1994-96: Группа "Пожарный кран", Москва
"Пожарный кран" - это муз. группа из пяти 15-17-летних мальчиков, учащихся старших классов лицея при РГГУ, Москва. Среди них - старший сын Авдея Тер-Оганьяна и Марианны Марковой - Давид.
Почти все мальчики в 1997 стали учениками "Школы современного искусства" Авдея и за пару следующих лет совершили вместе с ним и его ближайшим тогда другом Толей Осмоловским как минимум шесть крупных художественных подвигов: показали русскому народу азбуку перформанса, выгнали из искусства мэтров, выступили против всех партий, построили баррикаду на большой Никитской, хотели захватить Мавзолей Ленина и готовы были даже рубить иконы по заказу клиентов.
Авдею безо всяких денег и институций, при минимуме книг, техники и даже еды удалось транслировать грядущему поколению свое понимание главной задачи искусства как прорыва к реальности и свободе. Судя по этому пронзительному тексту, дети были почти готовы к этому.
Этот текст ТруПки - об умершем в 1999 товарище Семеноффе (Илье Тюрине) и обо всем "Пожарном кране".
Михаил Местецкий (ТруПка)
Последний концерт: 18 мая 1996 года
ГРУППА «ПОЖАРНЫЙ КРАН»:
Гавриил Мокеич Семёнофф (бас-гитара, вокал) - Илья Тюрин
Филофей Кузьмич ТруПКа (ритм-гитара, вокал) - Михаил Местецкий
Марк Филофеич Крупаа IPSE (ударные) - Петр Быстров
Жан Жак Рандриамампандрисун (соло-гитара) - Давид Тер-Оганьян
Семён Кваша (клавишные)
Для того чтобы написать об этом концерте, нужно впасть в определенное умопомрачение. Например, представить, что Илья Тюрин прожил долгую плодотворную жизнь, а не 19 детских лет, из которых он дольше писался в пеленки, нежели играл в «Пожарном Кране». Тогда мы просто скажем: этот концерт был первым, первым его концертом - своего рода вешалкой, с которой начался такой театр, что о-го-го… и т.д., и т.п. Другой вариант - представить, что судьба возвысила не Илью Тюрина, но хотя бы саму его группу, и «Пожарный Кран» прожил долгую плодотворную жизнь, а не три еще более детских года, из которых мы дольше чинили провода в безнадежно прогнивших усилителях, нежели занимались творчеством.
Третий вариант - начать писать о том, как все это кошмарно переплелось: музыка, смерть, ломающиеся голоса, гнилые колонки, сальные немытые головы, бездарные стихи, гениальные стихи, дружба, лицей, амбиции Титанов, бицепсы кузнечиков, худые кадыкастые шеи, последний рок, первый панк, последний панк, первый фанк, последний фанк, первый катафалк, ужас, пробоины в мозгу. А это значит - заняться литературой. А это значит - впасть в наибольшее умопомрачение, если речь идет о таком конкретном событии, как концерт ПК 1996 года.
Поэтому я избираю метод наиболее нам всем свойственный: писать о чем-то, как будто о важном, хотя это абсолютно не важно. Корчить дурака. Шутить по-прежнему о «Пожарном Кране», как будто он жив, и Илья жив, и я жив. А тогда - тогда концерт 18 мая 1996 года был вчера, и я все отлично помню. Тогда слушайте.
Илья Тюрин, которого никто из нас не звал Ильей Тюриным, а все звали Семёноффым, довольно паршиво играл на басу. Хуже него играли лишь я на ритм-гитаре и Давид Тер-Оганьян на лидер-гитаре. Ударник IPSE и клавишник Сеня Кваша пользовались своим музыкальным образованием и выдавали вполне сносный уровень. Но, опять же, только соло. В ансамбле это был лютый грохот, непрерывные импровизации, побелевшие от напряжения руки и мат-перемат в адрес друг друга. Все думали только об одном: как бы незаметней поднять на общем пульте громкость своей адской машины.
Музыкальная школа №26, где мы тогда репетировали, то и дело присылала нам гонцов с разных этажей: спичечных, прозрачных девочек в сандалиях или жиртрестов-мальчиков с подушечками для скрипки между вторым и третьим подбородком. Дескать, пожалуйста, Ольга Ивановна очень просит, пожалуйста, пожалуйста, сделайте все это потише раз в пятьдесят, а то она сейчас спустится и прикроет на хрен вашу сталеварню!!! Вот тут мы возмущались, как единый кулак. Это был момент сектантской солидарности. Трусили, но посылали Ольгу Ивановну к ее прабабушке, посылали девочек в сандалиях и жиртрестов с подушечками к прабабушке Ольги Ивановны, негодовали, повышали втихомолку громкость всего пульта.
Нам покровительствовал тогда местный гуру Одиссей Борисович Богусевич, изумительный джазист, высоколобый и низкорослый человек, преподаватель фортепиано. А на остальных разных скрипачей мы просто чихали с зашкаливающей высоты всей груды наших децибел. Это электричество, свистульки! Хотите тишины - рвите рубильник, пиликайте в темноте! То есть, конечно, будучи жалкими трусами, мы этого не передавали Ольге Ивановне, но между собой - о да! Скрипачи у нас пиликали в темноте!
Как и все мы, я в то время вел дневник. Как и все мы, писал туда о чем-то, как об очень важном, хотя это оказалось абсолютно не важно. Думал, что дневник станет вешалкой, с которой начнется в моей жизни о-го-го какой театр… Третий вариант умопомрачения.
Но вот нахожу в нем характерную отповедь, как раз того времени. Мне 15 лет.
«У него [А.Арканова] лежит кассета «Пожарного Крана», запись где-то мая 1995 года. И ее он хочет отдать самому Макаревичу. Я сказал, что если, дай Бог, в субботу у нас будет запись, я принесу ему новую кассету…
Позавчера я сочинил песню «Доктор Айболит», а Семёнофф - «Великий Больной»… Можно установить больничную тенденцию в нашем пожарном творчестве. Вот, кстати, наша программа на сегодняшний момент:
Плевок Общества (Семёнофф-ТруПКа)
Стоп, Машинист (С.-Тр.)
В форточку! (С.)
Морж Ерунда (IPSE -Тр.)
Армия Лысых (С.)
С неба падает шар (Тр.)
Солнце-старик (С.)
Доктор Айболит (Тр.)
Ровесник Луны (С.)
Ура! (Тр.)
Пуля (Тр.)
Великий Больной (С.) (не сделан.)
Андрей Семеныч заболел. (Тр.-С.)
13 песен. Это где-то на 30-35 минут. Недавно IPSE позвонила какая-то дама и предложила нам поиграть в каком-то клубе. Для этого нужна запись… Плюс 30-минутная программа… Мы согласились! Давхит [Давид Тер-Оганьян] будет играть на Аэлите-2, а я на крутой акустике, чтобы не смазывался звук от 3-х плохих гитар. Я хочу Машу! Я хочу Машу, хочу, чтобы она немедленно вернулась ко мне! Я хочу ее сейчас, прямо здесь! Может быть, мне когда-нибудь и повстречается девушка, которая…» и т.д., и т.п.
Собственно, имеющий уши да услышит. В этом тексте, словно на лице двоечника, проступает все. От съеденного мела и повешенного кота до рукоблудия на последней парте. Горы пустых надежд, из которых Макаревич был самой безобидной: он просто с л и л нас, вот и все. И жил дальше счастливо, кулинарил, ловил там своих рапанов. А «какая-то дама», например, оставила по себе более мрачный след. Высоченная и сумасшедшая аферистка, она натравила на нашего барабанщика IPSE свою подружку-карлицу, и та чудом его не изнасиловала. В пятнадцать лет такое еще возможно. Помню, как и я, и Семёнофф, и остальные живым кольцом ограждали нашего красавца-друга по дороге домой, а коротенькие ручки то и дело находили меж нами брешь - и стремительно хватали бедного IPSE соответственно росту этой Джульетты. Вторая «дама», тем временем, сулила нам клубы, контракты и явно примеривалась к наиболее высокому Семёноффу (он ей доходил до плеча).
Удачные аферы, как мы предполагали, на подругах сказывались так: одна вдруг резко вырастала еще на голову, а другая еще больше сплющивалась, оседала. Сообщающиеся сосуды. Все это происходило разом, как в мультике: Бах! Пожарный Кран! Трах!.. И вот одна еще на голову выше, другая - еще на сахарницу ниже. Такие подруги.
Список из 13 песен был полностью исполнен на том самом концерте 18 мая. Только лишь песня «Пуля» отправилась в помойное ведро, так как сама являлась помойным ведром, вообразившим себя пулей. Еще мы добавили в программу оригинально понятую тему из «Порги и Бесс» Гершвина с нашими виртуозными вариациями. Не знаю, прониклась ли публика гениальной гершвиновской колыбельной, и вообще, уловила ли ее, но джазист Одиссей Борисович Богусевич сидел зеленый. Он на этом концерте взялся помочь нам со звуком, работал за пультом, и нам казалось, что мы играем на каких-то паутинках, а поем в кулаки. Но ничего нельзя было поделать. Это был ИХ звук, звук скрипачей и прислуживающих им джазистов. Только барабанщик IPSE лупил себе, не зная горя, а клавишник Сеня ломал пальцы о распахнутый концертный рояль, на котором так не звучали даже этюды Черни в восемнадцать рук. Подключенная к Богусевичу Аэлита-2, электрогитара времен Петра Первого, могла на таком фоне лишь удавиться собственным шнуром. Впрочем, звук от 3-х плохих гитар все-таки смазался как следует. Нормально.
Это слышно в записи.
Маша сидела в зале.
Из всей программы того вечера был только один пристойный номер. Во время него никто не играл. Для начинающих сталеваров - это почти смело. IPSE отложил палочки. Сеня завязал пальцы узлом. Собственно, это был сольный выход Семёноффа, «больничная тенденция в нашем пожарном творчестве», песня «Великий Больной», которую он наотрез отказался подвергать аранжировке. В моем дневнике такое с обидой называлось «не сделан.». Сейчас понятно: «спасен.».
Итак, чистая электрогитара. Мягкий, отцовский баритон Семёноффа. Тихие звуки, от которых слушатели чуть спали, чуть пьянели, не понимая слов, чуть влюблялись не пойми в кого. Думали: мать твою, черт возьми, такие сопляки, а вот чего-то такое да-да-да, вырывается чего-то такое, чего-то вырывается, да-да. Уверен, думали именно так. Потому что думать иначе: о мутных водах Москва-реки, о сумасшедших домах, о расколотых жизнях, о всем том, что предстояло нам по выходе из зала Музыкальной школы №26, - могли лишь истерики и кликуши. Собственно, об этом думали только мы, стоя на сцене.
Может быть, я еще мертв?
Боже мой, как я сумел?
Скорчившись, вырваться из-под поющих колес?
Путаясь в облаке дышащих бодростью тел?
Может быть, я еще мертв?
Семёнофф начал петь вторую часть второго куплета, а я про нее напрочь забыл, - и заиграл припев. Я ведь взялся аккомпанировать ему на гитаре. Хуже меня играла только карлица IPSE, но я считался вторым лидером в группе. Я не мог позволить себе просто сидеть и слушать, как все пьянеют, и влюбляются, и спят. Поэтому я взялся аккомпанировать ему на гитаре.
И… Вот этой минуты я не забуду никогда. Дело в том…
Дело в том, что Семёнофф находился в тот момент на пике своего варианта умопомрачения; он тоже думал, что это вешалка, что сейчас начнется о-го-го. Он днями и ночами напролет писал стихи, которые постепенно создавали ему такой рост, о котором наша аферистка не могла и мечтать. Он кошмарно взрослел; в нем все внутри грохотало от движения каких-то тектонических глыб: Бродского, Данте, Бога, Ада, Рая, Календаря. Кроме того, он действительно, действительно разлюбил меня в те месяцы. Возможно, его раздражало то, что я сам весь ходил ходуном, а в мой дневник для справки он не заглядывал. Возможно, он чувствовал, что я сам разлюбил его в те месяцы. Что я сам нахожусь на пике всех возможных вариантов умопомрачения, а попросту - съехал с катушек от треска чьего-то бюстгальтера и хочу умереть больше него, а это он считал провокацией. Возможно, он просто раскусил во мне мудака, повзрослевшего лишь в день его смерти.
Но когда я сбился и заиграл припев, он повернулся ко мне, медленно-медленно, как будто я ударил его доской по спине, медленно-медленно, как будто я нарочно загубил всю его вешалку, медленно-медленно, как будто весь мир сейчас замер, Бродский замер, Данте замер, Бог выронил сигарету, и все в изумлении глядят на нас, а мы с ним повисли где-то между вторым куплетом и припевом, - я, играющий на паутинке, и он, поющий в кулак. Помню, мне от ужаса захотелось рассмеяться. В зале трещало. Я слышал этот треск в образовавшейся тишине. Семёнофф глядел на меня белыми глазами, а я смеялся, готовый свалиться в обморок. Я еще пытался что-то поправить: корчил идиотские рожи, мол, давай, Семёнофф, я вернулся обратно на куплет, пой, пой, Семёнофф, может быть, давай, я еще мертв, Боже мой, ну же, как я суме-ел, ну, ну чего такое, пой, елки-палки, чего ты завис?..
Нас спасли аплодисменты. Мы откашлялись, отдышались, взяли адские машины и смели недоразумение очередным продуктом нашей сталеварни. Черт, если бы в каждой из миллиона невыносимейших ситуаций, в которые я влетал, вот так же вдруг начинали аплодировать какие-нибудь внезапные добрые люди и спасали бы мое положение от трясущихся коленей, пощечин, обмороков и элементарного позора - как бы был светел тогда мой дневник!
Но, в общем, не смотря ни на что, песня «Великий Больной» осталась самой чистой и пронзительной записью с того концерта. Если когда-нибудь достанете ее, прислушайтесь к мертвой паузе после сбивки на втором куплете перед припевом. Там грохот тектонических глыб и треск бюстгальтеров.
А теперь о самом главном. Теперь, собственно, припев.
Когда я думаю о том, что наш гениальный мальчик умер, не сказав почти ничего, - это правда. Когда я думаю, что он сделал это вместо нас, его друзей, - это тоже правда, хотя меньшая. Когда я думаю, что от нашей юношеской одержимости смертью, от нашей некрофилии и родственной ей любви к литературе, от всех этих «Может быть, я еще мертв?» и «Тот свет!» лишь один Семёнофф получил рикошетом доской по спине, - это тоже правда. Мне долго было стыдно, что я живой. Потом мне было стыдно, что я ничего не делаю для увековечивания его памяти, не сопротивляюсь забвению. Теперь мне стыдно, что я, собственно, тоже умер, но только он это сделал по катастрофической случайности и за нас за всех, а я - как-то незаметно, сам собой и уже совсем не от одержимости смертью. Скорее, наоборот. И этим еще больше обесценил нелепую, младенческую жертву Семёноффа, который до сих пор смотрит на меня, а мне от ужаса хочется смеяться.
Опубликовано в альманахе "Илья" (вып.5, 2006)
Почти все мальчики в 1997 стали учениками "Школы современного искусства" Авдея и за пару следующих лет совершили вместе с ним и его ближайшим тогда другом Толей Осмоловским как минимум шесть крупных художественных подвигов: показали русскому народу азбуку перформанса, выгнали из искусства мэтров, выступили против всех партий, построили баррикаду на большой Никитской, хотели захватить Мавзолей Ленина и готовы были даже рубить иконы по заказу клиентов.
Авдею безо всяких денег и институций, при минимуме книг, техники и даже еды удалось транслировать грядущему поколению свое понимание главной задачи искусства как прорыва к реальности и свободе. Судя по этому пронзительному тексту, дети были почти готовы к этому.
Этот текст ТруПки - об умершем в 1999 товарище Семеноффе (Илье Тюрине) и обо всем "Пожарном кране".
Михаил Местецкий (ТруПка)
Последний концерт: 18 мая 1996 года
ГРУППА «ПОЖАРНЫЙ КРАН»:
Гавриил Мокеич Семёнофф (бас-гитара, вокал) - Илья Тюрин
Филофей Кузьмич ТруПКа (ритм-гитара, вокал) - Михаил Местецкий
Марк Филофеич Крупаа IPSE (ударные) - Петр Быстров
Жан Жак Рандриамампандрисун (соло-гитара) - Давид Тер-Оганьян
Семён Кваша (клавишные)
Для того чтобы написать об этом концерте, нужно впасть в определенное умопомрачение. Например, представить, что Илья Тюрин прожил долгую плодотворную жизнь, а не 19 детских лет, из которых он дольше писался в пеленки, нежели играл в «Пожарном Кране». Тогда мы просто скажем: этот концерт был первым, первым его концертом - своего рода вешалкой, с которой начался такой театр, что о-го-го… и т.д., и т.п. Другой вариант - представить, что судьба возвысила не Илью Тюрина, но хотя бы саму его группу, и «Пожарный Кран» прожил долгую плодотворную жизнь, а не три еще более детских года, из которых мы дольше чинили провода в безнадежно прогнивших усилителях, нежели занимались творчеством.
Третий вариант - начать писать о том, как все это кошмарно переплелось: музыка, смерть, ломающиеся голоса, гнилые колонки, сальные немытые головы, бездарные стихи, гениальные стихи, дружба, лицей, амбиции Титанов, бицепсы кузнечиков, худые кадыкастые шеи, последний рок, первый панк, последний панк, первый фанк, последний фанк, первый катафалк, ужас, пробоины в мозгу. А это значит - заняться литературой. А это значит - впасть в наибольшее умопомрачение, если речь идет о таком конкретном событии, как концерт ПК 1996 года.
Поэтому я избираю метод наиболее нам всем свойственный: писать о чем-то, как будто о важном, хотя это абсолютно не важно. Корчить дурака. Шутить по-прежнему о «Пожарном Кране», как будто он жив, и Илья жив, и я жив. А тогда - тогда концерт 18 мая 1996 года был вчера, и я все отлично помню. Тогда слушайте.
Илья Тюрин, которого никто из нас не звал Ильей Тюриным, а все звали Семёноффым, довольно паршиво играл на басу. Хуже него играли лишь я на ритм-гитаре и Давид Тер-Оганьян на лидер-гитаре. Ударник IPSE и клавишник Сеня Кваша пользовались своим музыкальным образованием и выдавали вполне сносный уровень. Но, опять же, только соло. В ансамбле это был лютый грохот, непрерывные импровизации, побелевшие от напряжения руки и мат-перемат в адрес друг друга. Все думали только об одном: как бы незаметней поднять на общем пульте громкость своей адской машины.
Музыкальная школа №26, где мы тогда репетировали, то и дело присылала нам гонцов с разных этажей: спичечных, прозрачных девочек в сандалиях или жиртрестов-мальчиков с подушечками для скрипки между вторым и третьим подбородком. Дескать, пожалуйста, Ольга Ивановна очень просит, пожалуйста, пожалуйста, сделайте все это потише раз в пятьдесят, а то она сейчас спустится и прикроет на хрен вашу сталеварню!!! Вот тут мы возмущались, как единый кулак. Это был момент сектантской солидарности. Трусили, но посылали Ольгу Ивановну к ее прабабушке, посылали девочек в сандалиях и жиртрестов с подушечками к прабабушке Ольги Ивановны, негодовали, повышали втихомолку громкость всего пульта.
Нам покровительствовал тогда местный гуру Одиссей Борисович Богусевич, изумительный джазист, высоколобый и низкорослый человек, преподаватель фортепиано. А на остальных разных скрипачей мы просто чихали с зашкаливающей высоты всей груды наших децибел. Это электричество, свистульки! Хотите тишины - рвите рубильник, пиликайте в темноте! То есть, конечно, будучи жалкими трусами, мы этого не передавали Ольге Ивановне, но между собой - о да! Скрипачи у нас пиликали в темноте!
Как и все мы, я в то время вел дневник. Как и все мы, писал туда о чем-то, как об очень важном, хотя это оказалось абсолютно не важно. Думал, что дневник станет вешалкой, с которой начнется в моей жизни о-го-го какой театр… Третий вариант умопомрачения.
Но вот нахожу в нем характерную отповедь, как раз того времени. Мне 15 лет.
«У него [А.Арканова] лежит кассета «Пожарного Крана», запись где-то мая 1995 года. И ее он хочет отдать самому Макаревичу. Я сказал, что если, дай Бог, в субботу у нас будет запись, я принесу ему новую кассету…
Позавчера я сочинил песню «Доктор Айболит», а Семёнофф - «Великий Больной»… Можно установить больничную тенденцию в нашем пожарном творчестве. Вот, кстати, наша программа на сегодняшний момент:
Плевок Общества (Семёнофф-ТруПКа)
Стоп, Машинист (С.-Тр.)
В форточку! (С.)
Морж Ерунда (IPSE -Тр.)
Армия Лысых (С.)
С неба падает шар (Тр.)
Солнце-старик (С.)
Доктор Айболит (Тр.)
Ровесник Луны (С.)
Ура! (Тр.)
Пуля (Тр.)
Великий Больной (С.) (не сделан.)
Андрей Семеныч заболел. (Тр.-С.)
13 песен. Это где-то на 30-35 минут. Недавно IPSE позвонила какая-то дама и предложила нам поиграть в каком-то клубе. Для этого нужна запись… Плюс 30-минутная программа… Мы согласились! Давхит [Давид Тер-Оганьян] будет играть на Аэлите-2, а я на крутой акустике, чтобы не смазывался звук от 3-х плохих гитар. Я хочу Машу! Я хочу Машу, хочу, чтобы она немедленно вернулась ко мне! Я хочу ее сейчас, прямо здесь! Может быть, мне когда-нибудь и повстречается девушка, которая…» и т.д., и т.п.
Собственно, имеющий уши да услышит. В этом тексте, словно на лице двоечника, проступает все. От съеденного мела и повешенного кота до рукоблудия на последней парте. Горы пустых надежд, из которых Макаревич был самой безобидной: он просто с л и л нас, вот и все. И жил дальше счастливо, кулинарил, ловил там своих рапанов. А «какая-то дама», например, оставила по себе более мрачный след. Высоченная и сумасшедшая аферистка, она натравила на нашего барабанщика IPSE свою подружку-карлицу, и та чудом его не изнасиловала. В пятнадцать лет такое еще возможно. Помню, как и я, и Семёнофф, и остальные живым кольцом ограждали нашего красавца-друга по дороге домой, а коротенькие ручки то и дело находили меж нами брешь - и стремительно хватали бедного IPSE соответственно росту этой Джульетты. Вторая «дама», тем временем, сулила нам клубы, контракты и явно примеривалась к наиболее высокому Семёноффу (он ей доходил до плеча).
Удачные аферы, как мы предполагали, на подругах сказывались так: одна вдруг резко вырастала еще на голову, а другая еще больше сплющивалась, оседала. Сообщающиеся сосуды. Все это происходило разом, как в мультике: Бах! Пожарный Кран! Трах!.. И вот одна еще на голову выше, другая - еще на сахарницу ниже. Такие подруги.
Список из 13 песен был полностью исполнен на том самом концерте 18 мая. Только лишь песня «Пуля» отправилась в помойное ведро, так как сама являлась помойным ведром, вообразившим себя пулей. Еще мы добавили в программу оригинально понятую тему из «Порги и Бесс» Гершвина с нашими виртуозными вариациями. Не знаю, прониклась ли публика гениальной гершвиновской колыбельной, и вообще, уловила ли ее, но джазист Одиссей Борисович Богусевич сидел зеленый. Он на этом концерте взялся помочь нам со звуком, работал за пультом, и нам казалось, что мы играем на каких-то паутинках, а поем в кулаки. Но ничего нельзя было поделать. Это был ИХ звук, звук скрипачей и прислуживающих им джазистов. Только барабанщик IPSE лупил себе, не зная горя, а клавишник Сеня ломал пальцы о распахнутый концертный рояль, на котором так не звучали даже этюды Черни в восемнадцать рук. Подключенная к Богусевичу Аэлита-2, электрогитара времен Петра Первого, могла на таком фоне лишь удавиться собственным шнуром. Впрочем, звук от 3-х плохих гитар все-таки смазался как следует. Нормально.
Это слышно в записи.
Маша сидела в зале.
Из всей программы того вечера был только один пристойный номер. Во время него никто не играл. Для начинающих сталеваров - это почти смело. IPSE отложил палочки. Сеня завязал пальцы узлом. Собственно, это был сольный выход Семёноффа, «больничная тенденция в нашем пожарном творчестве», песня «Великий Больной», которую он наотрез отказался подвергать аранжировке. В моем дневнике такое с обидой называлось «не сделан.». Сейчас понятно: «спасен.».
Итак, чистая электрогитара. Мягкий, отцовский баритон Семёноффа. Тихие звуки, от которых слушатели чуть спали, чуть пьянели, не понимая слов, чуть влюблялись не пойми в кого. Думали: мать твою, черт возьми, такие сопляки, а вот чего-то такое да-да-да, вырывается чего-то такое, чего-то вырывается, да-да. Уверен, думали именно так. Потому что думать иначе: о мутных водах Москва-реки, о сумасшедших домах, о расколотых жизнях, о всем том, что предстояло нам по выходе из зала Музыкальной школы №26, - могли лишь истерики и кликуши. Собственно, об этом думали только мы, стоя на сцене.
Может быть, я еще мертв?
Боже мой, как я сумел?
Скорчившись, вырваться из-под поющих колес?
Путаясь в облаке дышащих бодростью тел?
Может быть, я еще мертв?
Семёнофф начал петь вторую часть второго куплета, а я про нее напрочь забыл, - и заиграл припев. Я ведь взялся аккомпанировать ему на гитаре. Хуже меня играла только карлица IPSE, но я считался вторым лидером в группе. Я не мог позволить себе просто сидеть и слушать, как все пьянеют, и влюбляются, и спят. Поэтому я взялся аккомпанировать ему на гитаре.
И… Вот этой минуты я не забуду никогда. Дело в том…
Дело в том, что Семёнофф находился в тот момент на пике своего варианта умопомрачения; он тоже думал, что это вешалка, что сейчас начнется о-го-го. Он днями и ночами напролет писал стихи, которые постепенно создавали ему такой рост, о котором наша аферистка не могла и мечтать. Он кошмарно взрослел; в нем все внутри грохотало от движения каких-то тектонических глыб: Бродского, Данте, Бога, Ада, Рая, Календаря. Кроме того, он действительно, действительно разлюбил меня в те месяцы. Возможно, его раздражало то, что я сам весь ходил ходуном, а в мой дневник для справки он не заглядывал. Возможно, он чувствовал, что я сам разлюбил его в те месяцы. Что я сам нахожусь на пике всех возможных вариантов умопомрачения, а попросту - съехал с катушек от треска чьего-то бюстгальтера и хочу умереть больше него, а это он считал провокацией. Возможно, он просто раскусил во мне мудака, повзрослевшего лишь в день его смерти.
Но когда я сбился и заиграл припев, он повернулся ко мне, медленно-медленно, как будто я ударил его доской по спине, медленно-медленно, как будто я нарочно загубил всю его вешалку, медленно-медленно, как будто весь мир сейчас замер, Бродский замер, Данте замер, Бог выронил сигарету, и все в изумлении глядят на нас, а мы с ним повисли где-то между вторым куплетом и припевом, - я, играющий на паутинке, и он, поющий в кулак. Помню, мне от ужаса захотелось рассмеяться. В зале трещало. Я слышал этот треск в образовавшейся тишине. Семёнофф глядел на меня белыми глазами, а я смеялся, готовый свалиться в обморок. Я еще пытался что-то поправить: корчил идиотские рожи, мол, давай, Семёнофф, я вернулся обратно на куплет, пой, пой, Семёнофф, может быть, давай, я еще мертв, Боже мой, ну же, как я суме-ел, ну, ну чего такое, пой, елки-палки, чего ты завис?..
Нас спасли аплодисменты. Мы откашлялись, отдышались, взяли адские машины и смели недоразумение очередным продуктом нашей сталеварни. Черт, если бы в каждой из миллиона невыносимейших ситуаций, в которые я влетал, вот так же вдруг начинали аплодировать какие-нибудь внезапные добрые люди и спасали бы мое положение от трясущихся коленей, пощечин, обмороков и элементарного позора - как бы был светел тогда мой дневник!
Но, в общем, не смотря ни на что, песня «Великий Больной» осталась самой чистой и пронзительной записью с того концерта. Если когда-нибудь достанете ее, прислушайтесь к мертвой паузе после сбивки на втором куплете перед припевом. Там грохот тектонических глыб и треск бюстгальтеров.
А теперь о самом главном. Теперь, собственно, припев.
Когда я думаю о том, что наш гениальный мальчик умер, не сказав почти ничего, - это правда. Когда я думаю, что он сделал это вместо нас, его друзей, - это тоже правда, хотя меньшая. Когда я думаю, что от нашей юношеской одержимости смертью, от нашей некрофилии и родственной ей любви к литературе, от всех этих «Может быть, я еще мертв?» и «Тот свет!» лишь один Семёнофф получил рикошетом доской по спине, - это тоже правда. Мне долго было стыдно, что я живой. Потом мне было стыдно, что я ничего не делаю для увековечивания его памяти, не сопротивляюсь забвению. Теперь мне стыдно, что я, собственно, тоже умер, но только он это сделал по катастрофической случайности и за нас за всех, а я - как-то незаметно, сам собой и уже совсем не от одержимости смертью. Скорее, наоборот. И этим еще больше обесценил нелепую, младенческую жертву Семёноффа, который до сих пор смотрит на меня, а мне от ужаса хочется смеяться.
Опубликовано в альманахе "Илья" (вып.5, 2006)