Виктория КОНОНЫХИНА-СЁМИНА. В доме на Горького 147а
Я не стану говорить о Григорьяне-поэте. Он мастер, и оценить его стихи должен тоже мастер, а я боюсь своими приблизительными, общими и потому слабыми словами разрушить то чудо, которое всегда являет собой настоящая поэзия. Я хотела бы вспомнить о Григорьяне-человеке, о его роли в ростовской литературной жизни, в жизни моего мужа Виталия Сёмина.
Шестидесятые годы - это знаменитая в Ростове григорьяновская компания. Даже я бы уточнила так: 50-70-е, знаменитая квартира № 6 по улице Горького 147а. Сколько вина там было выпито, сколько женщин, милых и ласковых, и иных заглядывало на огонек этой квартиры! И как тянулись в этот всегда хохочущий, всегда развеселый, вольный круг мужья, в том числе и Виталий…
Привязанность Виталия к Григорьяну была такой сильной, что вызывала мою ревность. Человек этот очень много дал Виталию в духовном, душевном, в профессиональном смысле.
Сама я встретила Григорьяна в 1948 году. Мы были на одном курсе в университете, я на славянском отделении, он - на романо-германском. И он сразу выделился среди студентов и стал как бы легендарной фигурой на факультете. Я не преувеличу, если скажу, что все мы, полсотни школяров и демобилизованных, пришедшие на курс, были чудовищно невежественны в том предмете, которому собирались посвятить себя. На 99 процентов круг чтения - это школьная программа, прошедшая густое идеологическое сито. Имена великих писателей и поэтов первого десятилетия века нам, так называемым специалистам-филологам, были неизвестны. Если мы знали об Ахматовой и Зощенко, то только в связи со ждановскими клеймами их. Григорьян же знал эти имена уже тогда, и не просто знал. В силу понятных обстоятельств, он не сильно обнаруживал свои знания, но и не скрывал особенно, и мы с высокомерием идейно-безупречных комсомольцев смотрели на этого странного малого, который читал стихи «белогвардейца» Гумилёва, но не интересовался лирикой Щипачёва и пьесами Софронова. В этом высокомерии была и зависть к его знаниям. И еще: мы, владевшие комсомольско-уличным новоязом, оттачивавшие этот новояз на всякого рода разборках, летучках и составлениях монтажей, чувствовали безупречную грамотность речи Григорьяна и необычное для нас богатство словаря и интонации.
Далее с годами стало ясно, что мало кто в Ростове сохранял связь с великой литературой, исключенной тогда из духовного оборота, с такой любовью, преданностью, как Григорьян. Мало кто знал ее, как он. В наш с Виталием дом запрещенные Платонов, Булгаков, Ахматова, Мандельштам, Гумилёв приходили из дома Григорьяна. Виталий ходил к Григорьяну не только повеселиться, но прежде всего потолковать о литературе. Я не знаю, например, людей, которые, как Григорьян, могли месяцами сидеть на дешевых пирожках, чтобы на сэкономленные деньги купить американские издания Цветаевой и Мандельштама.
Но с образом добропорядочного культуртрегера Григорьян по своему характеру не совпадал.
Это был слишком живой, страстный, противоречивый человек. Его заносило, опускало, мотало, но его - редчайшее дело - ни в какой мере не согнуло время, покалечившее тогда миллионы людей, перевернувшее в их головах человеческие понятия.
В этой компании взращивался, в том числе и стихами хозяина, дух братства, непредательства. Какой-то нескончаемый стон и смех стоял подчас, любо было слышать те невероятные, остроумные дружеские подначки, пикировки, хохмы, разоблачения, особенно если хозяин был в ударе. И прирожденный его артистизм, жизнелюбие и открытость добавляли дрожжей в это бродило. Какие эпиграммы, какие иногда непроизносимо-скабрезные остроты составлялись на ходу. И упивались до безумств. Но это был дух интеллектуального веселья и бескорыстия. Никогда в компании этой не было куркульской затаенности, карьерной расчетливости. Вообще взгляда на человека как на средство достижения собственных жизненных целей. Люди расчетливые у Григорьяна не приживались.
Виталия Сёмина притягивала эта среда, снимавшая заклятие двоемыслия и двоедушия, которые были повсеместно вокруг. Конечно, все они были под колпаком КГБ, и постоянной шуткой было подозревать своих в стукачестве. Когда настали новые времена, Григорьян получил доказательства самой скрупулезной слежки. Знали, кто приходил, что говорил, какая литература хранилась в доме, а хранился и самиздат, и тамиздат, и Солженицын, и Чуковская, и русские религиозные философы, и запрещенная поэзия, и работы Сахарова, Авторханова, Амальрика, и правозащитная хроника - это огромный пласт философской, политической, художественной мысли, который требовал осмысления и обсуждения.
Григорьян был главным собеседником и спорщиком для всех. Спорщиком потому, что возникали и сугубо принципиальные разногласия, и два этих человека жестоко ссорились, всякое хождение друг к другу прекращалось, возникала переписка по почте, аргументы пополам со смертельными оскорблениями. А жили-то в 15 минутах ходьбы. У меня есть письма, в которых спор идет об одной фразе А. Битова, плоха она или хороша. Сёмин ценил в прозе точность и глубину и не любил стилистических украшательств. Григорьян бывал слишком пристрастен к некоторым литераторам. После смерти Виталия он, вспоминая о том споре, покаянно и благородно скажет: «Виталий, конечно, был прав, а я нет».
Он был абсолютно равнодушен к бытовому благоустройству, дом всегда открыт всем ветрам, книги ценнейшие спокойно дает читать всем желающим. Деньги мгновенно уплывают из его рук. Угостит последним, не оставив себе на завтра. Отрешенно беспечен. Но к работе - он более 30 лет преподавал латынь - относился очень серьезно.
Вот записки Виталия, разговор с Лёкой: «Любишь работу?» - «Люблю. Рожи вокруг прекрасные. Не представляешь, как я ее плотски люблю. Если бы мне платили деньги и предложили не работать, я бы еще подумал. Так мил мне мой институт, студенты».
Я думаю, что человек и поэт Леонид Григорьян немало сделал для того, чтобы вернуть окружающих ко многим забытым человеческим ценностям.
http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_46_471.html
Шестидесятые годы - это знаменитая в Ростове григорьяновская компания. Даже я бы уточнила так: 50-70-е, знаменитая квартира № 6 по улице Горького 147а. Сколько вина там было выпито, сколько женщин, милых и ласковых, и иных заглядывало на огонек этой квартиры! И как тянулись в этот всегда хохочущий, всегда развеселый, вольный круг мужья, в том числе и Виталий…
Привязанность Виталия к Григорьяну была такой сильной, что вызывала мою ревность. Человек этот очень много дал Виталию в духовном, душевном, в профессиональном смысле.
Сама я встретила Григорьяна в 1948 году. Мы были на одном курсе в университете, я на славянском отделении, он - на романо-германском. И он сразу выделился среди студентов и стал как бы легендарной фигурой на факультете. Я не преувеличу, если скажу, что все мы, полсотни школяров и демобилизованных, пришедшие на курс, были чудовищно невежественны в том предмете, которому собирались посвятить себя. На 99 процентов круг чтения - это школьная программа, прошедшая густое идеологическое сито. Имена великих писателей и поэтов первого десятилетия века нам, так называемым специалистам-филологам, были неизвестны. Если мы знали об Ахматовой и Зощенко, то только в связи со ждановскими клеймами их. Григорьян же знал эти имена уже тогда, и не просто знал. В силу понятных обстоятельств, он не сильно обнаруживал свои знания, но и не скрывал особенно, и мы с высокомерием идейно-безупречных комсомольцев смотрели на этого странного малого, который читал стихи «белогвардейца» Гумилёва, но не интересовался лирикой Щипачёва и пьесами Софронова. В этом высокомерии была и зависть к его знаниям. И еще: мы, владевшие комсомольско-уличным новоязом, оттачивавшие этот новояз на всякого рода разборках, летучках и составлениях монтажей, чувствовали безупречную грамотность речи Григорьяна и необычное для нас богатство словаря и интонации.
Далее с годами стало ясно, что мало кто в Ростове сохранял связь с великой литературой, исключенной тогда из духовного оборота, с такой любовью, преданностью, как Григорьян. Мало кто знал ее, как он. В наш с Виталием дом запрещенные Платонов, Булгаков, Ахматова, Мандельштам, Гумилёв приходили из дома Григорьяна. Виталий ходил к Григорьяну не только повеселиться, но прежде всего потолковать о литературе. Я не знаю, например, людей, которые, как Григорьян, могли месяцами сидеть на дешевых пирожках, чтобы на сэкономленные деньги купить американские издания Цветаевой и Мандельштама.
Но с образом добропорядочного культуртрегера Григорьян по своему характеру не совпадал.
Это был слишком живой, страстный, противоречивый человек. Его заносило, опускало, мотало, но его - редчайшее дело - ни в какой мере не согнуло время, покалечившее тогда миллионы людей, перевернувшее в их головах человеческие понятия.
В этой компании взращивался, в том числе и стихами хозяина, дух братства, непредательства. Какой-то нескончаемый стон и смех стоял подчас, любо было слышать те невероятные, остроумные дружеские подначки, пикировки, хохмы, разоблачения, особенно если хозяин был в ударе. И прирожденный его артистизм, жизнелюбие и открытость добавляли дрожжей в это бродило. Какие эпиграммы, какие иногда непроизносимо-скабрезные остроты составлялись на ходу. И упивались до безумств. Но это был дух интеллектуального веселья и бескорыстия. Никогда в компании этой не было куркульской затаенности, карьерной расчетливости. Вообще взгляда на человека как на средство достижения собственных жизненных целей. Люди расчетливые у Григорьяна не приживались.
Виталия Сёмина притягивала эта среда, снимавшая заклятие двоемыслия и двоедушия, которые были повсеместно вокруг. Конечно, все они были под колпаком КГБ, и постоянной шуткой было подозревать своих в стукачестве. Когда настали новые времена, Григорьян получил доказательства самой скрупулезной слежки. Знали, кто приходил, что говорил, какая литература хранилась в доме, а хранился и самиздат, и тамиздат, и Солженицын, и Чуковская, и русские религиозные философы, и запрещенная поэзия, и работы Сахарова, Авторханова, Амальрика, и правозащитная хроника - это огромный пласт философской, политической, художественной мысли, который требовал осмысления и обсуждения.
Григорьян был главным собеседником и спорщиком для всех. Спорщиком потому, что возникали и сугубо принципиальные разногласия, и два этих человека жестоко ссорились, всякое хождение друг к другу прекращалось, возникала переписка по почте, аргументы пополам со смертельными оскорблениями. А жили-то в 15 минутах ходьбы. У меня есть письма, в которых спор идет об одной фразе А. Битова, плоха она или хороша. Сёмин ценил в прозе точность и глубину и не любил стилистических украшательств. Григорьян бывал слишком пристрастен к некоторым литераторам. После смерти Виталия он, вспоминая о том споре, покаянно и благородно скажет: «Виталий, конечно, был прав, а я нет».
Он был абсолютно равнодушен к бытовому благоустройству, дом всегда открыт всем ветрам, книги ценнейшие спокойно дает читать всем желающим. Деньги мгновенно уплывают из его рук. Угостит последним, не оставив себе на завтра. Отрешенно беспечен. Но к работе - он более 30 лет преподавал латынь - относился очень серьезно.
Вот записки Виталия, разговор с Лёкой: «Любишь работу?» - «Люблю. Рожи вокруг прекрасные. Не представляешь, как я ее плотски люблю. Если бы мне платили деньги и предложили не работать, я бы еще подумал. Так мил мне мой институт, студенты».
Я думаю, что человек и поэт Леонид Григорьян немало сделал для того, чтобы вернуть окружающих ко многим забытым человеческим ценностям.
http://www.kovcheg-kavkaz.ru/issue_46_471.html