On Part 4
До Густава было уже не достучаться. У него оставалось лишь желание, быть как можно дольше с Вероникой.
Лишь она знала его боль, только от нее он смел требовать воды, когда его мучила жажда.
Доминика удивляло равнодушие на лице отца, когда он навешал его. Он бы с радостью заставил его вспомнить пережитое из его детства, но что именно?
Теперь он часто оставался в мастерской. Он сидел на стуле, рядом с кушеткой, и думал: «Разве это возможно, что я не знаю этого человека?»
Катрин шла по улицам и заходила в кафе. Между делом она возвращалась и сообщала: «Небо серое, хлопья снега легки и веселы. Люди, если я не ошибаюсь, такие как всегда». Она стала лазутчицей без задания. Когда она отодвигала занавес и снимала шаль и перчатки, Густаву и Веронике становилось легче на душе, а Доминик чувствовал себя так, как будто перед ним стояла его сестра.
Когда снаружи растаял лед, и зимнее солнце окунало город в блекло оранжевый, Доминик выходил из кладовой и приносил картину с принцем.
Мать позволила дымящемуся вафельному полотенцу упасть. Отец оправился на подушках.
Вероника сняла кардиган. Медленно она распустила волосы, они упали на плечи. «Представьте, мы идем по коридорам просторного дворца и находим потайные комнаты». Густав сказал: «Окно. Небо. Облака. Они заполнили зал и все стало воздушным». Он улыбнулся, из обоих его глаз потекли слезы. Его лицо помолодело.
В этот момент Доминик задался вопросом: «Как может мое сердце быть таким переполненным?» Тут Вероника отодвинула старый, тяжелый занавес в сторону и распахнула обе створки двери.
Зима прорвалась внутрь. Мешаясь с восковым запахом вокруг Густава, на звенящем сквозняке проникла жизнь расцветающего луга.
Вероника осталась посланцем, Доминик - свидетелем, Густав - смотрителем. Он говорил: «Вероника, я желаю тебя как в первый день». Она отвечала: «Ты думаешь, я свободна от увядания?» Доминик видел, как они целуются, и спрашивал себя, может ли такое поведение быть больше чем просто украшение жизни?
В конце марта Катрин и Доминик вынесли литую кушетку из мастерской, через городские ворота на луга.
Вероника усадила Густава на велосипед и толкала его сквозь сумерки. Недалеко от спортивной площадки, на некотором расстоянии от просвирников и канала они разбили лагерь.
В лепестках шептал ветер. В просвирниках шуршало. Они уложили Густава. Его лицо было светлым, дыхание неглубоким. Роса окружала ложе как вешние воды. Ветер поднимал ее с трав, и она ложилась поновой.
Доминик и Катрин принесли покрывала и полотенца, стулья, стол, вазу, зонты от солнца и дождя, книгу. Они увидели, что было излишним создавать натюрморт, когда то, как они стояли вкруг него, было живописным хороводом.
Было туманно. Позже показалось солнце, Ближе к полудню последние облака испарились. По лицам растеклась доброта. Катрин раскрыла над Густавом зонт. Как ему было незнакомо солнце!
Доминик принес вечером картину с принцем, завернутую в ткань. Он облокотил ее о стул. Катрин побежала за другими предметами. Густав им не сопротивлялся. Жестами рук он указывал им на землю.
Вероника держала его руки. Ее глаза блестели в весеннем солнце. Тут он поднял голову с подушки: «Я помню, как я увидел в тебе, что я люблю тебя». И одним предложением он описал лицо Вероники.
Он рассказывал о пруде и плакучей иве. «Я помню время, когда меня еще не было, потому что была только ты, Вероника. Мы бежали по переулку, и я прикоснулся к твоей руке».
Заморосил мелкий дождь. Как прохожая появилась мать Густава: «Сын мой, если бы эта была твоя мать, что лежит тут». Она не присела ни на секунду. Она стояла в плаще. Было, будто она взглянула вверх и благодарила капли.
Доминик думал: «Лишь бы ничего не случилось».
Еще прекратился дождь. Стало на градус теплее. Неизвестно откуда Катрин привела священника. Перед тем как Густав скончался, на горизонте блеснул чистый луч солнца. И, несмотря на то, что всю ночь никто не сводил с Густава взгляд, с утра им было так, как будто они не были ближе к снам.
2.
Многие думали, Густав «достоин потустороннего мира», и обнаружили, как скромен был их траур.
Вероника и Доминик догадывались, что только они были должны ему: быть матерью и сыном.
Среди ночи они сели на автобус и оставили в обоих домах письмо, без объяснений, без тайн.
Между дремлющими пассажирами они смотрели друг на друга и удивлялись, как эта поездка становилась их общим делом. Ни одного знака не было между ними, ни одного приглашения к молитве. Оба носили с собой фото Густава, в золотых рамках. Но никто из них не брал свое в руки. Никто не поворачивался к другому с обетом.
Когда несколько часов спустя они покинули автобус, улица перед ними дымилась. На повороте реки стоял транспорт. Фасады домов и мосты, несмотря на светящее на них солнце, были туманными.
Тени людей были короче и подходили на расстояние ладони к ним. Покуда они снова растягивались, Вероника и Доминик шли по пригороду с почти нечитаемым адресом на бумажке. Все больше и больше они не обращали внимание на статуи, колодцы и церкви.
Вместо этого они входили в один задний двор за другим. В них в беспорядке лежал строительный мусор. В некоторых из них листья в песке были практически черными, в других светлыми как зеркальная поверхность воды.
Комната, которую они искали, была там. Вечером они сидели в ней на матрасах. Через окно на их лица падал серый свет. В комнату проникало жужжание. Вероника повесила картину. Она вскипятила воду и приготовила Доминику чай. После она помылась и только теперь надела летнее платье.
Вдруг Доминика пронзило чувство. Охваченный ее красотой, он подошел к матери и прикоснулся к ее спине.
Для улицы они были одеты слишком тепло.
Они шли быстро. Иногда они останавливались перед подъездами, иногда они спрашивали, как пройти к парку. Они измеряли его шагами, но не оставались в нем надолго. Они ничего не хотели. «Мы вместе в большом городе», - это было все, что они могли бы сказать. Если Вероника начинала плакать на людях, Доминик знал, что происходит и делал все правильно. Он брал мать за руку.
Дома они ели и пили. Если на их лицах появлялся хоть намек на довольство, он был близок к улыбке. Она снова читала ему истории. Он задерживал дыхание. Они были немного удивлены, что люди и события оставались в них без изменений.
Однажды вечером за ними увязалась собака. Вероника застыла, Доминик взял стул и хотел ее защитить. Но даже он перестал двигаться, и они слушали лай до тех пор, пока он не прекратился.
В другой раз к ним зашла ругающаяся старуха. Нужно закрывать окна, когда поют. «Возможно я пела во сне», - сказала Вероника. Женщина удалилась, качая головой.
Как будто их вознаградили, мать нашла работу, а сын гимназию, где начался его последний учебный год. Они спрашивали себя, заслужили ли они этого. Возможно ли, что их дни изменятся?
Она напомнила ему о его идеальной учебе, он ей - о равнодушии.
Впервые этим летом их дороги разошлись. Они заполнялись шумом отбойных молотков, вели через рынки и перекрестки. Свет потерял свою стеклянную жесткость, его трепет выровнялся. Только теперь город начал излучать цвета.
Перед большой, настенной картой старого мира он думал о Катрин. Как она была ему далека! Он конечно видел, как она плела венки маленькой девочкой и бегала по полю со священником, но не знал, что он с ней делил во время между годами, от класса к классу.
Он давал учителю ответ, смотрел на стремящихся, непристойных и строгих девочек, меланхоличных и глупых мальчишек вокруг себя. Сомневаться ему было не в чем.
На скамье напротив мраморных статуй он учил наизусть стихи за обедом. «Что есть человек, что он не есть?» - сказал он по пути домой, без воодушевления, радуясь, что у него были слова. Он хотел прочитать стих матери дома, но оставил эту затею, так как думал, что она его похвалит за это.
Она повернулась к нему, ее светлый образ заставил его закрыть глаза. Он сказал: «Если бы ты встретила великого поэта… то сейчас он был бы еще более бессмертным». Она распустила волосы: «Представь себе, на работе они называют меня Фройляйн».
Скоро она стала получать приглашения от мужчин. Когда она приходила с цветами домой, Доминик делал ей замечание. Он бросал тюльпаны и гвоздики во двор. Он брал мать в город. Господа в пальто, с газетами в подмышке встречались им, в остальном они были одни. Он покупал на углу хлеб и носил его с собой. Спустя некоторое время Вероника забрала у него хлеб из рук, отдала его попрошайке и сказала: «Это очень изматывающее, так долго и глубоко скучать по отцу».
Дымку осветило утреннее солнце. Доминик держался за руку матери. Как же он зависел от ее вразумительности!
В декабре она украшала комнату. Она придала ей такие формы, что в них отразились горе и радость.
Они открыли окно и смотрели на ночное молочное небо. Поздно они подумали о родителях, прародителях и знакомых, не скучая о них. Они не воображали себя в бегах или на чужбине.
Много позже полуночного боя они начали писать письма. На многих страницах они сообщали о городе и делах, о погоде и звуках, о «просторной квартире». И все же строки звучали больше как сводка об убежищах посреди протяженного ландшафта.