Николай Скребов о Наталье Султан-Гирей
Н.М.Скребов прислал для нашего сообщества еще один текст - этюд о Н.М.Султан-Гирей, с которой судьба свела его в редакции журнала "Дон", где он работал в начале 60-х.
ВОПРЕКИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ
Рукопись, лежавшая на моём столе в редакции журнала «Дон», имела затрапезный вид. Голубая картонная папка с тесёмками побывала, видимо, во многих небрежных руках и теперь обиженно топорщилась надломленными углами. Поистёрлось и крупно выведенное на ней название «Цезарь». Это был роман, который через тридцать лет получил другое имя - «Рубикон».
Неважно выглядела тогда, весной 63-го, и женщина, написавшая этот роман. Рано седеющие волосы, стянутые в узел, венчали усталое лицо без признаков косметики, и даже молодые, с интересом оглядывающие комнату глаза не создавали противовеса общей понурости хрупкой фигуры, зябнущей под шерстяным платком, накинутым поверх поношенной трикотажной кофты. Она сидела, облокотившись о валик видавшего виды редакционного дивана, и рассказывала о вынужденной своей жизни в Батайске, о скудных заработках от репетиторства по английскому языку, и о надеждах, которые возлагает на публикацию романа в журнале.
День был субботний, работа тогда заканчивалась в три часа, и только случайная задержка в редакции содействовала моему знакомству с Натальей Максимовной Султан-Гирей. О том, какой это интересный человек, я узнал позже, а тогда, при первой встрече, узнал, что привезённый в «Дон» роман у неё не первый, что писала она ещё до того, как была репрессирована, и что на её роман «Скиф» обратили внимание в Ленинграде.
Расспрашивать Наталью Максимовну о причинах её жизненной драмы я счёл неудобным. В то время мы жили под сильным впечатлением от первой повести Солженицына, и всё связанное с разгулом беззакония внушало такие мрачные ассоциации, что любой вопрос мог оказаться болезненным. Поэтому я ограничился тем, что пообещал прочитать рукопись и показать её людям, от которых может зависеть публикация.
Проводив автора, я не мог отказать себе в желании заглянуть в роман. С первых же страниц чтение меня захватило настолько, что лишь сумерки, сгустившиеся за окном, оторвали меня от рукописи. Захватив папку домой, дочитал роман и с нетерпением ждал понедельника, чтобы поделиться с коллегами радостью открытия нового автора.
В редколлегии журнала я был человеком новым, моя фамилия в её составе впервые была напечатана в январском номере 1963 года. И ведал я не прозой, а стихами, поэтому мнение моё о романе особого веса не имело. Мне сразу же захотелось, чтобы «Цезаря» поддержали более солидные люди. И я начал с того, что показал роман самому эрудированному из них - заведующему отделом критики Фёдору Аркадьевичу Чапчахову. И попал, как говорится, в десятку. Обычно относившийся к новым авторам с известной долей скепсиса, мэтр одобрил рукопись и передал «тяжеловесу» Михаилу Андреевичу Никулину, с мнением которого всегда считался главный редактор. Всё шло как нельзя лучше. Роман обрастал положительными отзывами. Энергичный Александр Михайлович Фарбер, присоединившись к сторонникам публикации, проявил настойчивость - добился, чтобы роман прочитал заведующий отделом прозы Иван Дмитриевич Ненахов. Тот решил не рисковать, предпочёл заручиться мнением заместителя главного редактора Ивана Ивановича Захарушкина, прослужившего всю войну в особом отделе. И тут уже речь пошла не о романе, а об авторе. Бдительный зам вспомнил, что фамилия Султан-Гирей фигурировала в одном ряду с Красновым, Шкуро и другими военными преступниками, повешенными в 1947 году.
Но не это решило участь «Цезаря» в журнале. Грянул июньский Пленум ЦК КПСС, на котором секретарь по идеологии Л.Ф.Ильичёв разнёс журналы и издательства за недостаточное внимание к современным темам. По существу, на исторической тематике был поставлен крест. И надолго.
Рукопись автору вернули, как тогда было принято, бандеролью.
Неприятный осадок, оставшийся у меня от этой грустной истории, давал о себе знать не раз уже по другим поводам, а со временем занял место в памяти наряду со следами столкновений вокруг повести Виталия Сёмина, поэтических сборников Владимира Сидорова, Леонида Григорьяна, Эдуарда Холодного…
Увидеть вновь Наталью Максимовну Султан-Гирей мне довелось уже в 1993 году, когда её как автора только что изданного романа «Рубикон» пригласила на радио моя сотрудница, критик Елена Георгиевна Джичоева. Мне показалось, что вспоминать о первой нашей встрече писательница не хотела, поэтому я ограничился поздравлением с выходом книги, добавив что-то о восторжествовавшей справедливости.
Не стал я вдаваться в подробности первой попытки публикации романа и в 1995 году, когда выступал на собрании по приёму Натальи Максимовны в Союз российских писателей. Напомнил только внушавшие уважение имена членов редколлегии «Дона», одобривших «Цезаря», - да и в том не было особой нужды, потому что собрание отнеслось к приёму Султан-Гирей с полным единодушием.
Последняя моя встреча с Натальей Максимовной была у её приятельницы, страстного книголюба Марии Фёдоровны Смирновой в тихом одноэтажном доме на Социалистической улице Ростова. Привела меня туда поэтесса Наталья Апушкина, давно дружившая с обеими старушками. Она и задавала тон в разговоре, который касался то литературы, то нелёгкой жизни писателей, то сталинских и хрущёвских времён. Я узнал тогда впервые, что в пятидесятом году Наталью Максимовну обвинили в шпионаже в пользу Великобритании, и только беременность спасла её от расстрела. Высшую меру заменили длительным сроком, из которого она пробыла в ГУЛАГе шесть лет. Там она и сочиняла своего «Цезаря», вначале мысленно, время от времени пересказывая соседкам по бараку, а потом «вышло послабление» и ей разрешили писать по-настоящему. Воспользовавшись тем, что она сама заговорила о попытке напечататься в «Доне», я спросил, знала ли она о своём роковом однофамильце. Оказывается, не только знала, но и пыталась на допросах доказать, что Клыч Султан-Гирей, повешенный с Красновым, вовсе не крымский татарин, а черкесский князь, никакого отношения к её отцу не имевший. Обиды на «Дон» она не скрывала, но при этом заметила, что ещё больше обижена на ленинградцев, нажившихся на её «Скифе». Вскоре она вспомнила, что пора кормить кота, и заторопилась домой.
...Стоял прозрачный, умиротворённый сентябрьский полдень 2001 года, когда мы, человек двадцать писателей и читателей, собрались у морга БСМП-2, чтобы проводить Наталью Максимовну Султан-Гирей в последний путь. Поодаль возвышался мужчина в чёрной сутане с белым воротничком - католический священник. В руках у него был молитвенник. Когда вынесли гроб, падре приблизился к нему и произнёс что-то по-латыни. Я неотрывно смотрел на лицо Натальи Максимовны, преображённое полным покоем. Она уходила от нас, ни о чём не жалея, может быть, даже довольная тем, чего смогла добиться вопреки многим драматическим обстоятельствам своей долгой жизни.
Н.Скрёбов.
ВОПРЕКИ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ
Рукопись, лежавшая на моём столе в редакции журнала «Дон», имела затрапезный вид. Голубая картонная папка с тесёмками побывала, видимо, во многих небрежных руках и теперь обиженно топорщилась надломленными углами. Поистёрлось и крупно выведенное на ней название «Цезарь». Это был роман, который через тридцать лет получил другое имя - «Рубикон».
Неважно выглядела тогда, весной 63-го, и женщина, написавшая этот роман. Рано седеющие волосы, стянутые в узел, венчали усталое лицо без признаков косметики, и даже молодые, с интересом оглядывающие комнату глаза не создавали противовеса общей понурости хрупкой фигуры, зябнущей под шерстяным платком, накинутым поверх поношенной трикотажной кофты. Она сидела, облокотившись о валик видавшего виды редакционного дивана, и рассказывала о вынужденной своей жизни в Батайске, о скудных заработках от репетиторства по английскому языку, и о надеждах, которые возлагает на публикацию романа в журнале.
День был субботний, работа тогда заканчивалась в три часа, и только случайная задержка в редакции содействовала моему знакомству с Натальей Максимовной Султан-Гирей. О том, какой это интересный человек, я узнал позже, а тогда, при первой встрече, узнал, что привезённый в «Дон» роман у неё не первый, что писала она ещё до того, как была репрессирована, и что на её роман «Скиф» обратили внимание в Ленинграде.
Расспрашивать Наталью Максимовну о причинах её жизненной драмы я счёл неудобным. В то время мы жили под сильным впечатлением от первой повести Солженицына, и всё связанное с разгулом беззакония внушало такие мрачные ассоциации, что любой вопрос мог оказаться болезненным. Поэтому я ограничился тем, что пообещал прочитать рукопись и показать её людям, от которых может зависеть публикация.
Проводив автора, я не мог отказать себе в желании заглянуть в роман. С первых же страниц чтение меня захватило настолько, что лишь сумерки, сгустившиеся за окном, оторвали меня от рукописи. Захватив папку домой, дочитал роман и с нетерпением ждал понедельника, чтобы поделиться с коллегами радостью открытия нового автора.
В редколлегии журнала я был человеком новым, моя фамилия в её составе впервые была напечатана в январском номере 1963 года. И ведал я не прозой, а стихами, поэтому мнение моё о романе особого веса не имело. Мне сразу же захотелось, чтобы «Цезаря» поддержали более солидные люди. И я начал с того, что показал роман самому эрудированному из них - заведующему отделом критики Фёдору Аркадьевичу Чапчахову. И попал, как говорится, в десятку. Обычно относившийся к новым авторам с известной долей скепсиса, мэтр одобрил рукопись и передал «тяжеловесу» Михаилу Андреевичу Никулину, с мнением которого всегда считался главный редактор. Всё шло как нельзя лучше. Роман обрастал положительными отзывами. Энергичный Александр Михайлович Фарбер, присоединившись к сторонникам публикации, проявил настойчивость - добился, чтобы роман прочитал заведующий отделом прозы Иван Дмитриевич Ненахов. Тот решил не рисковать, предпочёл заручиться мнением заместителя главного редактора Ивана Ивановича Захарушкина, прослужившего всю войну в особом отделе. И тут уже речь пошла не о романе, а об авторе. Бдительный зам вспомнил, что фамилия Султан-Гирей фигурировала в одном ряду с Красновым, Шкуро и другими военными преступниками, повешенными в 1947 году.
Но не это решило участь «Цезаря» в журнале. Грянул июньский Пленум ЦК КПСС, на котором секретарь по идеологии Л.Ф.Ильичёв разнёс журналы и издательства за недостаточное внимание к современным темам. По существу, на исторической тематике был поставлен крест. И надолго.
Рукопись автору вернули, как тогда было принято, бандеролью.
Неприятный осадок, оставшийся у меня от этой грустной истории, давал о себе знать не раз уже по другим поводам, а со временем занял место в памяти наряду со следами столкновений вокруг повести Виталия Сёмина, поэтических сборников Владимира Сидорова, Леонида Григорьяна, Эдуарда Холодного…
Увидеть вновь Наталью Максимовну Султан-Гирей мне довелось уже в 1993 году, когда её как автора только что изданного романа «Рубикон» пригласила на радио моя сотрудница, критик Елена Георгиевна Джичоева. Мне показалось, что вспоминать о первой нашей встрече писательница не хотела, поэтому я ограничился поздравлением с выходом книги, добавив что-то о восторжествовавшей справедливости.
Не стал я вдаваться в подробности первой попытки публикации романа и в 1995 году, когда выступал на собрании по приёму Натальи Максимовны в Союз российских писателей. Напомнил только внушавшие уважение имена членов редколлегии «Дона», одобривших «Цезаря», - да и в том не было особой нужды, потому что собрание отнеслось к приёму Султан-Гирей с полным единодушием.
Последняя моя встреча с Натальей Максимовной была у её приятельницы, страстного книголюба Марии Фёдоровны Смирновой в тихом одноэтажном доме на Социалистической улице Ростова. Привела меня туда поэтесса Наталья Апушкина, давно дружившая с обеими старушками. Она и задавала тон в разговоре, который касался то литературы, то нелёгкой жизни писателей, то сталинских и хрущёвских времён. Я узнал тогда впервые, что в пятидесятом году Наталью Максимовну обвинили в шпионаже в пользу Великобритании, и только беременность спасла её от расстрела. Высшую меру заменили длительным сроком, из которого она пробыла в ГУЛАГе шесть лет. Там она и сочиняла своего «Цезаря», вначале мысленно, время от времени пересказывая соседкам по бараку, а потом «вышло послабление» и ей разрешили писать по-настоящему. Воспользовавшись тем, что она сама заговорила о попытке напечататься в «Доне», я спросил, знала ли она о своём роковом однофамильце. Оказывается, не только знала, но и пыталась на допросах доказать, что Клыч Султан-Гирей, повешенный с Красновым, вовсе не крымский татарин, а черкесский князь, никакого отношения к её отцу не имевший. Обиды на «Дон» она не скрывала, но при этом заметила, что ещё больше обижена на ленинградцев, нажившихся на её «Скифе». Вскоре она вспомнила, что пора кормить кота, и заторопилась домой.
...Стоял прозрачный, умиротворённый сентябрьский полдень 2001 года, когда мы, человек двадцать писателей и читателей, собрались у морга БСМП-2, чтобы проводить Наталью Максимовну Султан-Гирей в последний путь. Поодаль возвышался мужчина в чёрной сутане с белым воротничком - католический священник. В руках у него был молитвенник. Когда вынесли гроб, падре приблизился к нему и произнёс что-то по-латыни. Я неотрывно смотрел на лицо Натальи Максимовны, преображённое полным покоем. Она уходила от нас, ни о чём не жалея, может быть, даже довольная тем, чего смогла добиться вопреки многим драматическим обстоятельствам своей долгой жизни.
Н.Скрёбов.