тоже. Я расскажу маме, какой ты добрый. Наверное, она встретит
нас на небе в дверях с кувшином воды и с целой грудой гречишных лепешек,
горяченьких и поджаристых, - мы с Бобом так их любили! А долго еще ждать,
пока мы умрем?
- Не знаю, должно быть, недолго. - Он не отрываясь смотрел на север,
где на самом краю голубого небосвода показались три темные точки. С каждой
секундой они становились все больше и все ближе и вскоре превратились в
трех крупных коричневых птиц, которые медленно покружили над головами
путников и уселись на скале чуть выше них. Это были сарычи, хищники
западных равнин, их появление предвещало смерть.
- Курочки, курочки! - радостно воскликнула девочка, указывая на
зловещих птиц, и захлопала в ладошки, чтобы они снова взлетели. -
Послушай, а это место тоже создал Бог?
Неожиданный вопрос вывел его из задумчивости.
- Конечно!
- Он создал Иллинойс, и Миссури тоже он создал, - продолжала девочка.
- А это место, наверное, создал кто-то другой и забыл про деревья и воду.
Тут не так хорошо, как там.
- Может, помолимся? - неуверенно предложил ее спутник.
- Но мы же еще не ложимся спать, - возразила девочка.
- Это ничего. Конечно, еще не время для молитвы, но Бог не обидится,
ручаюсь тебе. Прочти те молитвы, что ты всегда читала на ночь в повозке,
когда мы ехали по долинам.
Девочка удивленно раскрыла глаза.
- А почему ты сам не хочешь?
- Я их позабыл, - сказал он. - Я не молился с тех пор, как был чуть
побольше, чем ты. Молись, а я буду повторять за тобой.
- Тогда ты должен стать на колени, и я тоже стану, - сказала девочка,
расстилая на земле шаль. - Сложи руки вот так, и тебе сразу станет хорошо.
Это было странное зрелище, которого, впрочем, не видел никто, кроме
сарычей. На расстеленной шали бок о бок стояли на коленях двое путников:
щебечущий ребенок и отчаянный, закаленный жизнью бродяга. Его изможденное,
костлявое лицо и круглая мордашка девочки были запрокинуты вверх; глядя в
безоблачное небо, оба горячо молились страшному божеству, с которым они
остались один на один. Два голоса - тоненький, звонкий и низкий и хриплый
- молили его о милости и прощении. Помолившись, они сели в тени возле
валуна; девочка вскоре уснула, прикорнув на широкой груди своего
покровителя. Он долго сторожил ее сон, но мало-помалу усталость взяла
свое. Три дня и три ночи он не смыкал глаз и не давал себе отдыха. Его
отяжелевшие веки постепенно опускались, а голова все ниже и ниже клонилась
на грудь, пока его поседевшая борода не коснулась золотистых локонов
девочки.
(с) Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах