интервью с Леонидом Григорьяном и рецензия Александра Агеева
Елена Иваницкая прислала интервью с Леонидом Григорьевичем Григорьяном,опубликованное в педагогической газете "Первое сентября" 5 октября 1995 года, и рецензию Александра Агеева на книгу "Терпкое благо" из журнала "Знамя" 1996, № 7 (страница 220).
Надеюсь, что публикация на сайте будет востребованной читателем.
Газета «Первое сентября», 5 октября 1995 года. Третья страница. Заголовок: «Пессимизм - это отречение от достоинства». Медальоном портрет Л.Г. и подпись: «Леонид Григорьевич Григорьян - поэт, переводчик, публицист, правозащитник. Автор шести поэтических книг. Переводил прозу А.Камю (роман «Падение»), Ж.-П.Сартра и др. Его последняя работа - перевод романа Ж.-П.Сартра «Возраст зрелости» (в настоящее время печатается в журнале «Октябрь», №№ 7-9). Живет в Ростове-на-Дону».
«Леонид Григорьян. Нет, нет, не называйте меня правозащитником и диссидентом. Я считаю, что не имею права так себя называть. Почему? Потому что за свою оппозиционность я не пострадал. Хранение и распространение запрещенной литературы - Солженицына, Мандельштама, Платонова, Оруэлла - да, все это было. да, пустили под нож мою книгу «Дневник», меня выгоняли с работы (я много лет преподавал в Ростовском медицинском институте латынь), но в моей жизни не было самого страшного испытания - тюрьмы и лагеря. Варлам Шаламов говорил, что есть испытания, из которых человек не может выйти не сломленным, не может выйти самим собой.
Мне легко быть верующим, ибо я не прошел через те мытарства, в которых рушится вера, среди которых человек вопиет к Богу: «Как Ты это допускаешь?»
- В чем, по-вашему, актуальность творчества французских экзистенциалистов? Какое значение имеют для сегодняшнего дня философия и литература экзистенциалистов?
- Роман Альбера Камю «Падение» я перевел в середине пятидесятых годов, перевел для друзей без всякой надежды на публикацию. В середине шестидесятых я послал перевод в «Новый мир» и глубоко раз. что в журнале он появился в эпоху Твардовского. За этим последовали переводы Сартра и других писателей-экзистенциалистов. В творчестве экзистенциалистов меня особенно привлекает пафос трагического стоицизма. Трагический стоицизм - та духовная позиция, которую, я считаю, нам необходимо понять сегодня. Мы слишком нетерпеливы. Мы слишком привыкли делить мир на белое и черное. Мы хотим, например, чтобы демократия (уж если мы поверили, что демократия лучше тоталитаризма) мигом обеспечит нам все возможные блага. Но все возможные блага существуют только в мире ином В нашем мире сложности противоречия, скажу резче - абсурдность жизни неотменимы. И в этом абсурде человек делает свой выбор - либо отказывается от него и тем самым служит злу. надо, как Сизиф, катить в гору свой камень, даже зная, что он упадет, говорил Камю и добавлял, что Сизиф был счастилвым человеком.
В одном из рассказов Веркора герой, макизар (партизан), с горечью и досадой видит все неприглядные стороны характеров и поведения своих товарищей по оружию. В самом деле, служение правде еще не делает человека совершенным, люди не ангелы, и жадность, злоба, эгоизм, нетерпимость, равнодушие прорываются в них. Но в конце рассказа читатель видит героя оставшимся с пулеметом на дороге, где должны появиться фашисты. Он остался, чтобы умереть, но прикрыть отступление отряда. Он сделал свой выбор.
Впрочем, проблему трагического стоицизма и проблему выбора экзистенциалисты подняли не первые. Они перевели эти проблемы на язык современного художественного опыта, выступив наследника философии русского Сереберяного века (Бердяев, Шестов), философии французского Ренессанса (Монтень, Паскаль), античных стоиков.
- Вы намеренно, как я понимаю, не упомянули проблему страха. Экзистенциалистам вероятно, свойственно бесстрашие, ибо среди абсурдности жизни страх - недопустимая роскошь. Но как верующий человек вы должны краеугольным камнем самостоянья человека считать страх Господень.
- Понятие страха Божьего часто истолковывается совершенно неверно. Страх Господень - это страх перед отпадением от добра, это стыд перед возможностью греха, это отвращение к предательству. Но страх как таковой - боязнь, ужас - перед Богом? Это просто невозможно.
- Каким вы видите самоопределение человека в нынешних сложных обстоятельствах?
- Людям вообще свойственно думать. что те обстоятельства, в которых им довелось жить. - самые сложные и тяжелые. Это иллюзия понятная и объяснимая, но это иллюзия.
Всякое самоопределение, как мне кажется, начинается с вопроса: как удержаться от низости? И здесь у всех людей и у каждого человека есть могучие помощники и защитники. Совесть. Стыд. Великие авторитеты.
Да если угодно - порядочность просто выгоднее низости! такой вот разумный эгоизм…
Подростком, еще в предвоенные годы, я прочитал две книги Гумилева - «Костер» и «Огненный столп». Мне открылся мир достоинства и героизма. В советскую эпоху понятия героизма, достоинства, активной жизненной позиции представали в предельно искаженном виде. Творчество Гумилева вернуло меня, почти ребенка, к высокой человеческой норме. Потом я открыл для себя творчество Ахматовой, Мандельштама, Пастернака.
Великая русская поэзия - опора души, опора и помощь в самоопределении среди самых тяжелых испытаний.
- Если мы заговорили о поэзии, разрешите задать вопрос, который я собиралась задать позже. Во «Второй книге» Надежда Яковлевна Мандельштам, по необходимости кратко и не называя имен, рассказала историю обретения утраченного стихотворения Мандельштама. Это стихотворение сохранили вы. Расскажите, как это было?
- Вы знаете, что в 50-60-е годы скрытую, отнятую, запрещенную литературу мы «издавали» сами. К Надежде Яковлевне меня привела Елена Михайловна Аренс и, протянув ей мою тетрадь со стихами Мандельштама, сказал: «Вот, посмотрите, как в Ростове издают Осипа Эмильевича». Надежда Яковлевна видела немало таких тетрадей - наверное тысячу и одну, все стихи Мандельштама она знала наизусть, но вдруг вскрикнула: она увидела стихотворение «Где ночь бросает якоря // В глухих созвездьях Зодиака…». Это стихотворение 1920 года считалось безнадежно утраченным. В двадцатые годы Мандельштам бывал в Ростове, печатался в ростовской газете «Молот»*, дружил с ростовчанином Леней Ландсбергом и подарил ему это стихотворение. Надежда Яковлевна думала, что Ландсберг погиб в тридцать седьмом году ( в действительности - в сорок шестом)**. Книгу Мандельштама «Камень» уже через несколько лет после смерти Лени мне дал прочесть один друг. В эту книгу были от руки вписаны семь стихотворений Мандельштама. шесть из них я знал, они уже были в моей тетради, а седьмое, то самое - «Где ночь бросает якоря…» - я списал и вплел в тетрадь. Теперь я понимаю, что мне чудом довелось держать в руках книгу, принадлежавшую Ландсбергу, в которой и сохранилось это стихотворение.
- Вернемся в сегодняшний день. Что внушает вам надежду, что жизнь продолжится?
- Вы знаете, есть вопросы, на которые лучшим ответом, мне кажется, будет молчание. Но все же попробую ответить. Конечно, когда я думаю, какие умы и души, какие сердца и таланты погибли, какие замыслы не воплотились, какая радость не осуществилась, то невольно закрадывается мысль: да можно ли продолжать дальше? но напомню вам слова Ницше: «Страдающие не имеют права на пессимизм». В самом деле, пессимизм - легкий выход. Пессимизм - это капитуляция перед судьбой. Пессимизм - это отречение от героизма и достоинства. Человеческая история настолько ужасна, что, будь люди пессимистами, она закончилась бы тысячу, две тысячи лет назад. Ужасны были времена Макиавелли во Флоренции, ужасны были времена Томаса Мора в Англии, но Италия и Англия живы. Если жизнь продолжается, то она неистребима. Сегодняшние апокалипсические настроения я считаю спекулятивными и глубоко вредными. В отчаянии перед ожиданием конца ничего невозможно делать - опускаются руки, а если человек опускает руки, он сам накликивает страшный конец.
Залог того, что жизнь продолжится, - живое повседневное творчество жизни и великое творчество классиков. Пушкин, Толстой, Мандельштам живы для нас.
Оптимизм во мне есть и, поскольку я все время говорю о классиках, то и тут приведу слова Пушкина, сказанные им в очень тяжелый и страшный момент, когда в Москве началась эпидемия холеры, болезнь подступала к Петербургу и начались холерные бунты: «Не так страшна холера, как опасно опасение, опасно уныние, которое овладевает человеческим духом».
- А если бы вы попробовали свести к краткой формуле то, что нам сегодня особенно необходимо, что получилось бы?
- Толстой-проповедник в конце жизни неустанно повторял: «Любите друг друга, как дети». Солженицын уже в наши дни сказал: «Жить не по лжи». И мне хочется надеяться, что я слышал эти заветы.
Ростов-на-Дону
* статьи Мандельштама были напечатаны в январе 1922 года в газетах «Советский Юг» и «Обозрение театров гг.Ростова и Нахичевани-н/Д»
**в действительности Л.Э.Ландсберг скончался 28 апреля 1957 году
(Примечания Л.Санкина)
*** *** ***
Журнал «Знамя», 1996, № 7 (страница 220).
В разделе «Наблюдатель» рецензия Александра Агеева на книгу:
Леонид Григорьян. Терпкое благо: Стихи.
Ростов-на-Дону: Гефест, 1995. - 40 с., 500 экз.
Девятая книга стихов известного ростовского поэта очень точно названа «Терпкое благо» - образ приятия и неприятия жизни, притяжения и отталкивания. Этот конфликт лежит в основе большинства стихотворений, конфликт, в сущности, вечный и для настоящей поэзии традиционный. Но в последние годы, в которые, видимо, писались эти стихи, дополнили внутренний конфликт внешним: жизнь изменилась неузнаваемо, и найти в енй место человеку поколения Григорьяна нелегко. Лучшие годы ушли на безнадежное - как казалось тогда - противостояние режиму, и вот он пал как бы сам собою, словно бы без всякого участия лирического героя. Линия жизни, вектор привычного противостояния уперлись в пустоту:
Нет, ничего не вышло, о незадачливый Брут,
А между тем миновало время решать и решаться,
Но по привычке суров ты и по инерции крут
И кулаки тугие никак не могут разжаться. («Тираноборец»)
Поэтому «Терпкое благо» - книга душевной смуты. Наступившая старость обернулась не классическим покоем, не мудрым приятием естественного хода вещей, а жестоким внутренним разладом. Поэт трезво и беспощадно создает образ напрасно прожитой жизни, и тут же оспаривает его, бежит от него к ценностям, под знаком которых эта жизнь прошла:
За спиною Бога дуновенье,
И не все постыло на земле,
Если было чудное мгновенье
И свеча горела на столе.
Тот же дуб стоит на Лукоморье,
Из пластов глубинных влагу пьет,
Девушка поет в церковном хоре,
Не смолкает - до сих пор поет. («Вечное»)
Эти ценности - поэзия, свобода, одиночество, любовь. Любовной лирики в книге особенно много. Читая ее, почему-то думаешь, что стихи эти не были предназначены для печати - настолько они подчас наивны, безыскусны, откровенны. Это лирический дневник, письма и записки к любимой, мадригалы в ее альбом. герой торопится передать непосредственность чувства, не думая о форме и не заботясь об оригинальности. Хотя известная «литературность» ситуации - любовь шестидесятилетнего к молодой женщине - оборачивается горьковатой самоиронией:
Ты - в тираже и понимаешь это,
Не по зубам румяный каравай.
Уймись же и на Тютчева и Фета
В гордыне смехотворной не кивай.
(«Прав Межиров, признавший безотчетно…»)
Слабее всего Григорьян там, где, по его же слову, « в стыдную зависимость/ От мутной жизни попадает», то есть когда хочет прямо высказаться «на злобу дня». Поэтическая публицистика - жанр вообще сомнительный, в его рамках даже очень большие поэты терпели поражение. Стоит ли во многих рифмованных строчках доказывать, что война в Чечне - это плохо, что зависть маргинала к богатству низменна, что наш язык загажен, поскольку «пообвыкся с коммунистами»? Вчерашняя газета - не материал для поэзии. Гораздо выразительнее та же самая «злоба дня» отражается в стихах, где ее конкретных, вещных примет как бы и нет вовсе, в стихах, где не народное благо волнует поэта, а собственная судьба в эпоху смуты:
Крошки уныло сметешь со стола,
Стекла протрешь неумело
И пробормочешь: «Такие дела…» -
За неимением дела.
Не ожидаешь парада планет
Через морозную ретушь,
Хочешь возврата былого? - О нет!
Жаждешь грядущего? - Нет уж!
(«Сгусток и сплав упований благих…»)
«Терпкое благо» - книга неровная. переходная. Ни удачей, ни неудачей поэта ее не назовешь. Но, во всяком случае, это этап, ступенька, свидетельство того, что смута и разлад не отняли речь, не обернулись тягостным молчанием.
Надеюсь, что публикация на сайте будет востребованной читателем.
Газета «Первое сентября», 5 октября 1995 года. Третья страница. Заголовок: «Пессимизм - это отречение от достоинства». Медальоном портрет Л.Г. и подпись: «Леонид Григорьевич Григорьян - поэт, переводчик, публицист, правозащитник. Автор шести поэтических книг. Переводил прозу А.Камю (роман «Падение»), Ж.-П.Сартра и др. Его последняя работа - перевод романа Ж.-П.Сартра «Возраст зрелости» (в настоящее время печатается в журнале «Октябрь», №№ 7-9). Живет в Ростове-на-Дону».
«Леонид Григорьян. Нет, нет, не называйте меня правозащитником и диссидентом. Я считаю, что не имею права так себя называть. Почему? Потому что за свою оппозиционность я не пострадал. Хранение и распространение запрещенной литературы - Солженицына, Мандельштама, Платонова, Оруэлла - да, все это было. да, пустили под нож мою книгу «Дневник», меня выгоняли с работы (я много лет преподавал в Ростовском медицинском институте латынь), но в моей жизни не было самого страшного испытания - тюрьмы и лагеря. Варлам Шаламов говорил, что есть испытания, из которых человек не может выйти не сломленным, не может выйти самим собой.
Мне легко быть верующим, ибо я не прошел через те мытарства, в которых рушится вера, среди которых человек вопиет к Богу: «Как Ты это допускаешь?»
- В чем, по-вашему, актуальность творчества французских экзистенциалистов? Какое значение имеют для сегодняшнего дня философия и литература экзистенциалистов?
- Роман Альбера Камю «Падение» я перевел в середине пятидесятых годов, перевел для друзей без всякой надежды на публикацию. В середине шестидесятых я послал перевод в «Новый мир» и глубоко раз. что в журнале он появился в эпоху Твардовского. За этим последовали переводы Сартра и других писателей-экзистенциалистов. В творчестве экзистенциалистов меня особенно привлекает пафос трагического стоицизма. Трагический стоицизм - та духовная позиция, которую, я считаю, нам необходимо понять сегодня. Мы слишком нетерпеливы. Мы слишком привыкли делить мир на белое и черное. Мы хотим, например, чтобы демократия (уж если мы поверили, что демократия лучше тоталитаризма) мигом обеспечит нам все возможные блага. Но все возможные блага существуют только в мире ином В нашем мире сложности противоречия, скажу резче - абсурдность жизни неотменимы. И в этом абсурде человек делает свой выбор - либо отказывается от него и тем самым служит злу. надо, как Сизиф, катить в гору свой камень, даже зная, что он упадет, говорил Камю и добавлял, что Сизиф был счастилвым человеком.
В одном из рассказов Веркора герой, макизар (партизан), с горечью и досадой видит все неприглядные стороны характеров и поведения своих товарищей по оружию. В самом деле, служение правде еще не делает человека совершенным, люди не ангелы, и жадность, злоба, эгоизм, нетерпимость, равнодушие прорываются в них. Но в конце рассказа читатель видит героя оставшимся с пулеметом на дороге, где должны появиться фашисты. Он остался, чтобы умереть, но прикрыть отступление отряда. Он сделал свой выбор.
Впрочем, проблему трагического стоицизма и проблему выбора экзистенциалисты подняли не первые. Они перевели эти проблемы на язык современного художественного опыта, выступив наследника философии русского Сереберяного века (Бердяев, Шестов), философии французского Ренессанса (Монтень, Паскаль), античных стоиков.
- Вы намеренно, как я понимаю, не упомянули проблему страха. Экзистенциалистам вероятно, свойственно бесстрашие, ибо среди абсурдности жизни страх - недопустимая роскошь. Но как верующий человек вы должны краеугольным камнем самостоянья человека считать страх Господень.
- Понятие страха Божьего часто истолковывается совершенно неверно. Страх Господень - это страх перед отпадением от добра, это стыд перед возможностью греха, это отвращение к предательству. Но страх как таковой - боязнь, ужас - перед Богом? Это просто невозможно.
- Каким вы видите самоопределение человека в нынешних сложных обстоятельствах?
- Людям вообще свойственно думать. что те обстоятельства, в которых им довелось жить. - самые сложные и тяжелые. Это иллюзия понятная и объяснимая, но это иллюзия.
Всякое самоопределение, как мне кажется, начинается с вопроса: как удержаться от низости? И здесь у всех людей и у каждого человека есть могучие помощники и защитники. Совесть. Стыд. Великие авторитеты.
Да если угодно - порядочность просто выгоднее низости! такой вот разумный эгоизм…
Подростком, еще в предвоенные годы, я прочитал две книги Гумилева - «Костер» и «Огненный столп». Мне открылся мир достоинства и героизма. В советскую эпоху понятия героизма, достоинства, активной жизненной позиции представали в предельно искаженном виде. Творчество Гумилева вернуло меня, почти ребенка, к высокой человеческой норме. Потом я открыл для себя творчество Ахматовой, Мандельштама, Пастернака.
Великая русская поэзия - опора души, опора и помощь в самоопределении среди самых тяжелых испытаний.
- Если мы заговорили о поэзии, разрешите задать вопрос, который я собиралась задать позже. Во «Второй книге» Надежда Яковлевна Мандельштам, по необходимости кратко и не называя имен, рассказала историю обретения утраченного стихотворения Мандельштама. Это стихотворение сохранили вы. Расскажите, как это было?
- Вы знаете, что в 50-60-е годы скрытую, отнятую, запрещенную литературу мы «издавали» сами. К Надежде Яковлевне меня привела Елена Михайловна Аренс и, протянув ей мою тетрадь со стихами Мандельштама, сказал: «Вот, посмотрите, как в Ростове издают Осипа Эмильевича». Надежда Яковлевна видела немало таких тетрадей - наверное тысячу и одну, все стихи Мандельштама она знала наизусть, но вдруг вскрикнула: она увидела стихотворение «Где ночь бросает якоря // В глухих созвездьях Зодиака…». Это стихотворение 1920 года считалось безнадежно утраченным. В двадцатые годы Мандельштам бывал в Ростове, печатался в ростовской газете «Молот»*, дружил с ростовчанином Леней Ландсбергом и подарил ему это стихотворение. Надежда Яковлевна думала, что Ландсберг погиб в тридцать седьмом году ( в действительности - в сорок шестом)**. Книгу Мандельштама «Камень» уже через несколько лет после смерти Лени мне дал прочесть один друг. В эту книгу были от руки вписаны семь стихотворений Мандельштама. шесть из них я знал, они уже были в моей тетради, а седьмое, то самое - «Где ночь бросает якоря…» - я списал и вплел в тетрадь. Теперь я понимаю, что мне чудом довелось держать в руках книгу, принадлежавшую Ландсбергу, в которой и сохранилось это стихотворение.
- Вернемся в сегодняшний день. Что внушает вам надежду, что жизнь продолжится?
- Вы знаете, есть вопросы, на которые лучшим ответом, мне кажется, будет молчание. Но все же попробую ответить. Конечно, когда я думаю, какие умы и души, какие сердца и таланты погибли, какие замыслы не воплотились, какая радость не осуществилась, то невольно закрадывается мысль: да можно ли продолжать дальше? но напомню вам слова Ницше: «Страдающие не имеют права на пессимизм». В самом деле, пессимизм - легкий выход. Пессимизм - это капитуляция перед судьбой. Пессимизм - это отречение от героизма и достоинства. Человеческая история настолько ужасна, что, будь люди пессимистами, она закончилась бы тысячу, две тысячи лет назад. Ужасны были времена Макиавелли во Флоренции, ужасны были времена Томаса Мора в Англии, но Италия и Англия живы. Если жизнь продолжается, то она неистребима. Сегодняшние апокалипсические настроения я считаю спекулятивными и глубоко вредными. В отчаянии перед ожиданием конца ничего невозможно делать - опускаются руки, а если человек опускает руки, он сам накликивает страшный конец.
Залог того, что жизнь продолжится, - живое повседневное творчество жизни и великое творчество классиков. Пушкин, Толстой, Мандельштам живы для нас.
Оптимизм во мне есть и, поскольку я все время говорю о классиках, то и тут приведу слова Пушкина, сказанные им в очень тяжелый и страшный момент, когда в Москве началась эпидемия холеры, болезнь подступала к Петербургу и начались холерные бунты: «Не так страшна холера, как опасно опасение, опасно уныние, которое овладевает человеческим духом».
- А если бы вы попробовали свести к краткой формуле то, что нам сегодня особенно необходимо, что получилось бы?
- Толстой-проповедник в конце жизни неустанно повторял: «Любите друг друга, как дети». Солженицын уже в наши дни сказал: «Жить не по лжи». И мне хочется надеяться, что я слышал эти заветы.
Ростов-на-Дону
* статьи Мандельштама были напечатаны в январе 1922 года в газетах «Советский Юг» и «Обозрение театров гг.Ростова и Нахичевани-н/Д»
**в действительности Л.Э.Ландсберг скончался 28 апреля 1957 году
(Примечания Л.Санкина)
*** *** ***
Журнал «Знамя», 1996, № 7 (страница 220).
В разделе «Наблюдатель» рецензия Александра Агеева на книгу:
Леонид Григорьян. Терпкое благо: Стихи.
Ростов-на-Дону: Гефест, 1995. - 40 с., 500 экз.
Девятая книга стихов известного ростовского поэта очень точно названа «Терпкое благо» - образ приятия и неприятия жизни, притяжения и отталкивания. Этот конфликт лежит в основе большинства стихотворений, конфликт, в сущности, вечный и для настоящей поэзии традиционный. Но в последние годы, в которые, видимо, писались эти стихи, дополнили внутренний конфликт внешним: жизнь изменилась неузнаваемо, и найти в енй место человеку поколения Григорьяна нелегко. Лучшие годы ушли на безнадежное - как казалось тогда - противостояние режиму, и вот он пал как бы сам собою, словно бы без всякого участия лирического героя. Линия жизни, вектор привычного противостояния уперлись в пустоту:
Нет, ничего не вышло, о незадачливый Брут,
А между тем миновало время решать и решаться,
Но по привычке суров ты и по инерции крут
И кулаки тугие никак не могут разжаться. («Тираноборец»)
Поэтому «Терпкое благо» - книга душевной смуты. Наступившая старость обернулась не классическим покоем, не мудрым приятием естественного хода вещей, а жестоким внутренним разладом. Поэт трезво и беспощадно создает образ напрасно прожитой жизни, и тут же оспаривает его, бежит от него к ценностям, под знаком которых эта жизнь прошла:
За спиною Бога дуновенье,
И не все постыло на земле,
Если было чудное мгновенье
И свеча горела на столе.
Тот же дуб стоит на Лукоморье,
Из пластов глубинных влагу пьет,
Девушка поет в церковном хоре,
Не смолкает - до сих пор поет. («Вечное»)
Эти ценности - поэзия, свобода, одиночество, любовь. Любовной лирики в книге особенно много. Читая ее, почему-то думаешь, что стихи эти не были предназначены для печати - настолько они подчас наивны, безыскусны, откровенны. Это лирический дневник, письма и записки к любимой, мадригалы в ее альбом. герой торопится передать непосредственность чувства, не думая о форме и не заботясь об оригинальности. Хотя известная «литературность» ситуации - любовь шестидесятилетнего к молодой женщине - оборачивается горьковатой самоиронией:
Ты - в тираже и понимаешь это,
Не по зубам румяный каравай.
Уймись же и на Тютчева и Фета
В гордыне смехотворной не кивай.
(«Прав Межиров, признавший безотчетно…»)
Слабее всего Григорьян там, где, по его же слову, « в стыдную зависимость/ От мутной жизни попадает», то есть когда хочет прямо высказаться «на злобу дня». Поэтическая публицистика - жанр вообще сомнительный, в его рамках даже очень большие поэты терпели поражение. Стоит ли во многих рифмованных строчках доказывать, что война в Чечне - это плохо, что зависть маргинала к богатству низменна, что наш язык загажен, поскольку «пообвыкся с коммунистами»? Вчерашняя газета - не материал для поэзии. Гораздо выразительнее та же самая «злоба дня» отражается в стихах, где ее конкретных, вещных примет как бы и нет вовсе, в стихах, где не народное благо волнует поэта, а собственная судьба в эпоху смуты:
Крошки уныло сметешь со стола,
Стекла протрешь неумело
И пробормочешь: «Такие дела…» -
За неимением дела.
Не ожидаешь парада планет
Через морозную ретушь,
Хочешь возврата былого? - О нет!
Жаждешь грядущего? - Нет уж!
(«Сгусток и сплав упований благих…»)
«Терпкое благо» - книга неровная. переходная. Ни удачей, ни неудачей поэта ее не назовешь. Но, во всяком случае, это этап, ступенька, свидетельство того, что смута и разлад не отняли речь, не обернулись тягостным молчанием.