Пётр Червинский. Крап. Роман. Часть 1
Вступаю в область для меня туманную. Этих людей лично не знала, от окружающих получала о них сведения ненадежные. Семья филологов Червинских - Петра и Маргариты (в девичестве Надель) и их дочери Аурики, патопсихолога.
В самом начале 1970-х Рита и Петр учились на филфаке РГУ, потом там же преподавали до 1995. Защитились. В 1996 совершили первый научный подвиг, подготовив и выпустив в Ростове трехтомный словарь иностранных слов. И в том же году эмигрировали в Израиль, потом - в Польшу. В Польше поселились в Катовицах. Стали преподавать русский в Силезском университете. Аурика еще некоторое время жила в Иерусалиме, но, в конце концов, тоже перебралась в Катовицы.
Петр Червинский в кругу своих докторантов и магистрантов. Силезский университет, 2005. Почему-то вокруг - только девушки :).
Уже в 1998 Маргарита и Петр опубликовали убедительный корпус исследований в области русской обсценной лексики.. И в 2001 в Гамбурге вышел подготовленный ими словарь "Метафоры и эфемизмы русского сексуального EGO". Эта работа Червинских существенно повлияла на более поздних составителей разнообразных словарей русского мата, в частности - на самого громкого московского специалиста в этой сфере - Алексея Плуцера-Сарно, составителя словарей "Хуй" и "Пизда". Аурика самостоятельно изучала "иерерхию потребностей уголовного мира" и "номенклатурную феню" и даже ввела в научный оборот собственный термин "садический язык". Потом вся семья работала над "диагностикой" отношений между мужчиной и женщиной, внеся ценный вклад в становление новой науки - лингвопсихологии. Петр к тому же исследовал методы эффективного обучения иностранным языкам. Сегодня Червинские востребованы в Польше и как преподаватели русского языка бизнес-класса.
Одним словом, эта семья, похоже, - воплощение идеальной модели научного освоения персональной жизни. Юношеские опыты конвертированы ими в словарь мата; сложные связи с родиной - в исследование языка власти и сопротивления; любовные связи - в новую науку, а проблема общения в эмиграции - в авторские учебные курсы и компьютерные программы. Более чем завидная способность к самообъективации! :).
Подобная склонность к беспристрастному исследованию себя и окружающих в качестве научного материала, является чаще всего результатом некоей чрезмерности жизни, гибельной без специальных усилий ума.
Думаю, достаточно уже сказала для того, чтобы показать какие иногда удивительные люди вырастали в Ростове в 70-х.
А это - первый роман Петра, который он начал писать еще на втором курсе университета. Естественно, о своей жизни и жизни своих друзей. Роман о крутизне парней и девочек, молодом снобизме и сучьей, сучьей! - жизни. Взят с персонального сайте Червинского. Там представлено практически все художественное творчество Петра 1970-90-х. Определяется оно как "интеллектуальная проза невыездного профессора".
В конце страницы значится: "Двадцатилетний поиск издателя для экспериментальной профессорской прозы ни к чему не привел: ни одно художественное произведение автора до сих пор не вышло в России".
КРАП
1. Сон дает забвение.
"- Спасите, - по улице бежала толпа, размахивая руками, искаженные лица были полны ужаса. За нею черным шлейфом тянулся дым и где-то вдали полыхало зарево. Небо там было грязно-желтым, и в нем, как в мутной воде, плавал пепел, сыпались обгорелые куски зданий, черные доски.
- Спасите, - кричала обалделая толпа, несясь вдоль уже пропахших горелым домов. Вдруг стена одного из зданий рухнула, перегородив улицу пополам, зазияв пастью.
- А-а. Черный Иисус, Черный Иисус! - толпа бросилась на колени...
- Прекратите этот балаган! - сказал высокий брюнет скорчив губы, - в конце концов это противно.
- Ну да, ну да, тебе все противно, все противно, надоело тебе все, это я уже слышал, все слышал...- затараторил стоявший у стены упитанный человечек, брызгая слюной и отчаянно размахивая руками.
- Где ты достал этих тварей, Мерин? - спросил сидевший в центре, закуривая. Это был мужчина лет сорока, коротко остриженный, с сединой на висках, в темно-коричневом сюртуке и в желтых брюках, одна штанина была закатана и заколота бриллиантовой запонкой.
- И прекрати паясничать, - добавил он, гася спичку.
- Это я паясничаю? Это он паясничает. Паясничаешь, паясничаешь, - запричитал упитанный, подступая к черному, хотя тот и не думал возражать.
- Евлалия, Евлалия! Принеси кофе этому кретину, - крикнул в коричневом сюртуке.
Вошла коротко остриженная девка, как после тифа, из-за высоких шпилек она страшно вихляла бедрами, рискуя каждую минуту подвернуть ногу. Она поставила поднос на стол рядом с уже загоревшейся улицей, разлила кофе по чашкам.
- Не остынет? - хитро мигнула она и скрылась.
- Я беседовал с герцогом Альбой, - заговорил Мерин, - он мне посоветовал взять голландцев.
- И это паникеры! Альба выжил из ума. Нашел кого слушать. Старому козлу давно пора вывозить дерьмо из преисподней.
- Сейчас их не так-то просто достать, - замялся было Мерин.
- Как нелегко достать! Где последний раз был пожар?
- По слухам, где-то в Абиссинии, сгорели конюшни.
- Озирис прав, ты импотент.
- Ха! А сам он можно подумать...- всполошился Мерин, - до сих пор не нашли...
- Так ты распускаешь эту похабщину?
- Все говорят, все говорят, - захлопотал, отступая, Мерин, - его спросите, меня спросите, Еву спросите, все вам скажут.
- Баба, - процедил брюнет, отвернувшись.
Люди на столе зашевелились, послышались стоны.
- Убрать! - крикнул сидящий в центре, презрительно кинув полу скатерти на горящую улицу, скатерть вспыхнула.
- Сейчас, сейчас, - залебезил Мерин, сгребая все со стола и бросая в камин."
Я закрыл глаза. За спиной послышался какой-то шорох, я обернулся, вошел Амикус, зеленоватый сухонький старичок, с длинными волосатыми ручками. До революции он был бакалавром, после революции запил.
- Эмилия сказала, ты не в духе, кхе-кхе, - закудахтал Амикус.
- К черту твою Эмилию.
- Ну не кипятись, не кипятись. А как же Огненная?
- Эта старая толстая дура?! Знать не знаю.
- Коперник сказал, прежде чем входить к умному человечку, надо проверить, не запуталась ли в паутине его гелиоцентрической системки маленькая мушка, этакая мыслишка какая-нибудь, и постараться не задеть ее, а не то злой паучок может рассердиться. Ну-ка, где у тебя твоя мушка?
- Замолчи, ничего такого Коперник не говорил, тьфу.
- Жаль-жаль. Ну что, паучок, поговорим лучше о Гете. Гомункуловна мне передавала, что у тебя никак вчера ночью свет горел?
-Филфаковская стерва...
- Ну-ну. Почему бы и не поразвлечься?
- Замолчи...
- Какой ты злой сегодня, однако. А ведь я тебе что сказать хотел...
- Я сегодня видел его, - продолжал Амикус, - знаешь, он шел оттуда. Такой печальный, жалостливый, маленький. Вот ты думаешь, это все ты. А ведь это он сам. Он тоже умненький, да. Я, как узнал об этой его идее, так подумал сначала, это все твое, так на твое похоже. А потом решил - да нет, это он, он ведь тоже такой. Только он незлой, нет, овечка, овечка. Эдак станет вдруг и скажет - ме-е. И больной он какой-то. А ты не думай, ты не виноват, нет, не ты виноват. Зря, что говоришь, нет, не ты.
- Да замолчи ты, ничего я не говорю.
- А ты все музыку слушаешь, - переключился Амикус, он указал на проигрыватель. По диску шипела игла, видимо, уже долго, - музыка это хорошо, - продолжал ворковать Амикус, - она облагораживает музыка.
- Сгинь, - завопил я.
Амикус сгинул.
- Да, я забыл сказать, - появился Амикус, - туда сегодня не ходи, там сегодня Зеленый. Полный сбор, хе-хе, полный сбор. А ты на ходи, - Амикус исчез.
Я встал с дивана. Глеб сегодня просил зайти к нему, опять какая-нибудь шаражка или накрыло.
На улице было светло. Прохожие почему-то клевали носом. В левом углу парка опять клубились "спортсмены". Не хотелось никуда идти. Мимо скамейки ветер проносил бумажки, шелестел газетой, ползали муравьи. Смешно. Наверно, для них газета что-то такое непонятное и большое, как для нас что-нибудь потустороннее. Впрочем, они об этом не думают, и наверно, правы. Тьфу, что за ерунда.
Что-то мне надо было сделать. Ах да, Глеб звал. Мимо прошла пьяная. Остановилась .Растрепанные волосы, чулок сморщился. Закурила. Осела на другой конец скамейки. Интересно, о чем она думает. Посмотрела в мою сторону. Наверно, думает, о чем же я думаю. Да что за черт. Какая все чушь в голове. Неужели у всех только такие мысли?
- А, привет. Прекрасно, прекрасно, - кто-то сел рядом. Довольная, наглая рожа. Где я его видел? А, Халевич.
- Привет, говорю.
Чего ему надо?
- А я вот думал, чего мне не хватает? А оно, оказывается, не мешало бы выпить, а? Что? Ну пойдем. Я такой гадюшник отрыл.
- Видишь ли…
- Чего там. Пошли.
- Понимаешь.
- Зря. Дурак ты, душа просит. Ты знаешь, что такое, душа просит. Душа, брат, такая баба, и рад бы, да не откажешь.
- Ну разве что душа...
- Да не ломайся. Ну.
- Глеб ждет.
- К черту Глеба. Какой Глеб. Да и кто тебе сказал, что я тебя спрашиваю, я тебя не спрашиваю. Наплевать, - Халевич вскочил, схватил меня за рукав.
По дороге Халевич рассказывал про какую-то компанию, какую-то очередную пьянку.
- Ты его не знаешь? Да ну? Такой рыжий, у вас еще в преф играет... А тот, понимаешь, выдавал... Дурак он. Он тебе такого наговорит, вроде умное, да все прикидывается, нахватался... А Бем с татарвой связался, с этой, косоглазой, два раза приводил... А черт его знает, спят не спят, у Бирмы, говорят, ночевали... Потом предки хай подняли, из дому сбежал... Привод. Пятнадцать суток, бухого где-то выловили... Он разве человек... Карманник, на вокзале промышляет... Мелкий мерзавчик, знаешь, из таких... Инга у него была...
"Инга? Какая Инга? Откуда это?", - мелькнуло в голове, так и не вспомнилось.
- Блеф, - понеслось дальше, - Полкан наврал, Полкан кретин... Фарцовщик, Кстати, тебе не нужны босоножки? Шедевр, таких нигде не достанешь, - и Халевич ударился в объяснение прелестей босоножек, - Ну как?
- Нет.
- Зря. Князь облевал всю квартиру... Трамваем или пешком?
- Пешком.
- Ну а потом Корова свалила в первом часу, каблук сломала, дура, полчаса им о стенку била, думала, что дома, у нее там какая-то выдра за стенкой... А потом тра-тата - вваливают соседи - вашу мать... Хоть тапером в бане... А ничего оклад... черта лысого... Стой, прибыли, вали налево, я сейчас, - Халевич хлопнул меня по плечу и скрылся.
У стоек толпились пьяные мужики, рядом текла вода, прорвало канализацию. Появился Хайевич, неся шесть кружек.
- Лови. Хап, - брякнул их об стол.
- Куда столько. Довольно одной.
- Молчи. Сейчас достанем рыбу.
- Да не хочу я.
- У вас нет ножа? - Обратился Халевич к соседу.
- Ножа... Этто зачем тебе нож...А ножом.. .по лицу...А вот так, - взмахнул сосед, - да... близко-близко...А вот ты интеллигент, -обратился он ко мне, - Не ври.. .сразу видно.. .А вот я мож, - икнул сосед, - может, слесарь... Детдомовский я, -залупил он себя в грудь, - А что ж... пью.. .потому как мое...
- Ну ладно, дед, вали, твое, твое, - подскочил Халевич с ножом.
- Ножа ему...Ишь...
- Значит, план такой, грохнем - идем к Химере, у нее там сегодня Князь будет и еще кто-нибудь, сабантуй в общем.
- Какая еще Химера?
- Ну Химера, не знаешь? Лысая, на картах гадает, у нее все наши бывают. Черта тебе одному делать. Пойдем. Познакомишься, такая баба. Но узнаешь, не буду говорить. Слушай, что я тебе расскажу. Валили мы с Князем из бара. Князь в зюзю. Поперлись на набережную, Князь купаться захотел. Вон там на спуске встречаем парочку: рыжая в болонье, наштукатуренная жутко, тащит одного. Бухой в усмерть, лет двадцати, курчавый блондин.
"Глеб ,что ли?", - мелькнуло в голове.
- Слышь. Рожа его показалась знакомая, но так и не вспомнил. А рыжую я видел у Инги, выходила из дверей, когда мы туда валили. Спросил - кто, сказали - Огненная. А вообще она по парку шатается.
"Опять Инга, кто такая Инга?"
- А у Химеры шарм. Сам увидишь. На полу, вповалку, окурки, бутылки, бит. Лысая периодически ни рояле скачет. Сплошная экзистенция. Да, как тебе вчерашний спектакль с Барбосом?
- Не видел я никакого спектакля.
- Ну?! - удивился Халевич, - Барбоса вчера искали, домой звонили, по всем квартирам звонили до двух ночи. Утром Барбос объявился, - ночевал в вытрезвителе, отпустили с богом, мало пьян бил...
- Не позволите? - подошел какой-то плюгавенький человечек средних лет, с лысинкой. Он чем-то напоминал видавший виды чайник, начищенный к особому случаю.
- Я не потесню? - заерзал человечек, - я тут ненадолго, вот только пивка...
Увидя нашу нерасположенность, человечек заерзал еще больше...
- Я.. .будем знакомы, Клевач, Симон Симоныч, бухгалтер, - он протянул руку Халевичу, не видя, что тот не дает, опустил.
- Вы и в паспорте Симон? - спросил Халевич.
- И в паспорте. Что? Да, и в нем...Впрочем, извините, я вот...может...
- Да вы не стесняйтесь, - Халевич сдвинул кружки.
- Благодарю, благодарю, ах что же вы, не стоит... извините, вот вы тут говорили...я невольно...ваш друг был...да...у меня сын пропал. А когда это было?
- Вчера. Да он нашелся.
- Ах вчера .Нет, это давно, три дня назад, не то четыре.
- Не волнуйтесь, найдется, - Халевича явно начало развозить. Он хлопал Клевача по плечу.
- Вы думаете, - смутился Симон, - впрочем, верно, да.
- Держите нос по ветру и все будет хорошо.
- Нос? - переспросил Клевач.
Наступило некоторое затишье. Халевич пил. Клевач крутил кружку, наблюдая за пеной. Наконец запил и он. Пил он какими-то маленькими щуплыми глотками, будто боясь обжечься. Халевич перелил себе еще кружку. Клевач возил по столу пальцам лужу.
- Жена не велит, - залопотал Симон, - жена сегодня из дому выгнала. Говорит, это из-за меня. Дескать, пьян был, сына ругал, ну и вот...А я...ну ей-богу, ну ни вот столько.. .ну пил да, но чтоб ругать или бить - никогда.
- Да вы не горюйте, это под горячую руку, а то все ерунда, нервы все, - Халевича явно развозило все больше. Он был уже на той стадии, когда душа его наполнялась состраданием ко всем, даже к "тварям живым", и "сквозь не видимые миру слезы" Халевич оплакивал несчастье "ну последней что ни на есть проститутки". Пора было его уводить.
Мимо Халевича продефилировал тип, зацепив плечом локоть Халевича. У Халевича в подобные минуты пробуждалось острое чувство справедливости.
- Иззвинись, - затребовал Халевич, - Извинись сейчас...
- Ха! - тип скорчил рожу, покрутил пятерней перед носом, прыгая поочередно то на левой, то на правой.
- Ах так, - Халевич полез в драку, скинув локтем остававшиеся кружки (Халевич за это время успел прикупить еще.) Тип толкнул Халевича в грудь, Халевич, падая, зацепил чей-то столик, раздался свисток.
-Ноги, - конфиденциально заявил мне Халевич с полу, но ноги не слушались его. Я рванул Халевича и вытолкал в дверь. Мы побежали.
- И меня возьмите, и меня, - за нами скакал Клевач.
- На черта он нужен, - возмутился я.
- Возьмем, возьмем, - запыхался Халевич.
Наконец мы замедлили шаг. Халевич плюхнулся на какую-то лавку.
- Хорош! Сели. - Халевич достал из кармана стакан, из внутреннего стал наливать какую-то дрянь, проливая на брюки, запахло вермутом. Клевач опрокинул стакан не поморщась.
- Халевич, такое дерьмо.
- Больше ничего не было. Пей.
Допив из горла, Халевич бросил бутылку на газон.
- Ах как хорошо. Посмотри, Луна какая ржавая. Эх, на природу бы сейчас, - у Халевича началось лирическое настроение, - вот в прошлом году, ты не был с нами, был Князь...
- Опять этот Князь, Халевич, противно.
- А что, хороший мужик, он мне друг. Князь - это человек.
Послышалось сначала сопение, потом храп. Симон заснул.
- Ба, наш старик баиньки, вот это мило. Ну пусть спит. Сон дает забвение, не трогай, пойдем, чтобы не мешать, - Халевич на цыпочках отошел от лавки.
- Халевич, хватит дурака корчить, мне надоело.
- Тсс, - под деревом качалась фигура Халевича, - пойдем к Химере, - зашептал Халевич,- только тихо, тихо, тихо.
- Да уже поздно, куда...
- К Химере никогда не поздно. Я даже больше скажу, чем позже, тем лучше, - Халевич взял меня под руку, я дернулся.
2. Дура.
- Под ягодицу, под ягодицу... - раздались пьяные голоса.
- Оргия на полную, - осклабился Халевич и толкнул плечом дверь.
- Ха-ха-ха, - взорвалось из комнат. Там, видимо, играли в бутылочку.
- Знакомьтесь, - ввалился Халевич, - мой друг Горацио, в просторечьи Цезарь.
- Халевич, Халевич, ха-ха-ха, - на полу вразброс валялись человек восемь, комната была прокурена, воняло окурками и портвейном.
- Царев, - представился я.
- Нагая, - щелкнула вальцами какая-то девица, повернув голову. Она лежала нога на ногу, развалившись на чьем-то боку.
-Марина, - крикнула какая-то растрепанная, крутя бутылку.
- А я Химера, - выплыла рожа прямо веред моим носом, закрывая глаза и облизываясь.
- Князя ты знаешь, - кивнул Халевич на фигуру, сидевшую к нам боком. Князя я видел в первый раз, но много о нем слышал. Это был презрительный тип, с густыми черными бровями и глубоко ввалившимися глазницами, черные волосы в беспорядке валялись по лбу, вискам, голове.
Остальные лежали не реагируя.
- Хватит. Тащите карты.
- Халевичу, - налила Марина полную кружку.
- Цезарь, присаживайтесь, - Нагая отодвинулась, уступая мне место. Химера схватила пустую бутылку, кинула ее за диван.
Появились карты. Марина начала сдавать.
- Цезарь, вы играете?
- Я? Да, пожалуйста.
- Так ты считаешь, что театр Сэма никуда не годен?
- Пантомимы много, пантомимы, пфе, - черная фигура отделилась от пола, повихляла задом, взмахнула руками, скорчила рожу и плюхнулась обратно.
- Сроковский, - дыхнул Халевич в ухо.
- Эти не искусство, это спорт, балет какой-то.
- А ты считаешь, надо без тренировки? - продолжал допрос развалившийся у дивана.
- Кира, - опять дыхнул Халевич.
- Реализма хочу, реализма, - завопил Сроковский, - я не верю всем этим всхлипываниям. Если тебе вспороли живот, так я хочу видеть кишки и кровь, если тебя тошнит, так покажи блевотину, не то я не поверю. А это все заспиртованные чувства, жизнь как из-под палки. Тут взмах рукой, поведешь плечами, вильнешь бедрами, уляжешься на помост, -это и смерть. Как живописно! А может, ты лег отдохнуть? Подумаешь, искусник. Оперная певичка, а не актер.
- Сроковский, - завопил Кира из-под дивана, - а как же воображение, как же условность. А театр Шекспира? Ты скажешь, мертвецы встают?
- И скажу. Не терплю никаких условностей. Искусство - это прежде всего правда. А какая правда во всем этом балагане, когда сами паяцы знают, что они лгут, и аплодирующие им знают, что те лгут, и хлопают тому, кто искусней, кто красивей солгал.
- А ты хочешь, чтобы на сцене по-настоящему вспарывали животы? Да ведь это коррида.
- А жизнь не коррида, когда не знаешь, какой еще кинется на тебя, чтоб сожрать.
- Сроковский, ну зачем так красиво? Это уже балет.
- Балет. Ха, балет, балет только тогда искусство, когда балерина ломает ногу, тогда она естественна.
- Мальчики, как вы жестоки, - выползла чья-то нога из-под груды.
- Корова, - хрипнул Халевич.
- К черту, пьем, - завопила Марина.
- Итальянский неореализм, - снова вспыхнул Сроковский, - Витторио де Сика, из последних Дамиани.
- Сроковский, а тебе не кажется, что ты слишком умен, и это уже назойливо.
- Кажется, давно кажется.
- Так тебе нужна трагедия?
- Естественность, естественность. Что ты ко мне привязался?
- Просто. Хочу послушать мнение слишком умного человека.
- Неумно.
- Сроковский, а модернизм? - начал опять Кира.
- Модернизм? Много шарлатанства. А вообще я признаю тальке сюр.
- И Пикассо шарлатан?
- Светлая память. Пройденный этап. Старо как мир. Кубизм - это конструкция, и ничего больше, схема. Вот ты Кириллов. А я кубист. Я нарисую тебя, и никто не скажет, Кириллов это или унитаз. Я знаю, что это Кириллов, может, ты знаешь, что это Кириллов. Да и то. Вряд ли. А ты не озлишься, если я нарисую вместо Кириллова унитаз? А? Что? Врешь.3ол будешь, зол, на меня, на кубизм, на унитаз. Что твоя любовь к модернизму, страсть к условностям, так, пшик, увлеченьице. Только бы не к тебе относилось. Какого-нибудь Филиппа Федоровича ты еще примешь в форме унитаза. Как метко, скажешь, у него зад большой, а лысина напоминает лампочку. А мы. Что вы, мы горды, да, нас не тронь. Не так ли? Угадал, угадал. Под яблочко? В самую?
- Может быть. А почему именно унитаз? Да я вовсе и не против унитаза.
- Ну умывальник, умывальник, ведро, ящик, - все одно, куб. Мир един. Философская проблема внутри. Зерно. Великое единство мира. Гвоздь-де в сапоге не стоит Рафаелевой мадонны. Старо. А как приятно. Какая новизна.
Принимаем, принимаем, рады, рады, да на словах только, на словах. А внутри сидит бес. Мы не хотим только признаться, сами с презрением назовем это в других предрассудками. А вот ты, возьмешь к себе шелудивую собаку? А ведь и она живая тварь, и жить хочет, раз живая. Так вот мы скажем, ах, как хорошо, какая бедная собачка, как нам ее жалко. А что ты сделаешь для этой вот собаки, грязной, больной, голодной? Да ничего, ровным счетом. А что ей в твоей жалости? Мимо. Зато какой гуманизм. Ну может, бросишь ей корку. А что ей в твоей корке? Она, может, уже подыхает, ей, может, уже ничего не надо. Знаешь ты, что такое, когда уже ничего не надо, понимаешь - ничего? Это уже смерть. А что такое подыхать - знаешь, знаешь? Видел ты, как подыхают собаки, когда она смотрит на мир, такой большой и "единый", который ей не может, не хочет помочь, ей, малекькой, а мир такой большой, представь себе...У нее такие глаза, кажется, ну вот вся тоска...- голос Сроковского сорвался, - ты понимаешь, понимаешь? А ты мне хочешь - кубизм. Чтобы вместо этой собаки был куб, столь же похожий на плевательницу. Вот зачем мне нужна естественность. Чтоб и собака и Кириллов были собака и Кириллов, унитаз я хочу видеть только в сортире.
- Ну разъехался, - ляпнул Кира.
- И разъехался, а что? А вот эту собаку, знаешь, и жалеть не стану. Не стану. Я на нее посмотрю и зaпомню. Понимаешь? А жалко мне ее не будет. Задавили - и ладно. Думаешь, скажу, так и надо? Нет, не скажу, не жди. Понимаешь ты? А что я могу сделать? Ведь не помогу же я ей, не помогу, ни жалостью, ничем другим. А так все одно.
- Далась тебе эта собака, право. Что там? Где ты ее видел?
- Задавили. Один хам, из удовольствия.
- Ты не прав. А Герника? Показ твоих любимых ужасов, только не вдруг, через восприятие.
- Мне не надо не вдруг, и через восприятие мне не надо, я хочу чувствовать, понимать, а не думать, догадываться, а что ж это он хотел изобразить, кажется, что-то страшное, надо ужасаться, и я начинаю ужасаться, восхищенно вздыхать, ах как это верно, и я так думаю, и я, и я.
- Неудачно, Сроковский, вздор...Черта мне в твоем реализме, я не верю ему, Сроковский. Все вздор.
-Может быть, - как-то осел Сроковский.
- Голуби тоже хищники, - словно забредил он, - я видел, как они колбасу жрали.
- Излишняя наблюдательность, Сроковский, вредна. Чтобы докопаться до философских проблем, не стоит ползать на четвереньках. Ты сегодня устал. Сентиментальный Сроковский, это уже гнусно.
- Ха, будем пить, - скинул Сроковский, - великолепно, будем пить, пить - глас вопиющего в пустыне. Вампука, Вампука - несут стакан. Граждане, сажайте цветы, и ничего больше.
- Кто такая Вампука, и причем здесь цветы, Сроковский? Опомнись.
- Одна опера. Пародия на Верди. люблю цветы, хотя они и напоминают декорацию.
- Погань, - задвинул Халевич, - все погань, и ни черта больье. Мистика. Сон дает забвение...
- Халевич пьян, Халевич пьян.
- Отрубись, - резюмировала Нагая.
Халевича скинули под стол. Халевич захрапел.
- И отчего так скучно, - заболтала нога, - встряхнуться бы.
- Всe от недопития. Дайте Корове портвейна.
Компания явно разваливалась.
- Химера, спой, что ли, песню.
Химера заголосила какую-то цыганщину, вылезла на середину, пошла по ногам.
Эх, укружена я, дай, дай, дай, дай...
Голове моей горит, його, його, його
Го... жасно боль...
Ги-ттара плачет...
- Погадать? - Химера щелкнула колодой перед моим носом, липкие глаза приклеились к моим.
- К чему?
Химера обрушилась рядом. Замусолила карты.
- Валет бубён, семерка треф - есть, Камилла, налево, болезнь, тузы, тузы, близко, близко, листья падают, будет долго, дом, темь, черт, не выходит, руки дрожат в них играли, - Химера швырнула колоду, - жди, будет, не скажу, сам узнаешь, - Химера преобразилась, стала похожа на кошку, - Мальчик, - мяукнула она, провела пальцем по моей щеке, - не думай ни о чем, от этого появляются морщины, наслаждение - это минута.
- Хочешь басню про Тмутороканского царя, - переключилась вдруг Химера, - Тмутороканский царь любил свой королеву. Играл с ней. Она была любимой забавой царя, ни славы, ни богатства, ни коней своих горячих, ни верных слуг, - никого не любил царь так сильно. Царь верил ей. Королева ласкала его, а по ночам рассказывала красивые сказки, про далекий восток, про чудеса, про огромных волшебных птиц, которые раз в сто лет выводят птенцов, про горы золота, про удивительную страну Индию, про смелых и отважных воинов Раджа. Королева была сама из Индии, и часто сидела печальная у окна, вспоминая призраки детства. Так длилось долго. И вот царь начал стареть, а королева все была молода, и только грусть все чаще и чаще прорывались наружу, она запиралась в своей комнате, и казалось, все ждала чего-то. Царь испугался, царь стал подозревать королеву, он повелел охранять ее и наблюдать за ней. И не было царю покоя, не было уже ему удачи, уплыло его богатство, и слава, и почести, погибли все его кони и разошлись верные слуги, и царь сам стал следить за королевой. И вот однажды к окну королевы подлетел прекрасный всадник на белом коне с золотой гривой и унес с собой королеву. Все поплыло перед глазами царя, он стал рвать седые волосы от горя, ворвался в комнату королевы. Королева лежала мертвая, в своем ночном наряде, а в руках у нее был зажат клочок золотой гривы...
- А почему он Тмутороканский?
- А, не все ли равно. Главное - миг. Понимаешь ты. Я нагадала, я знаю все, я видела отражение в зеркале.. .Я хочу насладиться, сейчас, теперь, - грохнула Химера.
- Химера, опять мальчик? - выпустил дым Кира.
- Заткнись, - взвизгнула Химера, прыгнула на рояль, начала швырять бутылки об стену.
- Вон, все вон, вот вам мальчик, еще один, еще, еще, - захлебывалась Химера, бутылки дробились об стену, - к черту всех, убирайтееь, - Химера соскочила с рояля, стала пинать ногами тела, пихать в спину. Все потащились к двери.
- И ты, Князь, - Химера выхватила у Князя сигарету, затоптала ногами.
- Вон, - опять взвизгнула Химера, указывая на дверь.
- Разошлась, - заговорил вдруг Князь.
Корова ползала на четвереньках, ища под диваном туфлю.
- Пошла, - Химера ударила ее ногой, - катись, завтра найду, - Химера скинула шлепанцу, - иди так, сойдет...
Корова выползла в коридор.
- Заберите Халевича. А ты останься, - ткнула в меня Химера, - ты мне нужен, теперь, слышишь, теперь или никогда...
Все убрались. Химера схватила валявшийся на полу засыпанный пеплом, окурками, залитый пиджак, вылетела в коридор.
- Забрать, - заорала она на лестницу.
- Дура, - послышалось снизу.
Химера хлопнула дверью. Некоторое время не появлялась, вошла, держась за косяк, рухнула на диван, взяла с полу бутылку, пила не отрываясь, запрокинув голову, швырнула на пол.
- Садись, - как-то обмякла Химера.
- Королева ведь это я, - как-то странно начала Химера, - только вот был ли всадник?
- Помню, как летала, - казалось, заговорила вдруг о другом Химера, - чего смотришь? Думаешь, ведьма? Нет, просто знаю то, чего не знаете вы.
- Не жаль мне никого. И тебя не жаль, таких, как ты, много, и всегда было много, и меня еще переживут. А это всё хамы, ради процесса хамы. Ты чего? - вскинулась вдруг она, - я ведь знаю, ты хочешь уйти, а ведь не уйдешь, не уйдешь. Я так хочу. Думаешь, для чего я тебя позвала? - А вот и не угадал. Нет. Я им нос утерла, им. Хамство их переплюнула. Они что, они гниль, ради них, может, и не стоило. А вот для себя, для себя, смогу ли еще себя унизить? А те завтра опять придут, еще и смеяться между собой будут, один над другим насмешничать, а меня не тронут, нет, не тронут, потому я дура. Ты вот все молчишь, ну и молчи, чего говорить, уж все говорено, другие пусть говорят, а ты, и когда надо будет, не скажешь. Верно. Чего воздух гонять.
- Да отчего? - мне действительно хотелось уйти, да и говорить не хотелось вовсе.
- А ты и не прикидывайся. Молчи. Я буду говорить. Выговориться хочу. Давно не говорила себе. Все на людях.
- Балаган-то какой, - как задумалась о другом Химера, - не ищи ничего, много крови и скучно. Черта мне в философии, если она так гнусна, что оправдывает все. Вот, хочешь мясника, - вскочила Химера, - послушай, стоит. Третьего дня было, или нет, постой, с неделю, когда, бишь, а черт, наплевать. Привел ко мне Полкан один персонаж, некий Гатвин. Эдакий с мусорный ящик. Туда-сюда. Кириллов завелся. Сроковский завелся. Ящик ничего, молчит, пьет, пьет, молчит. Да только глазами так и шастает. Потом, этак уже под полночь Сроковский заткнулся. Кира тоже, ящик вдруг мне в упор - "ты, - говорит, -одна?" Я подскочила -"сиди, -говорю, -мясник." "Ан угадала, - и так это гнусно, - да только я ли мясник? Я исполнитель. Я тот же солдат - приказано бить - я бью. А что вы, гуманные существа, ведь я на вас работаю, на вас, ведь не будь вас, вашего желания, и я не нужен был бы. Да вот только я честен, и убиваю честно, не прикрываясь красивыми словами о человеколюбии и гуманности природы. Убийцы вы. А я только нож, которым вы бьете. Да вот вас только иногда совесть мучит, а меня нет, на мне кровь, а ваши руки чисты, может, когда и брызнет в лицо, да ведь это ничего, это и вытереть можно, а пятна душу не мажут. Я вот убиваю, презирая вас, ваше лицемерие и пошлость." "Такие выживают при любой погоде", - сказала я. "А что, без нас и мира не может быть, мы всегда нужны, а вот вы - вы здесь временно, до первого толчка. А и то, неужели никто из вас не убивал? Ну хоть муху или тapакaнa. A чем человек отличается от мухи во вселенском масштабе, в вечности? Да вот только для вас разница, вы не привыкли мерить бесконечностью, вы те же букашки, ковыряетесь каждый в своем навозе. А убийство только ли физическое? А других вы не убивали? А себя вы не убивали? Вы самоубийцы, самоубийцы, и убийцы тоже. На вас и преступления сонма ваших предков, вы сами порождаете убийц, воров, насильников, не так ли, не так ли? Вы преступники, кругом преступники. А я только мясник, я убиваю по приказу, по вашему желанию, господа висельники." "Да заткнись ты, заткнись", -я зажала уши, но долго еще жужжало "убийца, убийца, убийца." Махно сидел на площади, - перескочила она, - и, катаясь на карусели, стрелял в пробегавших детей и собак. Как это я запомнила? Откуда это? Господи, это такой маленький, хитрый, с длинными патлами, ну да... он приходил ко мне, - видно. Химера начала бредить, - я помню, еще размахивал маузером, вон там у окна, там еще и стенку шпорой процарапал, помню, помню, но что же он говорил? Смеялся, а глаза так и бегали, и бегали, и бегали, по мне, по дивану, опять помне, острые какие-то, и всякий раз было больно, а, вспоминаю -"Толпа, ха-ха, вы рождены, чтобы умереть, так не все ли равно когда, а? а? а?" - и он вскидывал всякий раз револьвер. Где же я видела эти глаза? У Гатвина были такие глаза, - заорала она, вскочила с дивана, рванулась к двери, - Полкан, это он, он, он, - забила она кулаками в дверь, - не приводи его, слышишь? Слышишь? А, теперь я все знаю, - у ней началась истерика, - они меня извести хотят, извести, как дура, так и можно, а-а, - ноги ее запутались, подкосились, и она рухнула на пол, - больно мне больно, - забилась она, - уйдите, уйдите, мне тяжело, все сразу, больно, а-а.
Я облил ее водой, стал тереть виски.
- А-а, - вскрикнула она и вдруг влепила мне пощечину, - а, это ты. Садись, - толкнула она меня, тяжело села на диван.
- Уйти хочешь?
- А ключи-то вот они, - достала она откуда-то ключи и позвенела ими.
- Катись, - бросила она их мне.
Я прошел в коридор, открыл дверь, бросил ключи в комнату, вышел. Дверь хлопнула и стук больно отозвался по лестнице.
В самом начале 1970-х Рита и Петр учились на филфаке РГУ, потом там же преподавали до 1995. Защитились. В 1996 совершили первый научный подвиг, подготовив и выпустив в Ростове трехтомный словарь иностранных слов. И в том же году эмигрировали в Израиль, потом - в Польшу. В Польше поселились в Катовицах. Стали преподавать русский в Силезском университете. Аурика еще некоторое время жила в Иерусалиме, но, в конце концов, тоже перебралась в Катовицы.
Петр Червинский в кругу своих докторантов и магистрантов. Силезский университет, 2005. Почему-то вокруг - только девушки :).
Уже в 1998 Маргарита и Петр опубликовали убедительный корпус исследований в области русской обсценной лексики.. И в 2001 в Гамбурге вышел подготовленный ими словарь "Метафоры и эфемизмы русского сексуального EGO". Эта работа Червинских существенно повлияла на более поздних составителей разнообразных словарей русского мата, в частности - на самого громкого московского специалиста в этой сфере - Алексея Плуцера-Сарно, составителя словарей "Хуй" и "Пизда". Аурика самостоятельно изучала "иерерхию потребностей уголовного мира" и "номенклатурную феню" и даже ввела в научный оборот собственный термин "садический язык". Потом вся семья работала над "диагностикой" отношений между мужчиной и женщиной, внеся ценный вклад в становление новой науки - лингвопсихологии. Петр к тому же исследовал методы эффективного обучения иностранным языкам. Сегодня Червинские востребованы в Польше и как преподаватели русского языка бизнес-класса.
Одним словом, эта семья, похоже, - воплощение идеальной модели научного освоения персональной жизни. Юношеские опыты конвертированы ими в словарь мата; сложные связи с родиной - в исследование языка власти и сопротивления; любовные связи - в новую науку, а проблема общения в эмиграции - в авторские учебные курсы и компьютерные программы. Более чем завидная способность к самообъективации! :).
Подобная склонность к беспристрастному исследованию себя и окружающих в качестве научного материала, является чаще всего результатом некоей чрезмерности жизни, гибельной без специальных усилий ума.
Думаю, достаточно уже сказала для того, чтобы показать какие иногда удивительные люди вырастали в Ростове в 70-х.
А это - первый роман Петра, который он начал писать еще на втором курсе университета. Естественно, о своей жизни и жизни своих друзей. Роман о крутизне парней и девочек, молодом снобизме и сучьей, сучьей! - жизни. Взят с персонального сайте Червинского. Там представлено практически все художественное творчество Петра 1970-90-х. Определяется оно как "интеллектуальная проза невыездного профессора".
В конце страницы значится: "Двадцатилетний поиск издателя для экспериментальной профессорской прозы ни к чему не привел: ни одно художественное произведение автора до сих пор не вышло в России".
КРАП
1. Сон дает забвение.
"- Спасите, - по улице бежала толпа, размахивая руками, искаженные лица были полны ужаса. За нею черным шлейфом тянулся дым и где-то вдали полыхало зарево. Небо там было грязно-желтым, и в нем, как в мутной воде, плавал пепел, сыпались обгорелые куски зданий, черные доски.
- Спасите, - кричала обалделая толпа, несясь вдоль уже пропахших горелым домов. Вдруг стена одного из зданий рухнула, перегородив улицу пополам, зазияв пастью.
- А-а. Черный Иисус, Черный Иисус! - толпа бросилась на колени...
- Прекратите этот балаган! - сказал высокий брюнет скорчив губы, - в конце концов это противно.
- Ну да, ну да, тебе все противно, все противно, надоело тебе все, это я уже слышал, все слышал...- затараторил стоявший у стены упитанный человечек, брызгая слюной и отчаянно размахивая руками.
- Где ты достал этих тварей, Мерин? - спросил сидевший в центре, закуривая. Это был мужчина лет сорока, коротко остриженный, с сединой на висках, в темно-коричневом сюртуке и в желтых брюках, одна штанина была закатана и заколота бриллиантовой запонкой.
- И прекрати паясничать, - добавил он, гася спичку.
- Это я паясничаю? Это он паясничает. Паясничаешь, паясничаешь, - запричитал упитанный, подступая к черному, хотя тот и не думал возражать.
- Евлалия, Евлалия! Принеси кофе этому кретину, - крикнул в коричневом сюртуке.
Вошла коротко остриженная девка, как после тифа, из-за высоких шпилек она страшно вихляла бедрами, рискуя каждую минуту подвернуть ногу. Она поставила поднос на стол рядом с уже загоревшейся улицей, разлила кофе по чашкам.
- Не остынет? - хитро мигнула она и скрылась.
- Я беседовал с герцогом Альбой, - заговорил Мерин, - он мне посоветовал взять голландцев.
- И это паникеры! Альба выжил из ума. Нашел кого слушать. Старому козлу давно пора вывозить дерьмо из преисподней.
- Сейчас их не так-то просто достать, - замялся было Мерин.
- Как нелегко достать! Где последний раз был пожар?
- По слухам, где-то в Абиссинии, сгорели конюшни.
- Озирис прав, ты импотент.
- Ха! А сам он можно подумать...- всполошился Мерин, - до сих пор не нашли...
- Так ты распускаешь эту похабщину?
- Все говорят, все говорят, - захлопотал, отступая, Мерин, - его спросите, меня спросите, Еву спросите, все вам скажут.
- Баба, - процедил брюнет, отвернувшись.
Люди на столе зашевелились, послышались стоны.
- Убрать! - крикнул сидящий в центре, презрительно кинув полу скатерти на горящую улицу, скатерть вспыхнула.
- Сейчас, сейчас, - залебезил Мерин, сгребая все со стола и бросая в камин."
Я закрыл глаза. За спиной послышался какой-то шорох, я обернулся, вошел Амикус, зеленоватый сухонький старичок, с длинными волосатыми ручками. До революции он был бакалавром, после революции запил.
- Эмилия сказала, ты не в духе, кхе-кхе, - закудахтал Амикус.
- К черту твою Эмилию.
- Ну не кипятись, не кипятись. А как же Огненная?
- Эта старая толстая дура?! Знать не знаю.
- Коперник сказал, прежде чем входить к умному человечку, надо проверить, не запуталась ли в паутине его гелиоцентрической системки маленькая мушка, этакая мыслишка какая-нибудь, и постараться не задеть ее, а не то злой паучок может рассердиться. Ну-ка, где у тебя твоя мушка?
- Замолчи, ничего такого Коперник не говорил, тьфу.
- Жаль-жаль. Ну что, паучок, поговорим лучше о Гете. Гомункуловна мне передавала, что у тебя никак вчера ночью свет горел?
-Филфаковская стерва...
- Ну-ну. Почему бы и не поразвлечься?
- Замолчи...
- Какой ты злой сегодня, однако. А ведь я тебе что сказать хотел...
- Я сегодня видел его, - продолжал Амикус, - знаешь, он шел оттуда. Такой печальный, жалостливый, маленький. Вот ты думаешь, это все ты. А ведь это он сам. Он тоже умненький, да. Я, как узнал об этой его идее, так подумал сначала, это все твое, так на твое похоже. А потом решил - да нет, это он, он ведь тоже такой. Только он незлой, нет, овечка, овечка. Эдак станет вдруг и скажет - ме-е. И больной он какой-то. А ты не думай, ты не виноват, нет, не ты виноват. Зря, что говоришь, нет, не ты.
- Да замолчи ты, ничего я не говорю.
- А ты все музыку слушаешь, - переключился Амикус, он указал на проигрыватель. По диску шипела игла, видимо, уже долго, - музыка это хорошо, - продолжал ворковать Амикус, - она облагораживает музыка.
- Сгинь, - завопил я.
Амикус сгинул.
- Да, я забыл сказать, - появился Амикус, - туда сегодня не ходи, там сегодня Зеленый. Полный сбор, хе-хе, полный сбор. А ты на ходи, - Амикус исчез.
Я встал с дивана. Глеб сегодня просил зайти к нему, опять какая-нибудь шаражка или накрыло.
На улице было светло. Прохожие почему-то клевали носом. В левом углу парка опять клубились "спортсмены". Не хотелось никуда идти. Мимо скамейки ветер проносил бумажки, шелестел газетой, ползали муравьи. Смешно. Наверно, для них газета что-то такое непонятное и большое, как для нас что-нибудь потустороннее. Впрочем, они об этом не думают, и наверно, правы. Тьфу, что за ерунда.
Что-то мне надо было сделать. Ах да, Глеб звал. Мимо прошла пьяная. Остановилась .Растрепанные волосы, чулок сморщился. Закурила. Осела на другой конец скамейки. Интересно, о чем она думает. Посмотрела в мою сторону. Наверно, думает, о чем же я думаю. Да что за черт. Какая все чушь в голове. Неужели у всех только такие мысли?
- А, привет. Прекрасно, прекрасно, - кто-то сел рядом. Довольная, наглая рожа. Где я его видел? А, Халевич.
- Привет, говорю.
Чего ему надо?
- А я вот думал, чего мне не хватает? А оно, оказывается, не мешало бы выпить, а? Что? Ну пойдем. Я такой гадюшник отрыл.
- Видишь ли…
- Чего там. Пошли.
- Понимаешь.
- Зря. Дурак ты, душа просит. Ты знаешь, что такое, душа просит. Душа, брат, такая баба, и рад бы, да не откажешь.
- Ну разве что душа...
- Да не ломайся. Ну.
- Глеб ждет.
- К черту Глеба. Какой Глеб. Да и кто тебе сказал, что я тебя спрашиваю, я тебя не спрашиваю. Наплевать, - Халевич вскочил, схватил меня за рукав.
По дороге Халевич рассказывал про какую-то компанию, какую-то очередную пьянку.
- Ты его не знаешь? Да ну? Такой рыжий, у вас еще в преф играет... А тот, понимаешь, выдавал... Дурак он. Он тебе такого наговорит, вроде умное, да все прикидывается, нахватался... А Бем с татарвой связался, с этой, косоглазой, два раза приводил... А черт его знает, спят не спят, у Бирмы, говорят, ночевали... Потом предки хай подняли, из дому сбежал... Привод. Пятнадцать суток, бухого где-то выловили... Он разве человек... Карманник, на вокзале промышляет... Мелкий мерзавчик, знаешь, из таких... Инга у него была...
"Инга? Какая Инга? Откуда это?", - мелькнуло в голове, так и не вспомнилось.
- Блеф, - понеслось дальше, - Полкан наврал, Полкан кретин... Фарцовщик, Кстати, тебе не нужны босоножки? Шедевр, таких нигде не достанешь, - и Халевич ударился в объяснение прелестей босоножек, - Ну как?
- Нет.
- Зря. Князь облевал всю квартиру... Трамваем или пешком?
- Пешком.
- Ну а потом Корова свалила в первом часу, каблук сломала, дура, полчаса им о стенку била, думала, что дома, у нее там какая-то выдра за стенкой... А потом тра-тата - вваливают соседи - вашу мать... Хоть тапером в бане... А ничего оклад... черта лысого... Стой, прибыли, вали налево, я сейчас, - Халевич хлопнул меня по плечу и скрылся.
У стоек толпились пьяные мужики, рядом текла вода, прорвало канализацию. Появился Хайевич, неся шесть кружек.
- Лови. Хап, - брякнул их об стол.
- Куда столько. Довольно одной.
- Молчи. Сейчас достанем рыбу.
- Да не хочу я.
- У вас нет ножа? - Обратился Халевич к соседу.
- Ножа... Этто зачем тебе нож...А ножом.. .по лицу...А вот так, - взмахнул сосед, - да... близко-близко...А вот ты интеллигент, -обратился он ко мне, - Не ври.. .сразу видно.. .А вот я мож, - икнул сосед, - может, слесарь... Детдомовский я, -залупил он себя в грудь, - А что ж... пью.. .потому как мое...
- Ну ладно, дед, вали, твое, твое, - подскочил Халевич с ножом.
- Ножа ему...Ишь...
- Значит, план такой, грохнем - идем к Химере, у нее там сегодня Князь будет и еще кто-нибудь, сабантуй в общем.
- Какая еще Химера?
- Ну Химера, не знаешь? Лысая, на картах гадает, у нее все наши бывают. Черта тебе одному делать. Пойдем. Познакомишься, такая баба. Но узнаешь, не буду говорить. Слушай, что я тебе расскажу. Валили мы с Князем из бара. Князь в зюзю. Поперлись на набережную, Князь купаться захотел. Вон там на спуске встречаем парочку: рыжая в болонье, наштукатуренная жутко, тащит одного. Бухой в усмерть, лет двадцати, курчавый блондин.
"Глеб ,что ли?", - мелькнуло в голове.
- Слышь. Рожа его показалась знакомая, но так и не вспомнил. А рыжую я видел у Инги, выходила из дверей, когда мы туда валили. Спросил - кто, сказали - Огненная. А вообще она по парку шатается.
"Опять Инга, кто такая Инга?"
- А у Химеры шарм. Сам увидишь. На полу, вповалку, окурки, бутылки, бит. Лысая периодически ни рояле скачет. Сплошная экзистенция. Да, как тебе вчерашний спектакль с Барбосом?
- Не видел я никакого спектакля.
- Ну?! - удивился Халевич, - Барбоса вчера искали, домой звонили, по всем квартирам звонили до двух ночи. Утром Барбос объявился, - ночевал в вытрезвителе, отпустили с богом, мало пьян бил...
- Не позволите? - подошел какой-то плюгавенький человечек средних лет, с лысинкой. Он чем-то напоминал видавший виды чайник, начищенный к особому случаю.
- Я не потесню? - заерзал человечек, - я тут ненадолго, вот только пивка...
Увидя нашу нерасположенность, человечек заерзал еще больше...
- Я.. .будем знакомы, Клевач, Симон Симоныч, бухгалтер, - он протянул руку Халевичу, не видя, что тот не дает, опустил.
- Вы и в паспорте Симон? - спросил Халевич.
- И в паспорте. Что? Да, и в нем...Впрочем, извините, я вот...может...
- Да вы не стесняйтесь, - Халевич сдвинул кружки.
- Благодарю, благодарю, ах что же вы, не стоит... извините, вот вы тут говорили...я невольно...ваш друг был...да...у меня сын пропал. А когда это было?
- Вчера. Да он нашелся.
- Ах вчера .Нет, это давно, три дня назад, не то четыре.
- Не волнуйтесь, найдется, - Халевича явно начало развозить. Он хлопал Клевача по плечу.
- Вы думаете, - смутился Симон, - впрочем, верно, да.
- Держите нос по ветру и все будет хорошо.
- Нос? - переспросил Клевач.
Наступило некоторое затишье. Халевич пил. Клевач крутил кружку, наблюдая за пеной. Наконец запил и он. Пил он какими-то маленькими щуплыми глотками, будто боясь обжечься. Халевич перелил себе еще кружку. Клевач возил по столу пальцам лужу.
- Жена не велит, - залопотал Симон, - жена сегодня из дому выгнала. Говорит, это из-за меня. Дескать, пьян был, сына ругал, ну и вот...А я...ну ей-богу, ну ни вот столько.. .ну пил да, но чтоб ругать или бить - никогда.
- Да вы не горюйте, это под горячую руку, а то все ерунда, нервы все, - Халевича явно развозило все больше. Он был уже на той стадии, когда душа его наполнялась состраданием ко всем, даже к "тварям живым", и "сквозь не видимые миру слезы" Халевич оплакивал несчастье "ну последней что ни на есть проститутки". Пора было его уводить.
Мимо Халевича продефилировал тип, зацепив плечом локоть Халевича. У Халевича в подобные минуты пробуждалось острое чувство справедливости.
- Иззвинись, - затребовал Халевич, - Извинись сейчас...
- Ха! - тип скорчил рожу, покрутил пятерней перед носом, прыгая поочередно то на левой, то на правой.
- Ах так, - Халевич полез в драку, скинув локтем остававшиеся кружки (Халевич за это время успел прикупить еще.) Тип толкнул Халевича в грудь, Халевич, падая, зацепил чей-то столик, раздался свисток.
-Ноги, - конфиденциально заявил мне Халевич с полу, но ноги не слушались его. Я рванул Халевича и вытолкал в дверь. Мы побежали.
- И меня возьмите, и меня, - за нами скакал Клевач.
- На черта он нужен, - возмутился я.
- Возьмем, возьмем, - запыхался Халевич.
Наконец мы замедлили шаг. Халевич плюхнулся на какую-то лавку.
- Хорош! Сели. - Халевич достал из кармана стакан, из внутреннего стал наливать какую-то дрянь, проливая на брюки, запахло вермутом. Клевач опрокинул стакан не поморщась.
- Халевич, такое дерьмо.
- Больше ничего не было. Пей.
Допив из горла, Халевич бросил бутылку на газон.
- Ах как хорошо. Посмотри, Луна какая ржавая. Эх, на природу бы сейчас, - у Халевича началось лирическое настроение, - вот в прошлом году, ты не был с нами, был Князь...
- Опять этот Князь, Халевич, противно.
- А что, хороший мужик, он мне друг. Князь - это человек.
Послышалось сначала сопение, потом храп. Симон заснул.
- Ба, наш старик баиньки, вот это мило. Ну пусть спит. Сон дает забвение, не трогай, пойдем, чтобы не мешать, - Халевич на цыпочках отошел от лавки.
- Халевич, хватит дурака корчить, мне надоело.
- Тсс, - под деревом качалась фигура Халевича, - пойдем к Химере, - зашептал Халевич,- только тихо, тихо, тихо.
- Да уже поздно, куда...
- К Химере никогда не поздно. Я даже больше скажу, чем позже, тем лучше, - Халевич взял меня под руку, я дернулся.
2. Дура.
- Под ягодицу, под ягодицу... - раздались пьяные голоса.
- Оргия на полную, - осклабился Халевич и толкнул плечом дверь.
- Ха-ха-ха, - взорвалось из комнат. Там, видимо, играли в бутылочку.
- Знакомьтесь, - ввалился Халевич, - мой друг Горацио, в просторечьи Цезарь.
- Халевич, Халевич, ха-ха-ха, - на полу вразброс валялись человек восемь, комната была прокурена, воняло окурками и портвейном.
- Царев, - представился я.
- Нагая, - щелкнула вальцами какая-то девица, повернув голову. Она лежала нога на ногу, развалившись на чьем-то боку.
-Марина, - крикнула какая-то растрепанная, крутя бутылку.
- А я Химера, - выплыла рожа прямо веред моим носом, закрывая глаза и облизываясь.
- Князя ты знаешь, - кивнул Халевич на фигуру, сидевшую к нам боком. Князя я видел в первый раз, но много о нем слышал. Это был презрительный тип, с густыми черными бровями и глубоко ввалившимися глазницами, черные волосы в беспорядке валялись по лбу, вискам, голове.
Остальные лежали не реагируя.
- Хватит. Тащите карты.
- Халевичу, - налила Марина полную кружку.
- Цезарь, присаживайтесь, - Нагая отодвинулась, уступая мне место. Химера схватила пустую бутылку, кинула ее за диван.
Появились карты. Марина начала сдавать.
- Цезарь, вы играете?
- Я? Да, пожалуйста.
- Так ты считаешь, что театр Сэма никуда не годен?
- Пантомимы много, пантомимы, пфе, - черная фигура отделилась от пола, повихляла задом, взмахнула руками, скорчила рожу и плюхнулась обратно.
- Сроковский, - дыхнул Халевич в ухо.
- Эти не искусство, это спорт, балет какой-то.
- А ты считаешь, надо без тренировки? - продолжал допрос развалившийся у дивана.
- Кира, - опять дыхнул Халевич.
- Реализма хочу, реализма, - завопил Сроковский, - я не верю всем этим всхлипываниям. Если тебе вспороли живот, так я хочу видеть кишки и кровь, если тебя тошнит, так покажи блевотину, не то я не поверю. А это все заспиртованные чувства, жизнь как из-под палки. Тут взмах рукой, поведешь плечами, вильнешь бедрами, уляжешься на помост, -это и смерть. Как живописно! А может, ты лег отдохнуть? Подумаешь, искусник. Оперная певичка, а не актер.
- Сроковский, - завопил Кира из-под дивана, - а как же воображение, как же условность. А театр Шекспира? Ты скажешь, мертвецы встают?
- И скажу. Не терплю никаких условностей. Искусство - это прежде всего правда. А какая правда во всем этом балагане, когда сами паяцы знают, что они лгут, и аплодирующие им знают, что те лгут, и хлопают тому, кто искусней, кто красивей солгал.
- А ты хочешь, чтобы на сцене по-настоящему вспарывали животы? Да ведь это коррида.
- А жизнь не коррида, когда не знаешь, какой еще кинется на тебя, чтоб сожрать.
- Сроковский, ну зачем так красиво? Это уже балет.
- Балет. Ха, балет, балет только тогда искусство, когда балерина ломает ногу, тогда она естественна.
- Мальчики, как вы жестоки, - выползла чья-то нога из-под груды.
- Корова, - хрипнул Халевич.
- К черту, пьем, - завопила Марина.
- Итальянский неореализм, - снова вспыхнул Сроковский, - Витторио де Сика, из последних Дамиани.
- Сроковский, а тебе не кажется, что ты слишком умен, и это уже назойливо.
- Кажется, давно кажется.
- Так тебе нужна трагедия?
- Естественность, естественность. Что ты ко мне привязался?
- Просто. Хочу послушать мнение слишком умного человека.
- Неумно.
- Сроковский, а модернизм? - начал опять Кира.
- Модернизм? Много шарлатанства. А вообще я признаю тальке сюр.
- И Пикассо шарлатан?
- Светлая память. Пройденный этап. Старо как мир. Кубизм - это конструкция, и ничего больше, схема. Вот ты Кириллов. А я кубист. Я нарисую тебя, и никто не скажет, Кириллов это или унитаз. Я знаю, что это Кириллов, может, ты знаешь, что это Кириллов. Да и то. Вряд ли. А ты не озлишься, если я нарисую вместо Кириллова унитаз? А? Что? Врешь.3ол будешь, зол, на меня, на кубизм, на унитаз. Что твоя любовь к модернизму, страсть к условностям, так, пшик, увлеченьице. Только бы не к тебе относилось. Какого-нибудь Филиппа Федоровича ты еще примешь в форме унитаза. Как метко, скажешь, у него зад большой, а лысина напоминает лампочку. А мы. Что вы, мы горды, да, нас не тронь. Не так ли? Угадал, угадал. Под яблочко? В самую?
- Может быть. А почему именно унитаз? Да я вовсе и не против унитаза.
- Ну умывальник, умывальник, ведро, ящик, - все одно, куб. Мир един. Философская проблема внутри. Зерно. Великое единство мира. Гвоздь-де в сапоге не стоит Рафаелевой мадонны. Старо. А как приятно. Какая новизна.
Принимаем, принимаем, рады, рады, да на словах только, на словах. А внутри сидит бес. Мы не хотим только признаться, сами с презрением назовем это в других предрассудками. А вот ты, возьмешь к себе шелудивую собаку? А ведь и она живая тварь, и жить хочет, раз живая. Так вот мы скажем, ах, как хорошо, какая бедная собачка, как нам ее жалко. А что ты сделаешь для этой вот собаки, грязной, больной, голодной? Да ничего, ровным счетом. А что ей в твоей жалости? Мимо. Зато какой гуманизм. Ну может, бросишь ей корку. А что ей в твоей корке? Она, может, уже подыхает, ей, может, уже ничего не надо. Знаешь ты, что такое, когда уже ничего не надо, понимаешь - ничего? Это уже смерть. А что такое подыхать - знаешь, знаешь? Видел ты, как подыхают собаки, когда она смотрит на мир, такой большой и "единый", который ей не может, не хочет помочь, ей, малекькой, а мир такой большой, представь себе...У нее такие глаза, кажется, ну вот вся тоска...- голос Сроковского сорвался, - ты понимаешь, понимаешь? А ты мне хочешь - кубизм. Чтобы вместо этой собаки был куб, столь же похожий на плевательницу. Вот зачем мне нужна естественность. Чтоб и собака и Кириллов были собака и Кириллов, унитаз я хочу видеть только в сортире.
- Ну разъехался, - ляпнул Кира.
- И разъехался, а что? А вот эту собаку, знаешь, и жалеть не стану. Не стану. Я на нее посмотрю и зaпомню. Понимаешь? А жалко мне ее не будет. Задавили - и ладно. Думаешь, скажу, так и надо? Нет, не скажу, не жди. Понимаешь ты? А что я могу сделать? Ведь не помогу же я ей, не помогу, ни жалостью, ничем другим. А так все одно.
- Далась тебе эта собака, право. Что там? Где ты ее видел?
- Задавили. Один хам, из удовольствия.
- Ты не прав. А Герника? Показ твоих любимых ужасов, только не вдруг, через восприятие.
- Мне не надо не вдруг, и через восприятие мне не надо, я хочу чувствовать, понимать, а не думать, догадываться, а что ж это он хотел изобразить, кажется, что-то страшное, надо ужасаться, и я начинаю ужасаться, восхищенно вздыхать, ах как это верно, и я так думаю, и я, и я.
- Неудачно, Сроковский, вздор...Черта мне в твоем реализме, я не верю ему, Сроковский. Все вздор.
-Может быть, - как-то осел Сроковский.
- Голуби тоже хищники, - словно забредил он, - я видел, как они колбасу жрали.
- Излишняя наблюдательность, Сроковский, вредна. Чтобы докопаться до философских проблем, не стоит ползать на четвереньках. Ты сегодня устал. Сентиментальный Сроковский, это уже гнусно.
- Ха, будем пить, - скинул Сроковский, - великолепно, будем пить, пить - глас вопиющего в пустыне. Вампука, Вампука - несут стакан. Граждане, сажайте цветы, и ничего больше.
- Кто такая Вампука, и причем здесь цветы, Сроковский? Опомнись.
- Одна опера. Пародия на Верди. люблю цветы, хотя они и напоминают декорацию.
- Погань, - задвинул Халевич, - все погань, и ни черта больье. Мистика. Сон дает забвение...
- Халевич пьян, Халевич пьян.
- Отрубись, - резюмировала Нагая.
Халевича скинули под стол. Халевич захрапел.
- И отчего так скучно, - заболтала нога, - встряхнуться бы.
- Всe от недопития. Дайте Корове портвейна.
Компания явно разваливалась.
- Химера, спой, что ли, песню.
Химера заголосила какую-то цыганщину, вылезла на середину, пошла по ногам.
Эх, укружена я, дай, дай, дай, дай...
Голове моей горит, його, його, його
Го... жасно боль...
Ги-ттара плачет...
- Погадать? - Химера щелкнула колодой перед моим носом, липкие глаза приклеились к моим.
- К чему?
Химера обрушилась рядом. Замусолила карты.
- Валет бубён, семерка треф - есть, Камилла, налево, болезнь, тузы, тузы, близко, близко, листья падают, будет долго, дом, темь, черт, не выходит, руки дрожат в них играли, - Химера швырнула колоду, - жди, будет, не скажу, сам узнаешь, - Химера преобразилась, стала похожа на кошку, - Мальчик, - мяукнула она, провела пальцем по моей щеке, - не думай ни о чем, от этого появляются морщины, наслаждение - это минута.
- Хочешь басню про Тмутороканского царя, - переключилась вдруг Химера, - Тмутороканский царь любил свой королеву. Играл с ней. Она была любимой забавой царя, ни славы, ни богатства, ни коней своих горячих, ни верных слуг, - никого не любил царь так сильно. Царь верил ей. Королева ласкала его, а по ночам рассказывала красивые сказки, про далекий восток, про чудеса, про огромных волшебных птиц, которые раз в сто лет выводят птенцов, про горы золота, про удивительную страну Индию, про смелых и отважных воинов Раджа. Королева была сама из Индии, и часто сидела печальная у окна, вспоминая призраки детства. Так длилось долго. И вот царь начал стареть, а королева все была молода, и только грусть все чаще и чаще прорывались наружу, она запиралась в своей комнате, и казалось, все ждала чего-то. Царь испугался, царь стал подозревать королеву, он повелел охранять ее и наблюдать за ней. И не было царю покоя, не было уже ему удачи, уплыло его богатство, и слава, и почести, погибли все его кони и разошлись верные слуги, и царь сам стал следить за королевой. И вот однажды к окну королевы подлетел прекрасный всадник на белом коне с золотой гривой и унес с собой королеву. Все поплыло перед глазами царя, он стал рвать седые волосы от горя, ворвался в комнату королевы. Королева лежала мертвая, в своем ночном наряде, а в руках у нее был зажат клочок золотой гривы...
- А почему он Тмутороканский?
- А, не все ли равно. Главное - миг. Понимаешь ты. Я нагадала, я знаю все, я видела отражение в зеркале.. .Я хочу насладиться, сейчас, теперь, - грохнула Химера.
- Химера, опять мальчик? - выпустил дым Кира.
- Заткнись, - взвизгнула Химера, прыгнула на рояль, начала швырять бутылки об стену.
- Вон, все вон, вот вам мальчик, еще один, еще, еще, - захлебывалась Химера, бутылки дробились об стену, - к черту всех, убирайтееь, - Химера соскочила с рояля, стала пинать ногами тела, пихать в спину. Все потащились к двери.
- И ты, Князь, - Химера выхватила у Князя сигарету, затоптала ногами.
- Вон, - опять взвизгнула Химера, указывая на дверь.
- Разошлась, - заговорил вдруг Князь.
Корова ползала на четвереньках, ища под диваном туфлю.
- Пошла, - Химера ударила ее ногой, - катись, завтра найду, - Химера скинула шлепанцу, - иди так, сойдет...
Корова выползла в коридор.
- Заберите Халевича. А ты останься, - ткнула в меня Химера, - ты мне нужен, теперь, слышишь, теперь или никогда...
Все убрались. Химера схватила валявшийся на полу засыпанный пеплом, окурками, залитый пиджак, вылетела в коридор.
- Забрать, - заорала она на лестницу.
- Дура, - послышалось снизу.
Химера хлопнула дверью. Некоторое время не появлялась, вошла, держась за косяк, рухнула на диван, взяла с полу бутылку, пила не отрываясь, запрокинув голову, швырнула на пол.
- Садись, - как-то обмякла Химера.
- Королева ведь это я, - как-то странно начала Химера, - только вот был ли всадник?
- Помню, как летала, - казалось, заговорила вдруг о другом Химера, - чего смотришь? Думаешь, ведьма? Нет, просто знаю то, чего не знаете вы.
- Не жаль мне никого. И тебя не жаль, таких, как ты, много, и всегда было много, и меня еще переживут. А это всё хамы, ради процесса хамы. Ты чего? - вскинулась вдруг она, - я ведь знаю, ты хочешь уйти, а ведь не уйдешь, не уйдешь. Я так хочу. Думаешь, для чего я тебя позвала? - А вот и не угадал. Нет. Я им нос утерла, им. Хамство их переплюнула. Они что, они гниль, ради них, может, и не стоило. А вот для себя, для себя, смогу ли еще себя унизить? А те завтра опять придут, еще и смеяться между собой будут, один над другим насмешничать, а меня не тронут, нет, не тронут, потому я дура. Ты вот все молчишь, ну и молчи, чего говорить, уж все говорено, другие пусть говорят, а ты, и когда надо будет, не скажешь. Верно. Чего воздух гонять.
- Да отчего? - мне действительно хотелось уйти, да и говорить не хотелось вовсе.
- А ты и не прикидывайся. Молчи. Я буду говорить. Выговориться хочу. Давно не говорила себе. Все на людях.
- Балаган-то какой, - как задумалась о другом Химера, - не ищи ничего, много крови и скучно. Черта мне в философии, если она так гнусна, что оправдывает все. Вот, хочешь мясника, - вскочила Химера, - послушай, стоит. Третьего дня было, или нет, постой, с неделю, когда, бишь, а черт, наплевать. Привел ко мне Полкан один персонаж, некий Гатвин. Эдакий с мусорный ящик. Туда-сюда. Кириллов завелся. Сроковский завелся. Ящик ничего, молчит, пьет, пьет, молчит. Да только глазами так и шастает. Потом, этак уже под полночь Сроковский заткнулся. Кира тоже, ящик вдруг мне в упор - "ты, - говорит, -одна?" Я подскочила -"сиди, -говорю, -мясник." "Ан угадала, - и так это гнусно, - да только я ли мясник? Я исполнитель. Я тот же солдат - приказано бить - я бью. А что вы, гуманные существа, ведь я на вас работаю, на вас, ведь не будь вас, вашего желания, и я не нужен был бы. Да вот только я честен, и убиваю честно, не прикрываясь красивыми словами о человеколюбии и гуманности природы. Убийцы вы. А я только нож, которым вы бьете. Да вот вас только иногда совесть мучит, а меня нет, на мне кровь, а ваши руки чисты, может, когда и брызнет в лицо, да ведь это ничего, это и вытереть можно, а пятна душу не мажут. Я вот убиваю, презирая вас, ваше лицемерие и пошлость." "Такие выживают при любой погоде", - сказала я. "А что, без нас и мира не может быть, мы всегда нужны, а вот вы - вы здесь временно, до первого толчка. А и то, неужели никто из вас не убивал? Ну хоть муху или тapакaнa. A чем человек отличается от мухи во вселенском масштабе, в вечности? Да вот только для вас разница, вы не привыкли мерить бесконечностью, вы те же букашки, ковыряетесь каждый в своем навозе. А убийство только ли физическое? А других вы не убивали? А себя вы не убивали? Вы самоубийцы, самоубийцы, и убийцы тоже. На вас и преступления сонма ваших предков, вы сами порождаете убийц, воров, насильников, не так ли, не так ли? Вы преступники, кругом преступники. А я только мясник, я убиваю по приказу, по вашему желанию, господа висельники." "Да заткнись ты, заткнись", -я зажала уши, но долго еще жужжало "убийца, убийца, убийца." Махно сидел на площади, - перескочила она, - и, катаясь на карусели, стрелял в пробегавших детей и собак. Как это я запомнила? Откуда это? Господи, это такой маленький, хитрый, с длинными патлами, ну да... он приходил ко мне, - видно. Химера начала бредить, - я помню, еще размахивал маузером, вон там у окна, там еще и стенку шпорой процарапал, помню, помню, но что же он говорил? Смеялся, а глаза так и бегали, и бегали, и бегали, по мне, по дивану, опять помне, острые какие-то, и всякий раз было больно, а, вспоминаю -"Толпа, ха-ха, вы рождены, чтобы умереть, так не все ли равно когда, а? а? а?" - и он вскидывал всякий раз револьвер. Где же я видела эти глаза? У Гатвина были такие глаза, - заорала она, вскочила с дивана, рванулась к двери, - Полкан, это он, он, он, - забила она кулаками в дверь, - не приводи его, слышишь? Слышишь? А, теперь я все знаю, - у ней началась истерика, - они меня извести хотят, извести, как дура, так и можно, а-а, - ноги ее запутались, подкосились, и она рухнула на пол, - больно мне больно, - забилась она, - уйдите, уйдите, мне тяжело, все сразу, больно, а-а.
Я облил ее водой, стал тереть виски.
- А-а, - вскрикнула она и вдруг влепила мне пощечину, - а, это ты. Садись, - толкнула она меня, тяжело села на диван.
- Уйти хочешь?
- А ключи-то вот они, - достала она откуда-то ключи и позвенела ими.
- Катись, - бросила она их мне.
Я прошел в коридор, открыл дверь, бросил ключи в комнату, вышел. Дверь хлопнула и стук больно отозвался по лестнице.