(no subject)
«Пиршество вольнодумства»:
о самиздатовском «Одуванчике» и не только
Олег Лукьянченко - один из тех, кто выпускал на филфаке РГУ самиздатовский журнал «Одуванчик» под редакторством Сергея Чупринина. С годами О.Лукьянченко вырос в очень интересного прозаика, однако свой «мемуар» посвятил стихам. И «Одуванчику». А значит - всей той бурной, бесшабашной, увлекательной творческой жизни, что кипела на филфаке в 60-70-х...
Мемуар о юношеских стихах
Олег Лукьянченко
Есть такой неканонизированный жанровый термин - "проза поэта". Подразумевается, очевидно, что, сочиняя прозу, стихослагатель все равно остается поэтом. Тогда, вероятно, и прозаик, представляя собственные стихи, не в силах сменить амплуа полностью и обойтись без нерифмованных комментариев. Что такое, к примеру, "Доктор Живаго", как не развернутый комментарий к заключительной главе?
У меня же, боюсь, даже не комментарий к публикуемым стихотворным строкам получится, а, скорее, стихи окажутся иллюстрацией к прозаическому наброску. Но будь что будет…
Как известно, "стихи не пишутся, случаются…". У меня они случились в юности, продолжались недолго и естественным образом иссякли. Никогда не писались с заранее осознанной установкой. Ну, разве что если в компании требовалось поразить девичье воображение: за пять минут, на пари, на салфетке, на любую тему. Или когда куратор нашей филфаковской литстудии позднего периода Н.И. Глушков предложил для подборки в "Вечерке" сочинить что-нибудь "не слишком камерное". На эту процедуру ушло минут пятнадцать. Наставник из писательской организации, ныне наш председатель Николай Матвеевич Егоров, одобрил - "Вечерка" с его подачи тиснула. Так и образовалась первая моя публикация в (как их называют теперь) СМИ. Даже гонорар получил - 3 рубля, коих в те времена вполне хватило на вспрыскивание события. Фамилию, правда, дважды исказили, и в разных вариантах: сначала на газетной полосе, затем в гонорарной ведомости…
Подробности - больное место прозаика. Вечно его уводит в сторону от главной мысли. На сей раз - о случайности стихов. Так вот: впервые случились они во сне в семнадцатилетнем возрасте. До этого позывов не возникало. Утром записал оставшееся в памяти. Что не шедевр - понял сразу. Что ни в какие ворота - несколько позже… На суд строгого читателя те строки не выносил никогда, потому что и читатель бы этого не вынес. Он был несгибаемо строг, этот читатель - редколлегия нашего студенческого машинописного журнала " Одуванчик ",- неподцензурного, представьте себе, органа, тридцатилетие назад!
Подарков от судьбы не клянча,
Мы постигали ремесло.
Нас из журнала " Одуванчик "
По странам света разнесло.
Тогда казалось - пара шуток,
Игра, забава праздных рук…
Хоть невесом мой парашютик -
Зато нацелен точно в круг!
Этот оптимистический экспромт (восстанавливаю по памяти) накарябан на полях разворота "Литературной России" от 6 мая 1983 года,- дебютного номера моей прозы,- на экземпляре, подаренном бывшему главному редактору " Одуванчика " Сергею Чупринину . У него хранятся все благополучно вышедшие номера этого опередившего эпоху органа свободной прессы - целых три!
После с трудом верилось, что такое было возможно! Наверно, благословенный филфак каким-то чудом сыграл для нас роль рассыпающейся оранжереи, кое-где сохранившей оазисы микроклимата, позволившего нам вызреть, не только не зачахнуть от повеявшей стужи, но и закалиться для последующих вяло-морозных годов. Уже после второго выпуска " Одуванчика " грянул разбор на факультетском партбюро: упоминание в стихах Леши Приймы о 37-м годе: нельзя бередить такие раны, особенно тем, кто живет в самые благополучные времена; у всех остальных какая-то оторванность от жизни, за что и мне досталось, так что третий выпуск после обсуждения по инерции проскочил, и на том невесомый шарик был развеян.
Некоторым утешением осталась факультетская стенгазета "ЖиФ" ("Журналист и Филолог"), где еще можно было развернуться. Жутко эффектной получилась там моя публикация любовного цикла, посвященного некой чаровнице из РИИЖТа (параллельно тиражированного и в этом дружественном вузе): оформление представляло собой коллаж - фото автора, небрежно стряхивающего пепел сигареты на северный полюс снятого из космоса Земного шара… Увы, через день после выхода стенгазету изъяли из употребления. Сам тогдашний декан наш Александр Афанасьевич Дибров, кряхтя и поругиваясь сквозь зубы, сдирал ее со стенда. Как выяснилось, крамолой сочли не мой пижонский материал, а совершенно невинные элегические стишата Саши Петрова, в вину которому была поставлена грусть-печаль лирического героя; примерно такой довод приводился: в октябре совершилась великая революция, а петровская октябрьская элегия навеивает читателю не наши упадочные настроения… Но, кажется, я опять увлекся и отвлекся. Пора, наконец, добраться и до стихов как таковых. Вот три образчика тогдашних моих публикаций в "Одуванчике" и "ЖиФе".
Неясное воспоминание
Триолет
Эту летнюю ночь я провел на вокзале,
С неба падал прохладный и ласковый дождь.
Было нечем дышать в переполненном зале…
Эту летнюю ночь я провел на вокзале
И очнулся, когда мне на ухо сказали:
"Вот и утро настало - чего же ты ждешь?"
Эту летнюю ночь я провел на вокзале,
С неба падал прохладный и ласковый дождь.
1967
Завтра через год
Тема и вариация
Тема
Все было точно так же, как тогда:
Вода призывно по бортам стучала,
Качала нежно лодки у причала,
И за винтом тянулась борозда;
В печальном ожидании суда
Гудками чадно о себе кричали
И яркий свет нещадно излучали,
А ночью так же падала звезда…
Но лодка, что плескалась у борта,
Была не та, и девочка не та
Глядела в даль наивно и серьезно.
А время - лишь на день ушло вперед,
Но завтра - наступило через год,
И загадать желанье было поздно.
Вариация
И наступает завтра через год:
По-прежнему разбиты все дороги,
И так же милиционеры строги,
И так же солнце голову печет;
Всё так, и всё совсем наоборот:
Там, где вчера ступали наши ноги,
Теперь в чести совсем иные боги -
Что сделаешь - ведь жизнь идет вперед.
И только та, с которой ты расстался,
Осталась неизменна и проста
И тихо тает в перестуке станций,
Как статуя у старого моста…
1968
Портрет пунктиром
И родинка на подбородке
Звенит, как родинка на шейке;
И вроде как ваш рост короткий
Мешает отличиться в шейке.
Отбрасываешь туфли в сторону -
Сто раз еще успеешь выйти в них,
Швыряешь в комнату просторную
Каскад движений удивительных.
Сейчас в пучине танца яростной
Всех поразишь шальным полетом -
Игрушечный кораблик парусный,
Захваченный водоворотом…
Покинешь мир, нас окружающий,
Забудешь всех - и… захлебнешься.
От упоения дрожа еще,
На землю нехотя вернешься,
Опустишь шторы век трепещущих
И рот молчаньем запечатаешь…
(Хрустально хрупкий и беспечнейший
Сосуд, наполненный взрывчаткой!..)
Неудержимою лавиною
Поток волос к стене отбросишь,
Что-то почти неуловимое
Тревожным поцелуем спросишь.
Ответ найти во мне пытаешься…
Прости - искал его напрасно я:
Ведь ты сама сплошная тайна вся,
Непостижимостью прекрасная.
Прости мою безмолвность искреннюю -
Единственное твердо знаю:
Что ты во мне себя разыскиваешь,
А я в тебе себя теряю…
Потом устанешь биться пульсом
В моем мозгу опустошенном,
Бессильно голову опустишь,
Прикроешь уши капюшоном,
Сверкнешь зрачками на прощание,
Звон каблучков в дожде растает,
И только родинок звучание
Светить во тьме не перестанет…
1971
Когда заглушили росток "Одуванчика", распущенная редколлегия его распустилась еще пуще: взяла да организовала литературную студию, где продолжалось пиршество вольнодумства. Чего мы только ни раскручивали на этих непредсказуемых сборищах: от обзора "Нового мира" (его как раз в ту пору разгоняли) до штудий по серебряному веку, от обсуждения сочинений пишущих студийцев до просветительских докладов на сомнительные темы. Мой посвящен был загадочному и труднопроизносимому экзистенциализму; отчет о нем Бори Колесникова, помещенный все в том же "ЖиФе", носил не менее загадочное название: "Европа, вынесенная за скобки"… Поначалу никто из наставников не вмешивался в нашу веселую и раскованную возню. Собирались в крошечной аудитории под чердаком. Потражая эрудицией восхищенных младшекурсниц, читали вслух Гумилева и Пастернака, других опальных гениев, спорили до одури, подогревая себя батареями дешевейшего красного портвейна "Рубин" (97 коп. в "крепком" варианте, рубль 02 коп. - в "сладком")… Вскоре начальство заподозрило что-то неладное и подключило к студии своего человека. Им оказался милейший и дипломатичнейший Яков Романович Симкин. Нам он ничего не навязывал и ни во что не вмешивался, но, видимо, по руководящей наводке, исподволь старался разбавить чересчур элитарный состав студийцев "свежими силами". Их мощнейший наплыв случился как раз в день обсуждения моих стихов, когда на заседание литстудии вдруг заломилась приглашенная втихаря группа какого-то заводского литобъединения - из Новочеркасска, что ли. Уровень гостей оказался умопомрачительным. Слушали они меня с постепенно опухающими ушами, а затем выпустили на трибуну какого-то слесаря или токаря, и тот возмущенно заявил: да вы что, ребята, да что ж это за стихи такие, в каком мире живет автор? Где у него славные дела рабочего класса, тружеников наших великих строек?.. Да лопату в руки такому поэту - пусть поработает, узнает жизнь, а потом уже пишет… И в самом деле - как еще могли реагировать наши осерчавшие гости, услышав в моем исполнении такой, например, стишок, под названием "Монолог королевского шута, приговоренного к смертной казни..."? Из-за обширного объема не стану приводить его целиком, а перескажу с отдельными цитатами (поскольку по жанру это, скорее всего, баллада, то есть вещь сюжетная, полагаю - такой способ подачи не окажется вивисекцией). Вот начало:
Я вас веселил.
Под слоем белил
Лицо мое было спрятано.
Оскаливал рот
Каскады острот -
Швыряло их в каждый ряд оно.
Сверкали в зале гроздья бород
И камешки драгоценные,
Пока - смешной и жалкий урод -
Для вас кривлялся на сцене я…
Дальше там, по ходу шутовского выступления, выяснялось, что он, оказывается, не потешает публику, а сам над ней хохочет:
Как я хохотал!
В трясущийся зал
С вас спесь шелухой слетала,
Мой хохот сметал
Гранит и металл
И статуи с пьедесталов!
Сбивая с гор снегов парики
В каналы бегущих в лесу дорог,
Стонали и корчились материки
В изгибах предсмертных судорог!..
Разумеется, публике и самому монарху такое поведение шута не по нраву, и он велит казнить негодника…
В толпе "У-лю-лю!",
И вот королю,
Сидящему величаво,
В лицо рассмеясь,
Я, низкий паяц,
Сказал: "Не прошу пощады".
Как солнце взойдет,
На свой эшафот
Ступлю я ногой уверенной,
При яркой заре
В тюремном дворе
Откроются в вечность двери мне.
Все так же смеясь
И не помолясь,
Как требовала эпоха та,
Я захохочу
В лицо палачу,
Я просто умру от хохота!
Так что предложение дать автору лопату можно было считать даже гуманным актом. И мне ее дали. На следующий же день как раз выпал очередной ленинский субботник. Впрочем, держать этот инструмент в руках я привык еще с дошкольного возраста: собственный садовый участок имелся. А Яков Романыч, чтоб погасить возникший скандальчик, деликатно попытался объяснить разгневанным пролетариям, что, дескать, поэзия может быть и камерной, когда же такое разъяснение не подействовало, заключил своей коронной фразой: "А вообще пора уже автору попробовать свои силы в прозе". Тут он, конечно, был прав. Тем более, что год спустя после памятного "обсуждения" студенческую среду сменила армейская, и стало не до поэзии. Однако и в рядах стихи всё еще продолжались; возникли даже наброски эпического свойства, которые я назвал Поэмой Преодоления…
* * *
Пора начать. Как страшно подступиться
К тому, что, не оформившись в мозгу,
Кипит, клокочет, пенится, теснится…
Вулкан на недоступном берегу!..
Кружится голова. Мелькают спицы.
Велосипед? Эпохи колесо?
Тень прошлого? Любимое лицо?
(Беспомощно поникшие ресницы)
А может быть, мне это только снится?
А может, всё вокруг кошмарный сон?..
Стараемся крутить витки спирали,
Педали жмем, торопимся, и вдруг…
Что, если проповедники соврали?
Что, если наш удел - всего лишь круг?
* * *
Ворочаясь с двенадцати до двух,
Листаю список пройденных утрат,
И, надрываясь, чокнутый петух
Орет от трех и до семи утра.
В туманных окнах блеклый свет потух,
И вспыхнула холодная заря.
Подрагивает шаткая рука,
Пугаясь встреч былых когда-то с кем-то,
И полыхают в небе облака -
Как стынут льдины на картинах Кента.
В теченье получаса полумрак
Сменяется столпотвореньем красок,
Но у казармы полусферы касок
Воспоминаньям предвещают крах.
Здесь продолженье начатого дня:
Движенье строевым, походным шагом,
Атаки по равнинам и оврагам,
Почтение к всеведущим бумагам,
Уныло поучающим меня.
Линяет штукатурка на стенах
От копоти и бородатых шуток,
И прошлое, как ласточка, в овраг
Ныряет нераскрытым парашютом…
* * *
А ты летишь над белой мостовой,
Вся в ожиданье сказочного принца,
И утренний снежок над головой
И под сапожками звенящими искрится.
Торопишься, волнуешься, паришь,
Мнешь в пальчиках перчатки в нетерпенье,
И город, чуть похожий на Париж,
Витринами сверкает в снежной пене…
Возникшей в последней строфе незнакомке (обозначим ее лишь инициалами) посвящены были и другие строки. Эти, например:
Л. Т.
Хищница с ликом мадонны,
Пусти!
Очи твои бездонны -
Пусты,
Ну-ка, раскрой ладони:
Воздух держишь в горстях.
Помнишь наш месяц медовый? -
Пустяк…
Трудно терять, не мучась?
В небе одной лететь?
Есть тяжелее участь -
Владеть.
Жадность держать - никчемна,
Неисполнимый сон.
Знай: получит лишь щедрый Кто расплескать не боится
Слезы
и пот со лба,
Нежность, дороги, лица,
Себя.
Может, поймешь - не теперь,
Не вдруг:
Жизнь - это цепь потерь,
Разлук.
…Стали тропинки узкими,
Кто-то меня на бегу
Метеоритом тунгусским
Ловко метнул в тайгу.
В почве болотной, зыбкой,
Под прошлогодней травой,
Тонет твоя улыбка,
Голос смолкает твой.
С полюса ветер студеный
Инеем нежит листы…
Девочка с ликом мадонны,
Прости…
Сибирь, 1972
Заключительный фрагмент недописанной Поэмы Преодоления звучал так:
Прожить, не веря в то, что непреложно,
Не ложно и не сложно повторять;
И твердо знать, что это невозможно,
И то, что невозможно, создавать.
Нырнуть с трамплина, не зажмурив очи,
И, хлипкий лед сомнений раздробя,
Поверить в то, что дикий бред - для прочих,
А откровенье - только для тебя.
Не оправдав чужие ожиданья,
Признанья не снискать ни у кого…
Поэт - кристалл в растворе мирозданья.
Вселенная - творение его.
И, собственно, это была уже вся жатва на моей поэтической ниве. В какой-то момент я понял: всё, что хочу выразить в стихах, доступно и прозе, а вот то, что мне нужно сказать в прозе,- не всегда получится в рифму. Тем не менее, случилось, уже после дембеля, итоговое стихотворение:
Ab ovo
Пропета песня до конца,
И снова
Всё начинаю "от яйца" -
Ab ovo.
Ни вдохновенья, ни лица,
Ни слова…
Успокоенье - мудреца
Основа.
Остепенись, живи как все,
Не прыгай -
Жизнь станет гладкой, как шоссе
Под Ригой.
Забудь стихи: их сладкий бред -
Для юных.
В миг занесет их тонкий след,
Как в дюнах.
Кому нужны сплетенья строф
И рифмы
Там, где основа всех основ -
Тарифы?
Мир на решетке старых счет
Конторских
Тебя отщелкнет и учтет -
Готовься!
1973
Потом была проза и только проза; правда, когда в ее рамках мне требовались рифмованные строки, они находились без труда, как, например, в романе "Курортная идиллия…" или "симфонической новелле" "Ищу Эвридику". Но то были стихи, так сказать, прикладного назначения. А настоящие, "случайные", возникать перестали. Хотя… Совсем недавно…
Вот как-то так, нежданно, вдруг,
Незнамо как,
Ко мне вернулся певчий звук
И подал знак:
Опять, как в юности, свисти
И пой с листа…
Тогда - чуть больше двадцати,
Теперь - полста,
А в промежутке - суета
И слом эпох…
ну и так далее. Но даже если этот "певчий звук" лишь поманил - я не считаю себя обделенным. Ведь для того, чтобы жить в поэзии, не обязательно слагать собственные стихи - достаточно бескорыстно любить чужие.
Текст взят с сайта http://www.relga.rsu.ru/
о самиздатовском «Одуванчике» и не только
Олег Лукьянченко - один из тех, кто выпускал на филфаке РГУ самиздатовский журнал «Одуванчик» под редакторством Сергея Чупринина. С годами О.Лукьянченко вырос в очень интересного прозаика, однако свой «мемуар» посвятил стихам. И «Одуванчику». А значит - всей той бурной, бесшабашной, увлекательной творческой жизни, что кипела на филфаке в 60-70-х...
Мемуар о юношеских стихах
Олег Лукьянченко
Есть такой неканонизированный жанровый термин - "проза поэта". Подразумевается, очевидно, что, сочиняя прозу, стихослагатель все равно остается поэтом. Тогда, вероятно, и прозаик, представляя собственные стихи, не в силах сменить амплуа полностью и обойтись без нерифмованных комментариев. Что такое, к примеру, "Доктор Живаго", как не развернутый комментарий к заключительной главе?
У меня же, боюсь, даже не комментарий к публикуемым стихотворным строкам получится, а, скорее, стихи окажутся иллюстрацией к прозаическому наброску. Но будь что будет…
Как известно, "стихи не пишутся, случаются…". У меня они случились в юности, продолжались недолго и естественным образом иссякли. Никогда не писались с заранее осознанной установкой. Ну, разве что если в компании требовалось поразить девичье воображение: за пять минут, на пари, на салфетке, на любую тему. Или когда куратор нашей филфаковской литстудии позднего периода Н.И. Глушков предложил для подборки в "Вечерке" сочинить что-нибудь "не слишком камерное". На эту процедуру ушло минут пятнадцать. Наставник из писательской организации, ныне наш председатель Николай Матвеевич Егоров, одобрил - "Вечерка" с его подачи тиснула. Так и образовалась первая моя публикация в (как их называют теперь) СМИ. Даже гонорар получил - 3 рубля, коих в те времена вполне хватило на вспрыскивание события. Фамилию, правда, дважды исказили, и в разных вариантах: сначала на газетной полосе, затем в гонорарной ведомости…
Подробности - больное место прозаика. Вечно его уводит в сторону от главной мысли. На сей раз - о случайности стихов. Так вот: впервые случились они во сне в семнадцатилетнем возрасте. До этого позывов не возникало. Утром записал оставшееся в памяти. Что не шедевр - понял сразу. Что ни в какие ворота - несколько позже… На суд строгого читателя те строки не выносил никогда, потому что и читатель бы этого не вынес. Он был несгибаемо строг, этот читатель - редколлегия нашего студенческого машинописного журнала " Одуванчик ",- неподцензурного, представьте себе, органа, тридцатилетие назад!
Подарков от судьбы не клянча,
Мы постигали ремесло.
Нас из журнала " Одуванчик "
По странам света разнесло.
Тогда казалось - пара шуток,
Игра, забава праздных рук…
Хоть невесом мой парашютик -
Зато нацелен точно в круг!
Этот оптимистический экспромт (восстанавливаю по памяти) накарябан на полях разворота "Литературной России" от 6 мая 1983 года,- дебютного номера моей прозы,- на экземпляре, подаренном бывшему главному редактору " Одуванчика " Сергею Чупринину . У него хранятся все благополучно вышедшие номера этого опередившего эпоху органа свободной прессы - целых три!
После с трудом верилось, что такое было возможно! Наверно, благословенный филфак каким-то чудом сыграл для нас роль рассыпающейся оранжереи, кое-где сохранившей оазисы микроклимата, позволившего нам вызреть, не только не зачахнуть от повеявшей стужи, но и закалиться для последующих вяло-морозных годов. Уже после второго выпуска " Одуванчика " грянул разбор на факультетском партбюро: упоминание в стихах Леши Приймы о 37-м годе: нельзя бередить такие раны, особенно тем, кто живет в самые благополучные времена; у всех остальных какая-то оторванность от жизни, за что и мне досталось, так что третий выпуск после обсуждения по инерции проскочил, и на том невесомый шарик был развеян.
Некоторым утешением осталась факультетская стенгазета "ЖиФ" ("Журналист и Филолог"), где еще можно было развернуться. Жутко эффектной получилась там моя публикация любовного цикла, посвященного некой чаровнице из РИИЖТа (параллельно тиражированного и в этом дружественном вузе): оформление представляло собой коллаж - фото автора, небрежно стряхивающего пепел сигареты на северный полюс снятого из космоса Земного шара… Увы, через день после выхода стенгазету изъяли из употребления. Сам тогдашний декан наш Александр Афанасьевич Дибров, кряхтя и поругиваясь сквозь зубы, сдирал ее со стенда. Как выяснилось, крамолой сочли не мой пижонский материал, а совершенно невинные элегические стишата Саши Петрова, в вину которому была поставлена грусть-печаль лирического героя; примерно такой довод приводился: в октябре совершилась великая революция, а петровская октябрьская элегия навеивает читателю не наши упадочные настроения… Но, кажется, я опять увлекся и отвлекся. Пора, наконец, добраться и до стихов как таковых. Вот три образчика тогдашних моих публикаций в "Одуванчике" и "ЖиФе".
Неясное воспоминание
Триолет
Эту летнюю ночь я провел на вокзале,
С неба падал прохладный и ласковый дождь.
Было нечем дышать в переполненном зале…
Эту летнюю ночь я провел на вокзале
И очнулся, когда мне на ухо сказали:
"Вот и утро настало - чего же ты ждешь?"
Эту летнюю ночь я провел на вокзале,
С неба падал прохладный и ласковый дождь.
1967
Завтра через год
Тема и вариация
Тема
Все было точно так же, как тогда:
Вода призывно по бортам стучала,
Качала нежно лодки у причала,
И за винтом тянулась борозда;
В печальном ожидании суда
Гудками чадно о себе кричали
И яркий свет нещадно излучали,
А ночью так же падала звезда…
Но лодка, что плескалась у борта,
Была не та, и девочка не та
Глядела в даль наивно и серьезно.
А время - лишь на день ушло вперед,
Но завтра - наступило через год,
И загадать желанье было поздно.
Вариация
И наступает завтра через год:
По-прежнему разбиты все дороги,
И так же милиционеры строги,
И так же солнце голову печет;
Всё так, и всё совсем наоборот:
Там, где вчера ступали наши ноги,
Теперь в чести совсем иные боги -
Что сделаешь - ведь жизнь идет вперед.
И только та, с которой ты расстался,
Осталась неизменна и проста
И тихо тает в перестуке станций,
Как статуя у старого моста…
1968
Портрет пунктиром
И родинка на подбородке
Звенит, как родинка на шейке;
И вроде как ваш рост короткий
Мешает отличиться в шейке.
Отбрасываешь туфли в сторону -
Сто раз еще успеешь выйти в них,
Швыряешь в комнату просторную
Каскад движений удивительных.
Сейчас в пучине танца яростной
Всех поразишь шальным полетом -
Игрушечный кораблик парусный,
Захваченный водоворотом…
Покинешь мир, нас окружающий,
Забудешь всех - и… захлебнешься.
От упоения дрожа еще,
На землю нехотя вернешься,
Опустишь шторы век трепещущих
И рот молчаньем запечатаешь…
(Хрустально хрупкий и беспечнейший
Сосуд, наполненный взрывчаткой!..)
Неудержимою лавиною
Поток волос к стене отбросишь,
Что-то почти неуловимое
Тревожным поцелуем спросишь.
Ответ найти во мне пытаешься…
Прости - искал его напрасно я:
Ведь ты сама сплошная тайна вся,
Непостижимостью прекрасная.
Прости мою безмолвность искреннюю -
Единственное твердо знаю:
Что ты во мне себя разыскиваешь,
А я в тебе себя теряю…
Потом устанешь биться пульсом
В моем мозгу опустошенном,
Бессильно голову опустишь,
Прикроешь уши капюшоном,
Сверкнешь зрачками на прощание,
Звон каблучков в дожде растает,
И только родинок звучание
Светить во тьме не перестанет…
1971
Когда заглушили росток "Одуванчика", распущенная редколлегия его распустилась еще пуще: взяла да организовала литературную студию, где продолжалось пиршество вольнодумства. Чего мы только ни раскручивали на этих непредсказуемых сборищах: от обзора "Нового мира" (его как раз в ту пору разгоняли) до штудий по серебряному веку, от обсуждения сочинений пишущих студийцев до просветительских докладов на сомнительные темы. Мой посвящен был загадочному и труднопроизносимому экзистенциализму; отчет о нем Бори Колесникова, помещенный все в том же "ЖиФе", носил не менее загадочное название: "Европа, вынесенная за скобки"… Поначалу никто из наставников не вмешивался в нашу веселую и раскованную возню. Собирались в крошечной аудитории под чердаком. Потражая эрудицией восхищенных младшекурсниц, читали вслух Гумилева и Пастернака, других опальных гениев, спорили до одури, подогревая себя батареями дешевейшего красного портвейна "Рубин" (97 коп. в "крепком" варианте, рубль 02 коп. - в "сладком")… Вскоре начальство заподозрило что-то неладное и подключило к студии своего человека. Им оказался милейший и дипломатичнейший Яков Романович Симкин. Нам он ничего не навязывал и ни во что не вмешивался, но, видимо, по руководящей наводке, исподволь старался разбавить чересчур элитарный состав студийцев "свежими силами". Их мощнейший наплыв случился как раз в день обсуждения моих стихов, когда на заседание литстудии вдруг заломилась приглашенная втихаря группа какого-то заводского литобъединения - из Новочеркасска, что ли. Уровень гостей оказался умопомрачительным. Слушали они меня с постепенно опухающими ушами, а затем выпустили на трибуну какого-то слесаря или токаря, и тот возмущенно заявил: да вы что, ребята, да что ж это за стихи такие, в каком мире живет автор? Где у него славные дела рабочего класса, тружеников наших великих строек?.. Да лопату в руки такому поэту - пусть поработает, узнает жизнь, а потом уже пишет… И в самом деле - как еще могли реагировать наши осерчавшие гости, услышав в моем исполнении такой, например, стишок, под названием "Монолог королевского шута, приговоренного к смертной казни..."? Из-за обширного объема не стану приводить его целиком, а перескажу с отдельными цитатами (поскольку по жанру это, скорее всего, баллада, то есть вещь сюжетная, полагаю - такой способ подачи не окажется вивисекцией). Вот начало:
Я вас веселил.
Под слоем белил
Лицо мое было спрятано.
Оскаливал рот
Каскады острот -
Швыряло их в каждый ряд оно.
Сверкали в зале гроздья бород
И камешки драгоценные,
Пока - смешной и жалкий урод -
Для вас кривлялся на сцене я…
Дальше там, по ходу шутовского выступления, выяснялось, что он, оказывается, не потешает публику, а сам над ней хохочет:
Как я хохотал!
В трясущийся зал
С вас спесь шелухой слетала,
Мой хохот сметал
Гранит и металл
И статуи с пьедесталов!
Сбивая с гор снегов парики
В каналы бегущих в лесу дорог,
Стонали и корчились материки
В изгибах предсмертных судорог!..
Разумеется, публике и самому монарху такое поведение шута не по нраву, и он велит казнить негодника…
В толпе "У-лю-лю!",
И вот королю,
Сидящему величаво,
В лицо рассмеясь,
Я, низкий паяц,
Сказал: "Не прошу пощады".
Как солнце взойдет,
На свой эшафот
Ступлю я ногой уверенной,
При яркой заре
В тюремном дворе
Откроются в вечность двери мне.
Все так же смеясь
И не помолясь,
Как требовала эпоха та,
Я захохочу
В лицо палачу,
Я просто умру от хохота!
Так что предложение дать автору лопату можно было считать даже гуманным актом. И мне ее дали. На следующий же день как раз выпал очередной ленинский субботник. Впрочем, держать этот инструмент в руках я привык еще с дошкольного возраста: собственный садовый участок имелся. А Яков Романыч, чтоб погасить возникший скандальчик, деликатно попытался объяснить разгневанным пролетариям, что, дескать, поэзия может быть и камерной, когда же такое разъяснение не подействовало, заключил своей коронной фразой: "А вообще пора уже автору попробовать свои силы в прозе". Тут он, конечно, был прав. Тем более, что год спустя после памятного "обсуждения" студенческую среду сменила армейская, и стало не до поэзии. Однако и в рядах стихи всё еще продолжались; возникли даже наброски эпического свойства, которые я назвал Поэмой Преодоления…
* * *
Пора начать. Как страшно подступиться
К тому, что, не оформившись в мозгу,
Кипит, клокочет, пенится, теснится…
Вулкан на недоступном берегу!..
Кружится голова. Мелькают спицы.
Велосипед? Эпохи колесо?
Тень прошлого? Любимое лицо?
(Беспомощно поникшие ресницы)
А может быть, мне это только снится?
А может, всё вокруг кошмарный сон?..
Стараемся крутить витки спирали,
Педали жмем, торопимся, и вдруг…
Что, если проповедники соврали?
Что, если наш удел - всего лишь круг?
* * *
Ворочаясь с двенадцати до двух,
Листаю список пройденных утрат,
И, надрываясь, чокнутый петух
Орет от трех и до семи утра.
В туманных окнах блеклый свет потух,
И вспыхнула холодная заря.
Подрагивает шаткая рука,
Пугаясь встреч былых когда-то с кем-то,
И полыхают в небе облака -
Как стынут льдины на картинах Кента.
В теченье получаса полумрак
Сменяется столпотвореньем красок,
Но у казармы полусферы касок
Воспоминаньям предвещают крах.
Здесь продолженье начатого дня:
Движенье строевым, походным шагом,
Атаки по равнинам и оврагам,
Почтение к всеведущим бумагам,
Уныло поучающим меня.
Линяет штукатурка на стенах
От копоти и бородатых шуток,
И прошлое, как ласточка, в овраг
Ныряет нераскрытым парашютом…
* * *
А ты летишь над белой мостовой,
Вся в ожиданье сказочного принца,
И утренний снежок над головой
И под сапожками звенящими искрится.
Торопишься, волнуешься, паришь,
Мнешь в пальчиках перчатки в нетерпенье,
И город, чуть похожий на Париж,
Витринами сверкает в снежной пене…
Возникшей в последней строфе незнакомке (обозначим ее лишь инициалами) посвящены были и другие строки. Эти, например:
Л. Т.
Хищница с ликом мадонны,
Пусти!
Очи твои бездонны -
Пусты,
Ну-ка, раскрой ладони:
Воздух держишь в горстях.
Помнишь наш месяц медовый? -
Пустяк…
Трудно терять, не мучась?
В небе одной лететь?
Есть тяжелее участь -
Владеть.
Жадность держать - никчемна,
Неисполнимый сон.
Знай: получит лишь щедрый Кто расплескать не боится
Слезы
и пот со лба,
Нежность, дороги, лица,
Себя.
Может, поймешь - не теперь,
Не вдруг:
Жизнь - это цепь потерь,
Разлук.
…Стали тропинки узкими,
Кто-то меня на бегу
Метеоритом тунгусским
Ловко метнул в тайгу.
В почве болотной, зыбкой,
Под прошлогодней травой,
Тонет твоя улыбка,
Голос смолкает твой.
С полюса ветер студеный
Инеем нежит листы…
Девочка с ликом мадонны,
Прости…
Сибирь, 1972
Заключительный фрагмент недописанной Поэмы Преодоления звучал так:
Прожить, не веря в то, что непреложно,
Не ложно и не сложно повторять;
И твердо знать, что это невозможно,
И то, что невозможно, создавать.
Нырнуть с трамплина, не зажмурив очи,
И, хлипкий лед сомнений раздробя,
Поверить в то, что дикий бред - для прочих,
А откровенье - только для тебя.
Не оправдав чужие ожиданья,
Признанья не снискать ни у кого…
Поэт - кристалл в растворе мирозданья.
Вселенная - творение его.
И, собственно, это была уже вся жатва на моей поэтической ниве. В какой-то момент я понял: всё, что хочу выразить в стихах, доступно и прозе, а вот то, что мне нужно сказать в прозе,- не всегда получится в рифму. Тем не менее, случилось, уже после дембеля, итоговое стихотворение:
Ab ovo
Пропета песня до конца,
И снова
Всё начинаю "от яйца" -
Ab ovo.
Ни вдохновенья, ни лица,
Ни слова…
Успокоенье - мудреца
Основа.
Остепенись, живи как все,
Не прыгай -
Жизнь станет гладкой, как шоссе
Под Ригой.
Забудь стихи: их сладкий бред -
Для юных.
В миг занесет их тонкий след,
Как в дюнах.
Кому нужны сплетенья строф
И рифмы
Там, где основа всех основ -
Тарифы?
Мир на решетке старых счет
Конторских
Тебя отщелкнет и учтет -
Готовься!
1973
Потом была проза и только проза; правда, когда в ее рамках мне требовались рифмованные строки, они находились без труда, как, например, в романе "Курортная идиллия…" или "симфонической новелле" "Ищу Эвридику". Но то были стихи, так сказать, прикладного назначения. А настоящие, "случайные", возникать перестали. Хотя… Совсем недавно…
Вот как-то так, нежданно, вдруг,
Незнамо как,
Ко мне вернулся певчий звук
И подал знак:
Опять, как в юности, свисти
И пой с листа…
Тогда - чуть больше двадцати,
Теперь - полста,
А в промежутке - суета
И слом эпох…
ну и так далее. Но даже если этот "певчий звук" лишь поманил - я не считаю себя обделенным. Ведь для того, чтобы жить в поэзии, не обязательно слагать собственные стихи - достаточно бескорыстно любить чужие.
Текст взят с сайта http://www.relga.rsu.ru/