Нина Огнева о Леониде Григорьяне
Вдогонку к посту Аллы Амелиной - статья еще одного ростовского критика и поэта - Нины Огневой - о Леониде Григорьяне.
Нина Огнева
Рыцарь духовной свободы.
К 80-летию Леонида ГРИГОРЬЯНА
В культурной среде Ростова-на-Дону трудно найти человека, который хотя бы понаслышке не знает Леонида Григорьяна. Прекрасный поэт, со своим неповторимым, глубоким виденьем нашей скорбной и прекрасной действительности; блестящий переводчик с французского, латинист, эрудит-гуманитарий. На книжных полках Григорьяна-библиофила тома классиков мировой литературы соседствуют с книгами, титульные листы которых украшены автографами известных всей России наших старших современников: Фазиля Искандера, Александра Кушнера, Виталия Сёмина, Бориса Чичибабина, Инны Лиснянской, Олега Чухонцева…
Вольнодумец, жизнелюб, конструктивный оппозиционер всему косному, тлетворному, подлинный российский интеллигент по мировоззрению и неустанной заинтересованности в судьбах человечества и страны. Артист в самом широком смысле этого слова, что явственно сказывается в плодотворном и долголетнем литературном творчестве юбиляра: всякая новая журнальная публикация или поэтическая книга Григорьяна - театр одного актёра, моноспектакль, в котором зритель, стремительно увлечённый богатством поэтических интонаций, логичным и представленным в нескольких ракурсах развитием идеи, под влиянием магии искусства вместе с автором всякий раз проживает фрагмент жизни, где в парадоксальном единении развиваются по законам жанра трагедия и фарс, слепляются, не смешиваясь, смех и слёзы. Высокий штиль - и точно, со вкусом подобранные вульгаризмы, неожиданные метафоры - и традиционные классические стихотворные размеры, прозрачные полутона - и обескураживающие контрасты образов… Всё в поэтическом пространстве Григорьяна протекает как и в бытии человеческом, но сконцентрированно, спрессованно до объёма нескольких стихотворных строф, при подробном рассмотрении поражающих изощрённым техническим мастерством, общей культурой письма, способностью автора столь верно выразить в музыке стиха проникновенную интонацию и нюансы душевного состояния.
Подлинно художественный текст растёт и развивается постепенно - клетка за клеткой, в процессе развития претерпевая и метаморфозы, по вполне определённым законам, а не по произволу ремесленника-имитатора. И законы развития заложены в той самой первичной клетке, в том семени, без которого невозможна жизнь и - на духовном уровне - поэзия… У Григорьяна нет неживых стихотворений. Тяготеют ли они к простоте выражения или утонченно структурированы по мысли и форме - всякое из них рождено, а не составлено из слов. В последние годы Григорьян оставался одним из немногих поэтов (пересчитать по пальцам одной руки), читать которых для меня было безоценочным удовольствием. Энергия непроизвольного чтения - так охарактеризовал подобное состояние безвременно ушедший друг и соратник юбиляра Виталий Сёмин.
Мнение заинтересованного, эмоционально заточенного читателя выразила в своем эссе Галина Ульшина («Ковчег», № XIV): «…Поэтическое слово Леонида Григорьяна узнаваемо по классической благозвучности, точности и ясности мысли. Поэтическое пространство расположено не в горизонтальном мире текучих, обоюдоострых и многозначительных слов, а в области душесозерцания и миропознания, стремящихся ввысь - именно поэтому он не играет в слова.
Автор находится на уровне мистического отношения к слову как к Слову, поэтому чтение его стихов не будоражит, а отрезвляет и вразумляет. Сквозь строки видна очевидная истина: за каждым стихотворением стоит кусочек жизни поэта. Говоря просто и прицельно о том, о чём другие не в силах подумать, не в мочи сказать, поэт обнажает свою боль, врачуя других.
Наверное, именно так надобно кому-то жить: на разрыв аорты… А петь - так из сердца, писать - до свечения чернил, верить - до прозрачности тела…».
В предисловии к книге юбиляра «Вниз по реке» Татьяна Бек подчёркивала: «…Все стихи Григорьяна (исчерпанности в них не ощущается никогда) - взволнованное, даже отчаянное размышленье про “себялюбие, зависть, тщеславье”, а также про трусость, одиночество, ужас и слабость отдельно взятого человека в тоталитарном застенке. Страх как основное подсознательное состояние советского человека с безжалостной печалью проанализирован поэтом (со времен Мандельштама эта дрожь в русской поэзии так пристально не воспроизводилась)…»
Здесь перед нами раскрывается причина трагической социальной заострённости множества произведений Леонида Григорьяна, по натуре своей жизнелюба и оптимиста. Расшифровка этой идеи, чрезвычайно существенной для верного представления о личности поэта-вольнодумца, была дана Олегом Лукьянченко в «Литературной газете» - в статье, посвященной 70-летнему юбилею поэта: «Для нас, студентов-филологов конца шестидесятых, Григорьян был живой легендой. Поэт, печатавшийся в «Новом мире (в том «Новом мире»!); переводчик Альбера Камю; преподаватель чеканной латыни (“Профессия моя оказалась максимально удалённой от тошнотворной государственной идеологии, так что в этом смысле мне явно повезло”)… А главное - хранитель и сеятель запретного плода, дарящего терпкий и пьянящий вкус подлинной литературы.
Для большинства бойцов «донской литературной роты», взращённых на виршах типа «трактористы поют, комбайнёры поют, прославляют наш радостный труд», поэтическое лицо Григорьяна было чужим и чуждым. Не только уровень мастерства и общее направление творчества, ориентированного на лучшие образцы мировой поэзии, но прежде всего «тайная свобода», позволяющая «сказать то, что хочу, и так, как хочу», - вызывали в лучшем случае недоумение и неприятие, а в худшем - озлобление и зависть. Чем иным объяснить, что областная писательская организация не единожды проваливала Григорьяна на приёме в Союз писателей - вопреки рекомендациям Арсения Тарковского и Фазиля Искандера, Давида Самойлова и Николая Скрёбова, не замечая благосклонных рецензий
А. Урбана, Л. Озерова, С. Чупринина, А. Межирова, В. Леоновича, Т. Бек… всех не перечислить.
Но, как гласит оптимистический трюизм, - время всё расставляет по своим местам. И хотя справедлив он далеко не всегда, в случае с Григорьяном произошло именно так…»
И тот же О. Лукьянченко в дискуссии «о лидерстве в литературе» («Ковчег», № ХХ) так обозначил место Л. Григорьяна в духовном пространстве нашего региона: «Известную формулу Мандельштама - о литературе разрешённой и литературе, созданной без разрешения, - я думаю, можно развить и применительно к лидерству. Точно так же обстоит дело и с лидерами в литературе: одних назначают декретом власти или определяют по каким-то формальным признакам (чины, почётные звания, премии и т. д.), а другие получают неформальный лидерский статус благодаря оценке их творческим, духовным сообществом, да просто мыслящей частью социума… Тут я назову в первую очередь Леонида Григорьяна, в культурном поле которого сформировалось не одно поколение лучших наших авторов, как в поэзии, так и в прозе. Он сорок лет занимает этот неофициальный пост духовного лидера донской литературы…»
Дай Бог Леониду Григорьевичу и дальше оставаться на своем посту и сохранить творческую энергию на долгие годы!
Нина Огнева
Рыцарь духовной свободы.
К 80-летию Леонида ГРИГОРЬЯНА
В культурной среде Ростова-на-Дону трудно найти человека, который хотя бы понаслышке не знает Леонида Григорьяна. Прекрасный поэт, со своим неповторимым, глубоким виденьем нашей скорбной и прекрасной действительности; блестящий переводчик с французского, латинист, эрудит-гуманитарий. На книжных полках Григорьяна-библиофила тома классиков мировой литературы соседствуют с книгами, титульные листы которых украшены автографами известных всей России наших старших современников: Фазиля Искандера, Александра Кушнера, Виталия Сёмина, Бориса Чичибабина, Инны Лиснянской, Олега Чухонцева…
Вольнодумец, жизнелюб, конструктивный оппозиционер всему косному, тлетворному, подлинный российский интеллигент по мировоззрению и неустанной заинтересованности в судьбах человечества и страны. Артист в самом широком смысле этого слова, что явственно сказывается в плодотворном и долголетнем литературном творчестве юбиляра: всякая новая журнальная публикация или поэтическая книга Григорьяна - театр одного актёра, моноспектакль, в котором зритель, стремительно увлечённый богатством поэтических интонаций, логичным и представленным в нескольких ракурсах развитием идеи, под влиянием магии искусства вместе с автором всякий раз проживает фрагмент жизни, где в парадоксальном единении развиваются по законам жанра трагедия и фарс, слепляются, не смешиваясь, смех и слёзы. Высокий штиль - и точно, со вкусом подобранные вульгаризмы, неожиданные метафоры - и традиционные классические стихотворные размеры, прозрачные полутона - и обескураживающие контрасты образов… Всё в поэтическом пространстве Григорьяна протекает как и в бытии человеческом, но сконцентрированно, спрессованно до объёма нескольких стихотворных строф, при подробном рассмотрении поражающих изощрённым техническим мастерством, общей культурой письма, способностью автора столь верно выразить в музыке стиха проникновенную интонацию и нюансы душевного состояния.
Подлинно художественный текст растёт и развивается постепенно - клетка за клеткой, в процессе развития претерпевая и метаморфозы, по вполне определённым законам, а не по произволу ремесленника-имитатора. И законы развития заложены в той самой первичной клетке, в том семени, без которого невозможна жизнь и - на духовном уровне - поэзия… У Григорьяна нет неживых стихотворений. Тяготеют ли они к простоте выражения или утонченно структурированы по мысли и форме - всякое из них рождено, а не составлено из слов. В последние годы Григорьян оставался одним из немногих поэтов (пересчитать по пальцам одной руки), читать которых для меня было безоценочным удовольствием. Энергия непроизвольного чтения - так охарактеризовал подобное состояние безвременно ушедший друг и соратник юбиляра Виталий Сёмин.
Мнение заинтересованного, эмоционально заточенного читателя выразила в своем эссе Галина Ульшина («Ковчег», № XIV): «…Поэтическое слово Леонида Григорьяна узнаваемо по классической благозвучности, точности и ясности мысли. Поэтическое пространство расположено не в горизонтальном мире текучих, обоюдоострых и многозначительных слов, а в области душесозерцания и миропознания, стремящихся ввысь - именно поэтому он не играет в слова.
Автор находится на уровне мистического отношения к слову как к Слову, поэтому чтение его стихов не будоражит, а отрезвляет и вразумляет. Сквозь строки видна очевидная истина: за каждым стихотворением стоит кусочек жизни поэта. Говоря просто и прицельно о том, о чём другие не в силах подумать, не в мочи сказать, поэт обнажает свою боль, врачуя других.
Наверное, именно так надобно кому-то жить: на разрыв аорты… А петь - так из сердца, писать - до свечения чернил, верить - до прозрачности тела…».
В предисловии к книге юбиляра «Вниз по реке» Татьяна Бек подчёркивала: «…Все стихи Григорьяна (исчерпанности в них не ощущается никогда) - взволнованное, даже отчаянное размышленье про “себялюбие, зависть, тщеславье”, а также про трусость, одиночество, ужас и слабость отдельно взятого человека в тоталитарном застенке. Страх как основное подсознательное состояние советского человека с безжалостной печалью проанализирован поэтом (со времен Мандельштама эта дрожь в русской поэзии так пристально не воспроизводилась)…»
Здесь перед нами раскрывается причина трагической социальной заострённости множества произведений Леонида Григорьяна, по натуре своей жизнелюба и оптимиста. Расшифровка этой идеи, чрезвычайно существенной для верного представления о личности поэта-вольнодумца, была дана Олегом Лукьянченко в «Литературной газете» - в статье, посвященной 70-летнему юбилею поэта: «Для нас, студентов-филологов конца шестидесятых, Григорьян был живой легендой. Поэт, печатавшийся в «Новом мире (в том «Новом мире»!); переводчик Альбера Камю; преподаватель чеканной латыни (“Профессия моя оказалась максимально удалённой от тошнотворной государственной идеологии, так что в этом смысле мне явно повезло”)… А главное - хранитель и сеятель запретного плода, дарящего терпкий и пьянящий вкус подлинной литературы.
Для большинства бойцов «донской литературной роты», взращённых на виршах типа «трактористы поют, комбайнёры поют, прославляют наш радостный труд», поэтическое лицо Григорьяна было чужим и чуждым. Не только уровень мастерства и общее направление творчества, ориентированного на лучшие образцы мировой поэзии, но прежде всего «тайная свобода», позволяющая «сказать то, что хочу, и так, как хочу», - вызывали в лучшем случае недоумение и неприятие, а в худшем - озлобление и зависть. Чем иным объяснить, что областная писательская организация не единожды проваливала Григорьяна на приёме в Союз писателей - вопреки рекомендациям Арсения Тарковского и Фазиля Искандера, Давида Самойлова и Николая Скрёбова, не замечая благосклонных рецензий
А. Урбана, Л. Озерова, С. Чупринина, А. Межирова, В. Леоновича, Т. Бек… всех не перечислить.
Но, как гласит оптимистический трюизм, - время всё расставляет по своим местам. И хотя справедлив он далеко не всегда, в случае с Григорьяном произошло именно так…»
И тот же О. Лукьянченко в дискуссии «о лидерстве в литературе» («Ковчег», № ХХ) так обозначил место Л. Григорьяна в духовном пространстве нашего региона: «Известную формулу Мандельштама - о литературе разрешённой и литературе, созданной без разрешения, - я думаю, можно развить и применительно к лидерству. Точно так же обстоит дело и с лидерами в литературе: одних назначают декретом власти или определяют по каким-то формальным признакам (чины, почётные звания, премии и т. д.), а другие получают неформальный лидерский статус благодаря оценке их творческим, духовным сообществом, да просто мыслящей частью социума… Тут я назову в первую очередь Леонида Григорьяна, в культурном поле которого сформировалось не одно поколение лучших наших авторов, как в поэзии, так и в прозе. Он сорок лет занимает этот неофициальный пост духовного лидера донской литературы…»
Дай Бог Леониду Григорьевичу и дальше оставаться на своем посту и сохранить творческую энергию на долгие годы!