1982: Анвар Исмагилов. История одной опасной песни
12 нября 1982: Как я фиксировал народную скорбь
Ровно двадцать лет назад промозглым осенним утром в редакции газеты «Речник Дона», где я служил корреспондентом, раздался тревожный звонок. Ростов-на-Дону - большой город, и редактором бассейновой газеты Волго-Донского пароходства был большой бесстрашный человек, майор артиллерии, инвалид войны, однокашник и друг Солженицына, Леонид Петрович Будкин. Но даже у одноногого героя Кенигсберга в это утро дрожал голос.
- Слышь, деятель, - сказал Будкин, - ты радио включил?
- Нет, - сказал я, позевывая, - а что?
- Вы что там, спите, что ли?! - закричал редактор, - и не знаете ни хрена! Вы видели вчера концерт ко Дню милиции?! Опять телевизор не смотрите, гады?! Не было концерта! Срочно чтобы включили репродукторы и слушали, будет важное сообщение с Москвы. Никому из редакции не уходить, всем быть готовыми к срочным заданиям. Вите (нашему фотокору) зарядить оба аппарата.
- Они у меня всегда заряжены, - обиделся Витя Резниченко, троюродный племянник Леонида Ильича Брежнева, сидевший на параллельном телефоне, - тоже мне, бином Ньютона…
- Ладно, хватит болтать, я в пароходстве, ждите сообщений по радио и меня, я скоро буду, придется переделывать номер и срочно ехать на дежурство в типографию.
В трубке что-то недовольно крякнуло и запикало. Наступила недоуменная тишина.
Я пошел к фотокору. Витя проявлял фото очередного боцмана с озерного буксира или, скажем, электромеханика с сухогруза типа «река-море».
- Ну, и что ты думаешь по этому поводу? - спросил я у Вити, когда он запустил меня за темно-красный полог фотолаборатории.
- Кончилась моя судьба, как члена царствующей фамилии, - загадочно ответил Резниченко, вылавливая пинцетом из кюветы зыбкие тени людей и теплоходов. - Эхма, и так почти ничего не досталось, а теперь как бы в опалу не попасть, куда-нибудь в Березово.
- Ты что, уже знаешь что-нибудь? - спросил я у Вити, умевшего получать информацию из воздуха (когда-то он обучался на Русском острове в школе диверсантов, откуда хорошо знал английский и фотодело).
- Да уж знаю кое-что, - лениво ответил Витя, щурясь и отворачиваясь от струи дыма, ползущей из сигареты прямо ему под оправу очков. - Дядюшка Лео почил в бозе (так ласково он называл своего далекого и не приносящего пользы родственника). Безутешные родственники в черных одеждах скорбно потянутся вослед рыдвану, провожая в последний путь главу своего великого рода. Пушки будут палить с крепостных стен каменными ядрами, а пьяные гробовщики упадут в яму вослед тяжелому телу, как бы желая уйти вместе с вождем в бассейн черных вод Коцита и Ахерона.
Я озадаченно почесал затылок.
- Ты хочешь сказать, что САМ помер?
- Вот именно, - Витя развернулся на скрипучем стуле и насмешливо смотрел на меня сквозь толстые линзы. - Начинается новая эпоха, как сообщает «Радио «Свобода». Новый генсек уже назначен. Говорят, наш земляк, со Ставрополья.
Зазвонил телефон. Витя ухмыльнулся, пробормотал «майор поговорить не дает», и лениво взял трубку:
- Слушаю… Да, здесь… Тоже здесь… Да нет, все трезвые… Хорошо, собираемся.
Через несколько минут появился сильно озабоченный шеф. Он заметно хромал и даже тащил за собой палку с кожаным набалдашником, которую брал из дома в исключительных случаях, но постоянно забывал на нее опираться, стойко обходясь деревянным протезом.
- Так, деятели, - сказал он, переводя дыхание, - садимся под приемник и ждем.
Мы расселись на расшатанных стульях, напоминая кружок по ликвидации безграмотности. Шеф сидел за столом ответственного секретаря, вытирая платком красную шею.
Радио прочирикало сигналы точного времени и замолкло. Потом кто-то будто вздохнул, высморкался печально, и загробный голос диктора начал повесть, которой нет печальнее на свете. После долгой продолжительной болезни (далее перечислялся такой букет, что уши могли завянуть!), скончался Генеральный Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии, Председатель Верховного Совета СССР, Маршал Советского Союза, Четырежды Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, Председатель Совета Обороны, член Союза писателей СССР (всех регалий, наверное, за давностью лет не припомню), Леонид Ильич Брежнев…
Мы сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. После некролога Будкин встал и сказал:
- Пошли на планерку.
Витю отправили вверх по Дону, на пристани. Стажера Борю - в речное училище, чтобы дров не наломал в такое время. Мне дали весьма странное задание:
- Так, деятель, - озабоченно сказал редактор, кряхтя и отдуваясь при попытке подтянуть ремни на протезе - живот мешал, а меня просить он стеснялся, хотя я бы не отказал герою войны в такой просьбе. - Пойдешь сейчас на охоту вольным стрелком. Времени мало, завтра номер должен выйти, поэтому далеко не уплывай, а просто езжай в порт, на терминал, на культбазу, в РЭБ, и так далее. Бери аппарат, разрешаю, записывай все, что увидишь, возьмешь потом протоколы собраний, сам знаешь, но главное - фиксируй народную скорбь по поводу безвременной кончины генсек.
- Ничего себе, безвременная, почти восемьдесят лет прожил, купался, как сыр в масле, войну в Афгане затеял, а мы еще скорбеть бу…
- Ты у меня поговори еще! - заорал обычно спокойный Будкин, - диссидент хренов! Мало тебе того, что я тебя два раза отмазывал от органов? Всю редакцию на прослушку из-за вас с Витей посадили! Давай ноги в руки, и чтоб я тебя до вечера не видел.
- С удовольствием, - ответил я, - с большим удовольствием.
И мы разбежались - волков, как известно, ноги кормят.
До самого вечера, как и было наказано, я таскался с блокнотом и стареньким «Киевом» на шее по всем объектам, доступным в радиусе пяти километров. Где на машине, где на катере, где пешком; по трапам, между гор ржавого железа, по стальным палубам, с борта на берег, с причальной стенки снова на борт какой-нибудь плавучей посудины. Люди сидели на собраниях и у телевизоров молча…
В редакции дым стоял коромыслом. Машинистка, старая дева Елена Ивановна, закутанная в пуховый платок, непрерывно тарахтела клавишами на громадной механической машинке. Ответсек Алла, как крот, втыкалась близорукими глазами в свежие глянцевые отпечатки и рукописи (очки она не носила из кокетства той же старой девы). Макет она делала на ходу, иногда вонзая в меня, сидящего напротив, стальной строкомер и выдавая новую вводную. Будкин плотно сидел в своем потертом кресле и неотрывно правил собственноручно написанную передовицу. Слева от него росла гора машинописи, доставляемой ему хлопотливой Аллой.
Я сегодня не дежурил и потому освободился через час. В аппарате еще была пленка, и я, понимая, что момент наступил исторический, искал себе приключений. Снимал все подряд: хмурые, иногда растерянные, лица людей на широких улицах Ростова, портреты вождя, верного продолжателя дела Ленина, украшенные траурными лентами. А дома записал на магнитофон некролог, больше похожий на историю болезни пациентов целого отделения больницы для ветеранов. Ночью снились ели у кремлевской стены.
И был день третий.
Похороны увенчались падением гроба в могилу. Весьма знаменательно. Будто оттуда, уже из-под земли, Ильич-два напомнил, до чего мы доехали в своем неумении делать даже простые дела. Я досмотрел этот цирк по телевизору и пошел из редакции домой, делая по пути последние кадры. В центре города, на улице Фр. Энгельса, нынче вновь Большой Садовой, стоит здание Дворца пионеров. Его фасад украшают рогатые головы, но не химер а-ля Нотр-Дам, а летчиков тридцатых годов в шлемах. А между ними висел портрет Брежнева, овеваемый траурными знаменами. Это мне показалось настолько смешно, что я не удержался и вскинул аппарат. Щелк. Щелк.
И тут меня мягко, но настойчиво взяли за локти, выхватили аппарат, и не успел я опомниться, как меня со знаменитыми словами «гражданин, пройдемте», утащили с Энгельса за угол и, так сказать, пригласили в автомобиль. Слава Богу, удостоверение у меня было. Парился я там минут двадцать, пока не позвонили домой Будкину и он, признав мое существование, торжественно пообещал завтра же меня исключить, оштрафовать, вынести выговор и расстрелять.
Ошарашенный событиями последних трех дней, я пришел домой, нашел кусок бумаги, почему-то синего цвета, и перьевой ручкой, с чернилами почему-то красного цвета, написал единым духом:
ЭПИТАФИЯ ЛЕОНИДУ ПЕРВОМУ И ПОСЛЕДНЕМУ, ИМПЕРАТОРУ ВСЕЯ РУСИ СОВЕТСКОЙ, НАПИСАННАЯ В ДЕНЬ ЕГО ПОХОРОН
Вот опять колесо повернулось - не жить нам по-прежнему!
А герой анекдотов зарыт у кирпичной стены.
И гнетет нас тоска по товарищу... грешному, -
Будто сели в такси, а мосты уже разведены.
В трудовых лагерях у друзей настоящее бедствие:
то ль амнистия им, то ли к стенке блатную артель?!
А над нами так радостно ржут белокурыя бестии,
И Рахметов готовит привычно с гвоздями постель.
Не стоптав даже край каблука у положенных башмаков,
Разделили блохастую шкуру - кто смел, тот и съел!
Ну, а мы, не имев ничего, кроме штатных своих оков,
Так и едем вперед, оседлавши всерьез карусель!
И пока олимпийские боги зубами скрипят в поту,
И пока не нагрянула ночью безглазая тварь -
Дайте мне надышаться туманом и ветром в сыром порту,
А потом - воля ваша - пойду по этапу, как встарь!
Только твердо я знаю, чьей кровью знамена полосканы:
Перемены страшат дураков - так и грош им цена!
Чтобы мысли плотней уложить, надо сделать их плоскими,
Только я не могу - а от ног и до неба стена!
Вот опять колесо повернулось - не жить нам по-прежнему!
А герой анекдотов зарыт у кирпичной стены.
И гнетет нас тоска по товарищу... Брежневу, -
Будто ноги в тиски, а они уже разведены.
И тут же раздался звонок в дверь. Поневоле задумаешься… Открываю - на пороге старый друг-биолог из университета. Мы посидели на кухне, и я ему спел новую песню - мелодия получилась тут же, сама собой. Игорь слушал внимательно, иногда начинал хохотать, хотя мне казалось, что я написал маленькую трагедию. Отсмеявшись, биолог сказал озабоченно:
- Да, старик, лет на восемь в лагерях Мордовии ты себе уже насочинял.
Песня пошла по кругу, разлетелась в чужих исполнениях. Я запрещал ее записывать на магнитофон, но как тут уследишь? Одного из нашего клуба загнали из-за эпитафии в Якутию, мне пришлось уезжать на Север Сахалина, но с каждым днем становилось ясно, что я попал пальцем в небо. Так дальше жить было нельзя. Но и то, что мы видим вокруг себя сегодня, тоже особого оптимизма не внушает. Хотя, с другой стороны, свобода…
Двадцать лет пролетело, как скорый поезд. Мы живем в другом времени и пространстве, потеряв многое из того, что завоевывалось трудом и кровью, приобретя взамен право свободно высказывать свои мысли, есть от пуза, ездить за границу не на танке, а на самолете, баловаться импортной техникой на все вкусы. Но что-то смутно гнетет меня с тех пор, как я вывел красным по синему:
Вот опять колесо повернулось…
Куда?..
Ровно двадцать лет назад промозглым осенним утром в редакции газеты «Речник Дона», где я служил корреспондентом, раздался тревожный звонок. Ростов-на-Дону - большой город, и редактором бассейновой газеты Волго-Донского пароходства был большой бесстрашный человек, майор артиллерии, инвалид войны, однокашник и друг Солженицына, Леонид Петрович Будкин. Но даже у одноногого героя Кенигсберга в это утро дрожал голос.
- Слышь, деятель, - сказал Будкин, - ты радио включил?
- Нет, - сказал я, позевывая, - а что?
- Вы что там, спите, что ли?! - закричал редактор, - и не знаете ни хрена! Вы видели вчера концерт ко Дню милиции?! Опять телевизор не смотрите, гады?! Не было концерта! Срочно чтобы включили репродукторы и слушали, будет важное сообщение с Москвы. Никому из редакции не уходить, всем быть готовыми к срочным заданиям. Вите (нашему фотокору) зарядить оба аппарата.
- Они у меня всегда заряжены, - обиделся Витя Резниченко, троюродный племянник Леонида Ильича Брежнева, сидевший на параллельном телефоне, - тоже мне, бином Ньютона…
- Ладно, хватит болтать, я в пароходстве, ждите сообщений по радио и меня, я скоро буду, придется переделывать номер и срочно ехать на дежурство в типографию.
В трубке что-то недовольно крякнуло и запикало. Наступила недоуменная тишина.
Я пошел к фотокору. Витя проявлял фото очередного боцмана с озерного буксира или, скажем, электромеханика с сухогруза типа «река-море».
- Ну, и что ты думаешь по этому поводу? - спросил я у Вити, когда он запустил меня за темно-красный полог фотолаборатории.
- Кончилась моя судьба, как члена царствующей фамилии, - загадочно ответил Резниченко, вылавливая пинцетом из кюветы зыбкие тени людей и теплоходов. - Эхма, и так почти ничего не досталось, а теперь как бы в опалу не попасть, куда-нибудь в Березово.
- Ты что, уже знаешь что-нибудь? - спросил я у Вити, умевшего получать информацию из воздуха (когда-то он обучался на Русском острове в школе диверсантов, откуда хорошо знал английский и фотодело).
- Да уж знаю кое-что, - лениво ответил Витя, щурясь и отворачиваясь от струи дыма, ползущей из сигареты прямо ему под оправу очков. - Дядюшка Лео почил в бозе (так ласково он называл своего далекого и не приносящего пользы родственника). Безутешные родственники в черных одеждах скорбно потянутся вослед рыдвану, провожая в последний путь главу своего великого рода. Пушки будут палить с крепостных стен каменными ядрами, а пьяные гробовщики упадут в яму вослед тяжелому телу, как бы желая уйти вместе с вождем в бассейн черных вод Коцита и Ахерона.
Я озадаченно почесал затылок.
- Ты хочешь сказать, что САМ помер?
- Вот именно, - Витя развернулся на скрипучем стуле и насмешливо смотрел на меня сквозь толстые линзы. - Начинается новая эпоха, как сообщает «Радио «Свобода». Новый генсек уже назначен. Говорят, наш земляк, со Ставрополья.
Зазвонил телефон. Витя ухмыльнулся, пробормотал «майор поговорить не дает», и лениво взял трубку:
- Слушаю… Да, здесь… Тоже здесь… Да нет, все трезвые… Хорошо, собираемся.
Через несколько минут появился сильно озабоченный шеф. Он заметно хромал и даже тащил за собой палку с кожаным набалдашником, которую брал из дома в исключительных случаях, но постоянно забывал на нее опираться, стойко обходясь деревянным протезом.
- Так, деятели, - сказал он, переводя дыхание, - садимся под приемник и ждем.
Мы расселись на расшатанных стульях, напоминая кружок по ликвидации безграмотности. Шеф сидел за столом ответственного секретаря, вытирая платком красную шею.
Радио прочирикало сигналы точного времени и замолкло. Потом кто-то будто вздохнул, высморкался печально, и загробный голос диктора начал повесть, которой нет печальнее на свете. После долгой продолжительной болезни (далее перечислялся такой букет, что уши могли завянуть!), скончался Генеральный Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии, Председатель Верховного Совета СССР, Маршал Советского Союза, Четырежды Герой Советского Союза, Герой Социалистического Труда, Председатель Совета Обороны, член Союза писателей СССР (всех регалий, наверное, за давностью лет не припомню), Леонид Ильич Брежнев…
Мы сидели молча, погруженные каждый в свои мысли. После некролога Будкин встал и сказал:
- Пошли на планерку.
Витю отправили вверх по Дону, на пристани. Стажера Борю - в речное училище, чтобы дров не наломал в такое время. Мне дали весьма странное задание:
- Так, деятель, - озабоченно сказал редактор, кряхтя и отдуваясь при попытке подтянуть ремни на протезе - живот мешал, а меня просить он стеснялся, хотя я бы не отказал герою войны в такой просьбе. - Пойдешь сейчас на охоту вольным стрелком. Времени мало, завтра номер должен выйти, поэтому далеко не уплывай, а просто езжай в порт, на терминал, на культбазу, в РЭБ, и так далее. Бери аппарат, разрешаю, записывай все, что увидишь, возьмешь потом протоколы собраний, сам знаешь, но главное - фиксируй народную скорбь по поводу безвременной кончины генсек.
- Ничего себе, безвременная, почти восемьдесят лет прожил, купался, как сыр в масле, войну в Афгане затеял, а мы еще скорбеть бу…
- Ты у меня поговори еще! - заорал обычно спокойный Будкин, - диссидент хренов! Мало тебе того, что я тебя два раза отмазывал от органов? Всю редакцию на прослушку из-за вас с Витей посадили! Давай ноги в руки, и чтоб я тебя до вечера не видел.
- С удовольствием, - ответил я, - с большим удовольствием.
И мы разбежались - волков, как известно, ноги кормят.
До самого вечера, как и было наказано, я таскался с блокнотом и стареньким «Киевом» на шее по всем объектам, доступным в радиусе пяти километров. Где на машине, где на катере, где пешком; по трапам, между гор ржавого железа, по стальным палубам, с борта на берег, с причальной стенки снова на борт какой-нибудь плавучей посудины. Люди сидели на собраниях и у телевизоров молча…
В редакции дым стоял коромыслом. Машинистка, старая дева Елена Ивановна, закутанная в пуховый платок, непрерывно тарахтела клавишами на громадной механической машинке. Ответсек Алла, как крот, втыкалась близорукими глазами в свежие глянцевые отпечатки и рукописи (очки она не носила из кокетства той же старой девы). Макет она делала на ходу, иногда вонзая в меня, сидящего напротив, стальной строкомер и выдавая новую вводную. Будкин плотно сидел в своем потертом кресле и неотрывно правил собственноручно написанную передовицу. Слева от него росла гора машинописи, доставляемой ему хлопотливой Аллой.
Я сегодня не дежурил и потому освободился через час. В аппарате еще была пленка, и я, понимая, что момент наступил исторический, искал себе приключений. Снимал все подряд: хмурые, иногда растерянные, лица людей на широких улицах Ростова, портреты вождя, верного продолжателя дела Ленина, украшенные траурными лентами. А дома записал на магнитофон некролог, больше похожий на историю болезни пациентов целого отделения больницы для ветеранов. Ночью снились ели у кремлевской стены.
И был день третий.
Похороны увенчались падением гроба в могилу. Весьма знаменательно. Будто оттуда, уже из-под земли, Ильич-два напомнил, до чего мы доехали в своем неумении делать даже простые дела. Я досмотрел этот цирк по телевизору и пошел из редакции домой, делая по пути последние кадры. В центре города, на улице Фр. Энгельса, нынче вновь Большой Садовой, стоит здание Дворца пионеров. Его фасад украшают рогатые головы, но не химер а-ля Нотр-Дам, а летчиков тридцатых годов в шлемах. А между ними висел портрет Брежнева, овеваемый траурными знаменами. Это мне показалось настолько смешно, что я не удержался и вскинул аппарат. Щелк. Щелк.
И тут меня мягко, но настойчиво взяли за локти, выхватили аппарат, и не успел я опомниться, как меня со знаменитыми словами «гражданин, пройдемте», утащили с Энгельса за угол и, так сказать, пригласили в автомобиль. Слава Богу, удостоверение у меня было. Парился я там минут двадцать, пока не позвонили домой Будкину и он, признав мое существование, торжественно пообещал завтра же меня исключить, оштрафовать, вынести выговор и расстрелять.
Ошарашенный событиями последних трех дней, я пришел домой, нашел кусок бумаги, почему-то синего цвета, и перьевой ручкой, с чернилами почему-то красного цвета, написал единым духом:
ЭПИТАФИЯ ЛЕОНИДУ ПЕРВОМУ И ПОСЛЕДНЕМУ, ИМПЕРАТОРУ ВСЕЯ РУСИ СОВЕТСКОЙ, НАПИСАННАЯ В ДЕНЬ ЕГО ПОХОРОН
Вот опять колесо повернулось - не жить нам по-прежнему!
А герой анекдотов зарыт у кирпичной стены.
И гнетет нас тоска по товарищу... грешному, -
Будто сели в такси, а мосты уже разведены.
В трудовых лагерях у друзей настоящее бедствие:
то ль амнистия им, то ли к стенке блатную артель?!
А над нами так радостно ржут белокурыя бестии,
И Рахметов готовит привычно с гвоздями постель.
Не стоптав даже край каблука у положенных башмаков,
Разделили блохастую шкуру - кто смел, тот и съел!
Ну, а мы, не имев ничего, кроме штатных своих оков,
Так и едем вперед, оседлавши всерьез карусель!
И пока олимпийские боги зубами скрипят в поту,
И пока не нагрянула ночью безглазая тварь -
Дайте мне надышаться туманом и ветром в сыром порту,
А потом - воля ваша - пойду по этапу, как встарь!
Только твердо я знаю, чьей кровью знамена полосканы:
Перемены страшат дураков - так и грош им цена!
Чтобы мысли плотней уложить, надо сделать их плоскими,
Только я не могу - а от ног и до неба стена!
Вот опять колесо повернулось - не жить нам по-прежнему!
А герой анекдотов зарыт у кирпичной стены.
И гнетет нас тоска по товарищу... Брежневу, -
Будто ноги в тиски, а они уже разведены.
И тут же раздался звонок в дверь. Поневоле задумаешься… Открываю - на пороге старый друг-биолог из университета. Мы посидели на кухне, и я ему спел новую песню - мелодия получилась тут же, сама собой. Игорь слушал внимательно, иногда начинал хохотать, хотя мне казалось, что я написал маленькую трагедию. Отсмеявшись, биолог сказал озабоченно:
- Да, старик, лет на восемь в лагерях Мордовии ты себе уже насочинял.
Песня пошла по кругу, разлетелась в чужих исполнениях. Я запрещал ее записывать на магнитофон, но как тут уследишь? Одного из нашего клуба загнали из-за эпитафии в Якутию, мне пришлось уезжать на Север Сахалина, но с каждым днем становилось ясно, что я попал пальцем в небо. Так дальше жить было нельзя. Но и то, что мы видим вокруг себя сегодня, тоже особого оптимизма не внушает. Хотя, с другой стороны, свобода…
Двадцать лет пролетело, как скорый поезд. Мы живем в другом времени и пространстве, потеряв многое из того, что завоевывалось трудом и кровью, приобретя взамен право свободно высказывать свои мысли, есть от пуза, ездить за границу не на танке, а на самолете, баловаться импортной техникой на все вкусы. Но что-то смутно гнетет меня с тех пор, как я вывел красным по синему:
Вот опять колесо повернулось…
Куда?..