Максим Белозор в "Прямой речи". Сигналист, или Надкушенное сердце
Дорогому другу А.С.Тер-Оганьяну и всей честной компании
"Вот роман, - написал я на чистой странице, - который не нуждается в названии. Потому что и так все понятно. Это роман о нашей жизни. Мы писали его, когда были молоды и свободны. Мы были веселы, и дни стремительно и незаметно перетекали один в другой, другой в третий, слагались в недели, а потом в месяцы и годы. Мы ходили по улицам свежие лицом и душой, мы пели песни.
Роман нашей жизни... Мы много лет мечтали поселиться вместе. Дом нашей жизни! И вот живем в городах, далеких друг от друга. Мы мечтали поехать куда-нибудь вместе, неважно, куда, куда угодно, и не совершили даже пригородной прогулки. Мы так любили друг друга!
Теперь, когда мы стали еще умнее, и нет на свете нашего дома, и железнодорожные билеты наши, купленные кем-то и прокушенные злым контролером, лежат полуистлевшие на дне карманов в просторных чужих пиджаках, теперь взамен нашего счастья существует наш роман, как золотой эквивалент измятой трехрублевки. Прочитайте его. Отнеситесь к нему с пониманием и будьте здоровы.
Уважающие вас авторы".
Так должен был начинаться роман, который мы писали когда-то, и, если посчитать, не так уж давно. Таким мы представляли его начало: вступление, пролог или то, что принято обозначать казенной надписю "От автора".
И далее бы должен был течь собственно роман, в котором мы хотели бы написать о том многом, что некогда делало нашу жизнь безусловно хорошей. Она, кстати, тогда только начиналась. Мы хотели написать о том, что, в сущности, очень просто, но так необходимо. Мы бы написали о нашем доме. О Нашем Доме! О котором мечтает каждый человек. И хотя все представляют его по-своему, каждый имеет в виду приблизительно одно и то же.
И о наших друзьях, которых так мало, хотя по-другому не бывает. У кого их было много?
И еще мы написали бы о любимых женщинах, которых тоже никогда не бывает много. Но все-таки и они...
Мы писали бы о них так пронзительно трогательно, что всякий читающий, без сомнения, ощутил бы одновременно смертельную тоску и, конечно, надежду. Ведь есть же правда на свете, в конце концов!
И еще мы бы описали, с подробностью кулинарных рецептов, как мы веселились, как грустили, пили, снова веселились, что ждали от жизни и чего жизнь вправе ожидать от нас. А также о том, на что мы надеялись и на что не надеялись. Или все-таки надеялись в глубине души, понимая всю тщетность надежд, и все-таки...
В общем, роман бы, безусловно, удался и все было бы замечательно и есть замечательно, кроме, разве что, того, что он не написан. И, видимо, не будет написан никогда.
О чем думали любовники пресловутой Клеопатры, когда, сгоряча насладившись страстью и не подрассчитав силы, чувствовали приближение еще далекого рассвета? До ласк ли было им, бедным? Или они сокрушались о свершившемся, найдя цену, правда, с некоторым опозданием, слишком крутой? Или, смирившись, равнодушно ожидали, когда черные какие-нибудь нубийцы протрубят в свою медь наступающее утро и смуглый мажордом, кликнув палача, пойдет распорядиться насчет завтрака?
Черт его знает, о чем думали в предутренние часы эти смелые люди. Мы же, замахнувшись на жизнь, вкусили отравы, слаще которой нет. Но все-таки - отравы. И вот мы уже не можем жить по-другому. А не жить по-другому очень трудно. Дай бог побольше сил всем нам и терпения нашим возлюбленным.
Но, наконец, не в силах прервать поток, который может литься и литься, я попробую направить его в русло хоть какого-нибудь сюжета. Это очень непросто, но я постараюсь. Я постараюсь сделать это, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. И чтобы подрастающее поколение, прочтя эти строки, могло в конце концов убречься и не повторять ошибок своих повзрослевших сестер и братьев.
***
Пить очень вредно. Последнее время это становится все более очевидно. И все-таки, понимая всю пагубу этого занятия, многие люди продолжают иногда покупать вино. Что поделаешь! Эволюция - процесс, имеющий некоторую длину. То есть протяженность во времени. И с этим приходится считаться.
В один прекрасный вчер, однажды или как-то раз, четыре хорошо знакомых человека сидели за шатким липким столиком в открытом кафе "Ветерок" на левом берегу одной из великих русских рек, несущих свои воды с севера на юг. Все они были друзья, и ни один из них не был алкоголиком. Но, откровенно говоря, выпить они любили. И делали это с большим удовольствием, хотя и не так часто, как хотелось. Звали их всех, как и положено, по-разному, но о каждом из них можно было смело сказать, что человек он молодой.
Явилась на тарелке курица, бледная, как красавица после бала, две бутылки "Твиши", спелые помидоры и солонка с окаменелой жетоватой солью.
Семиренко, любящий красоту, слазил в заросли камыша, нарвал сиреневых с желтым ирисов и воткнул их в треснутую пластмассовую вазочку. Предварительно он вытряхнул из нее почку аккурато нарезанных страниц из журнала "Огонек", очень красочных и блестящих.
За деревьями светилась река, по ней плавали пароходы. В городе, на том берегу, собирались зажечь электричество. Был вечер, и мир выглядел милее обычного.
В сумерках белая нейлоновая рубашка Семиренко казалась светящейся изнутри подушкой. Приспущенный галстук безжизненно повис. Наколай Иванович налил всем по полстакана, поднял свою порцию и посмотрел на всех веселыми глазами.
- Ну, за что будем пить? - спосил Николай Иванович.
- За искусство! - сказал Креслов, и все согласились.
Выпили за искусство. Семиренко взял огромный фиолетовый помидор и вертел его в руках. Через лиловую помидорову щеку шел страшный запекшийся шрам, как след сабельного удара.
- Этот сорт называется "де Барао", и привезли его из Бразилии. - сказал Семиренко. - Это бразильский сорт.
И хотя это было никакое не "де Барао", а самое настоящее "бычье сердце", все посмотрели на него с уважением.
Семиренко положил помидор на разоцветную глянцевую "салфетку" и воткнул в него короткую и тупую аллюминиевую вилку. Кожа на помидоре лопнула. Из раны потекла томатная кровь.
- Не порть продукт, - сказал Креслов.
Потом я сказал речь.
Так вот, примерно, хотелось бы начать. С такой приятной сцены. Тем более, что так оно, собственно, и было на самом деле.
А потом придумать все остальное. И выстроить сюжет так, чтобы мысль, то есть замысел, ....
И поместить эту сцену, к примеру, в финал, знаменуя ею мирное и счастливое окончание и примирение, и решение, либо постановку проблем.
Или не мудрить и начать с нее. А потом дать сюжет и характеристику героев, и развитие. И чтобы сюжет, как положено, раскручивался, подобно пружине.
И поставить вопросы. И заставить задуматься. Словом, решить все задачи, стоящие перед настоящим писателем.
Но (и это тысячу раз так) писать очень трудно. Поэтому приходится улыбаться и извиняться, и кокетничать, и шаркать ножкой. Дескать, я и сам не ведаю, что из этого выйдет. Так что, мол, простите, если что не так, виноват, прошу принять во внимание чистосердечное раскаянье и молодость подзащитного.
Это унизительно! Мало того, это неэффективно. И только одно обстоятельство имеет вес - то, что это истинная правда.
Я, в самом деле, не знаю, что будет дальше. Я этого еще не придумал. Одно лишь могу сказать определенно, сознавая всю ответственность заявления: дело было на юге.
Не на самом Юге, - и сразу представились пальмы, чайки, здравницы, - но и не на севере. Именно в том месте, где, в представлении ростовчан, серев уже кончился, а юг еще не начался, но начнется вот-вот, через шесть часов хорошей езды, у самого синего моря.
Итак, дело было на юге.
Буквально несколько слов в защиту идиотов
Когда-то я подавал надежды. Теперь? Теперь, выходя из троллейбуса, я подаю дамам руку и этим ограничиваюсь. Причем дамы, отвыкшие от подобных штучек, или, точнее. не бывшие к ним приученными, в большинстве случаев шарахаются от меня так, словно я намерился оскорбить их действием. Ради бога, дамы, ради бога! Я не имею в виду ничего дурного. Вот вам моя рука! Обопритесь о нее и не падайте, пожалуйста, лицом в грязь.
- Ты плохой человек, - говорит мне возлюбленная.
- Нет, - возражаю я, - я хороший человек. Меня любят трамвайные контролеры, кассиры в кинотеатре и пьяные военные. Особенно майоры. Майорам я симпатичен. Я обаятелен, и майорам это импонирует. Мое лицо отрицает возможность коварных замыслов, вызывает мягкое сочувствие и располагает к душевным разговорам. Майора не проведешь.
- Ты совсем идиот, - говорит мне возлюбленная. - Я вот только не пойму, это болезнь или такой характер?
- Это не болезнь, и это не характер. Это судьба. Если хочешь, это призвание. Эпохе понадобились идиоты, и она призвала меня. Я идиот по призванию.
- Я-то только тут при чем? - говорит возлюбленая и слегка ругается. Она ни при чем. Если, конечно, не считать того, что она при мне. Но я не думаю, чтобы это слишком затянулось.
Легко ли быть идиотом? Да как вам сказать... По-разному. Иногда да, иногда нет, иногда и сам не поймешь. Но скорее нет, чем да. Нет, идиотом определенно быть не легко. Даже скажу больше, им быть трудно. Хотя в душе каждого из нас живет крохотная надежда, маленькая надежда на то, что мир переменится. Совсем маленькая, которая чахнет с каждым годом. И к тому же эта надежда заведомо тщетна. Никогда не наступит золотой век. Никогда, ни в какое прекраснейшее утро не заиграет красивая музыка, и ко всем идиотам призывного возраста не постчат в незапертые двери молодые девушки в хорошенькой униформе. И не вручат повестки на розовой и голубой бумаге, на которых в добродушных выражениях будут написаны приглашения в царствие небесное. И смущеные счастливые идиоты всех стран и народов не отправятся в желанную страну дураков на специально поданых автомашинах, украшенных цветами и лентами.
Никогда по приезду не расселятся они в просторных домах по соседству друг с другом. И не будут дышать чистым горным, морским, лесным, степным воздухом в окружении красивой природы и пить кумыс. И не будет запрещан туда вход всем посторонним самым категоричным образом, вплоть до смертной казни.
И не заживем мы счастливо: и не предадимся в этих замечательных условиях чудесной жизни, о которой грезили, то есть грезим в настоящее, то есть текущее, время.
- Почему ты такой хороший?- спрашивала моя возлюбленная.
- Я не хороший, я хитрый, - отвечал я, и врал, потому что был не хитрый, а умный. Это так. Но, увы, как недолго это может служить гарантией прочности отношений. Любимые очень скоро добираются до моей сущности. Они раскусывают меня своими молодыми крепкими зубками, как орех, вытряхивают на ладошку сердцевину и видят перед собой идиота. Зрелище не всегда приятное, даже для любящего человека. Многие пугаются.
Но, тем не менее, в результате серии опытов я пришел к убеждению, что идиот может составить счастье любой женщине. Любая женщина, самого разного возраста, окраски, размера, социального положения, политических взглядов и моральных устоев полюбит идиота и не сможет без него жить. Только с ним она будет счастлива, а без него несчастна и одинока. Это факт, и он остается фактом. Для этого идиоту необходимо только притаиться, приложить самую малость усилий. Так мне кажется. И это, безусловно, было бы так, если бы не было невозможно в принципе. Если бы сидящий внутри нас идиот мог перейти на нелегальное положение. Но он не может. Он может хотеть этого, даже стараться, но правда, в конце концов, вылезет наружу и не захочет лезть обратно. Роковой миг настанет, и идиот скажет свое слово, и оно окажется, как смертный приговор: неотвратимо и единственно реально.
Если говорить откровенно, идиотов у нас не любят. Правда, правда. Их у нас побаиваются, и поэтому не любят. Не знаю, как у них, но думаю, что так же. И напрасно. Пусть по-другому не бывает, раз уж так устроен мир, и не мы его устраивали (а то бы мы устроили!), все это так, но тем не менее все-таки обидно. Все-таки, положа руку на больное место, это обидно. Ведь мы, именно мы, являемся той самой солью, без которой все становится пресным и очень противным. Честное слово, мы соль земли, как ни обидно это звучит для некоторых. Есть еще и плоть, разумеется. Без плоти никак нельзя. Но ведь и без нас нельзя.
"Нас мало, нас, может быть, трое...". Ну, нас, можеть быть, пятеро. Или десятка полтора. Пусть даже нас тысяча. Я даже допускаю такое смелое предположение: нас миллион. Но это, если во всем мире, конечно. И мы не знаем даже имен друг друга. И наши адреса так десять раз и переменятся, оставшись неизвестными нам - друг другу. А письма ненаписанными, неотправленными, неполученными и непрочитанными. И никогда не дождемся мы на них ответа. Увы! Где вы, мои друзья?! Скучаете обо мне? Или вам больше повезло в жизни, и, ожидая гостей, вы ставите на стол даже десять тарелок, и протираете даже десять рюмок? Дай-то бог, дай-то бог!
Мы никогда не приедем друг к другу в гости. Никогда! И жены наши не подружатся. А дети, наши гениальные дети, не будут портить нам праздника невыносимым шумом, визгом и беготней. Наоборот, став взрослыми, они будут так же обречены пересекать жизнь из конца в конец, отыскивая и теряя единоверцев.
Как это печально! Согласитесь, брат читатель, ведь это печально. И безысходость-то нашего сиротства в том, что таков, по-видимому, какой-то неправильный закон жизни, раз по-другому не бывает?
Поэтому мы так обрадовались Николаю Ивановичу. Ого! Мы обрадовались и стали ходить к нему в гости.
А зима тем временем двигалась своим чередом. Шел снег, летело время, приближался Новый год, и вместе с ним, как говорится, новое счастье. А старое... А на старом, как ни крути, приходилось ставить крест.
С наступающим вас, дорогие друзья!