Владимир Борода. Зазаборный роман. 3
Но в добавок к наколкам имеются еще и подписи, аббревиатуры: "Не забуду мать родную", БАРС, ЗЛО, ТУЗ, СЛОН. БАРС -бей активистов, режь сук. ЗЛО - за все лягавым отомщу. ТУЗ - тюрьма учит законам. СЛОН - смерть лягавым от ножа. И много, много, много других. Есть и с политической окраской. Например "Раб КПСС". Но редко. За такое жестоко бьют и варварски выжигаю- какой-то кислотой. Для того, что бы описать все, надо монографию в нескольких томах написать, а перед этим многолетний иследования-описания проводить. Бывают наколки и с юмором. То на ягодицах чертей или кочегаров выколют, те уголь в топку подбрасывают, когда хозяин такой наколки идет.
То вместо собора пассажиру за его же деньги на всю спину трактор выколют, под общий смех жуликов. А то следующее: у одного мужика в нашей хате, на груди, от плеча до плеча, красивыми, крупными буквами: "Не забуду мать родную, брата Кешу, сестру Клаву и соседа Матвея". Но это что! Братва рассказывала, что многим пассажирам колют короче, проще и веселей: "Не забуду мать родную и родное МТС (машинно-тракторная станция)" Пассажир он и в Африке пассажир! И свое место должен знать. А нет - укажут. Поэтому я и отказался от заманчивого удовольствия заиметь портак. А вдруг... Капитан закончил пытать Ганса-Гестапо и тот побежал мыться на парашу. Смывать тушь и кровь. А там, подстелив одеяло, лежит страдатель и в трубу, в телефон, в трубу канализационную, слова любовные выговаривает. Ошизеть можно! Через парашу, через телефон тюремный, через ... и с женским коридором можно поговорить, вот они, страдатели и крутят любовь. Часто ни разу не увидев друг друга, довольствуясь лишь описаниями, чаще всего неправдивыми, четко выговаривают почти через всю тюрьму по канализационной трубе то, что говорят друг другу наедине. Но с тюремными отклонениями. -Слышь, Катя, котенок, подыши, как под мужиком дышишь, - просит немолодой, изрядно потрепанный жизнью и тюрьмой, влюбленный. В ответ кокетливое и скромное: -Да у меня не много было мужиков, я почти, в этом вопросе, неграмотная. Искренне верю, кто ж на нее, обезьяну, на воле, внимание обратит. Если только по пьянке, хором на какой-нибудь малине (притоне) пропустят. Но это не сильно развивает в вопросах любви. Но влюбленный настаивает: -Ну подыши, радость, котенок мой, - но не успевает получить просимое через парашу, так как Ганс-Гестапо бесцеремонен, тем более не с семьянином, не с блатяком. -Брысь с параши, ишь присосался к телефону, помыться надо и подкрепляет свои слова легким, но ощутимым пинком в оттопыренный зад. Влюбленный торопливо кричит любимой: -Я тебя Катя, позднее позову, здесь по важному делу параша потребовалась! А Катя в ответ: -Я позднее спать буду, с Нинкой, если ты такой !.. - но в ответ на ее слова, прямо в телефон, льется струя мочи. Это не романтичный Ганс-Гестапо готовится к акту с Васькой. Смешно и грустно. Цирк, одним словом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Большая камера, восемнадцать двухъярусных шконок вдоль стен, в два ряда, посередине стол, скамейки. Верхний ярус сплошной - между шконками вертолеты (деревянные щиты) лежат. И народу - как тараканов, плюнуть некуда. Кто-то пялится на меня, кому-то глубоко безразлично, заняты своим делом, читают, базарят... Молодежи немного, больше среднего возраста, тоже полуголые, в трусах или трико. Татуированы не густо, первая ходка, первая судимость. Кладу матрас на пол рядом со столом и оглядываюсь, а из блатного (а их в хате два) левого угла раздается ожидаемое и знакомое: - Слышь, земляк, ты че там топчешься? Канай сюда - базарить будем! Протискиваюсь мимо мужиков, парней, мимоходом вижу нормальную, доброжелательную улыбку. Отвечаю тем же. А вот и они - хозяева жизни, хозяева хаты. На главном месте развалился невысокий, плотный, с бородкой шкиперской и густо татуированный блатяк лет двадцати двух, двадцати пяти. Маленькие, темные глазки из под кустистых бровей смотрят недоброжелательно. Как все в хате, одет в трико. Напротив, на соседней шконке, уселось аж четверо и тоже не сводят с меня глаз, но смотрят по-разному: облокотившийся на подушку, явно хозяин шконки, плечистый парень в тельняшке, с голубыми глазами, смотрит откровенно враждебно. Сидящий рядом, длинный, костлявый, тоже молодой, лет двадцати пяти, смотрит спокойно, с полуулыбкой. А двое с краю, явно из подпевал, не имеют своего мнения, поэтому и морды у них то злые до смеха, то доброжелательные до глупости. Присаживаюсь в ногах у бородатого: -- Всем привет. Меня подняли с трюма (карцера). Оттянул восемь суток. А до этого сидел в три шесть, поймал крысу, вот кум и опустил в трюм. Был в семье Ганса-Гестапо. Сижу по 70. Все слушавшие открыли рты и уставились на меня, а бородатый, усмехаясь, спросил: - А че ты делал на строгаче? - Я откуда знаю, куда посадили - там и сидел. - А ты не свистишь? Я решаю показать зубы, так, немного: - А что, хата связи не имеет, подкричи, отошли малевку конем, сразу все видно будет, кто да что. Ганс-Гестапо еще в трюме, ему десять дали, но в хате семьянины есть - Ворон, Капитан, Лысый, Шкряб, Матюха-Полуха. Бородатый издевательски смеется: - Ну и кликухи у братвы, я такие не слыхал, интересно - где они тянули и кем жили? - Вот у них и спросишь. Где мне лечь? Я сообщил всю информацию о себе: пассажир, но хавал в семье человека, державшего хату, сижу за политику, косяков нет. Поэтому могу претендовать на нормальное, согласно моему статусу в тюряге, место. Тонкая штука табель о рангах. Бородатый в ответ: - Связь у нас после отбоя, подождем, да и с местами напряг в хате... Внезапно вмешивается длинный, со спокойной улыбкой: - Ну ты Тит загнул, если он не лепит горбатого, то не дело держать его без места, а если туфта - то всегда со шконки сдернуть можно. Тит нехотя слазит с насиженного места, шлепая тапочками и почесывая бороду, идет определять меня. Остановившись посередине хаты, лицом к правой стороне, к правому ряду шконок, машет рукой: - Сюда ложись, третьим на два места. Народу переизбыток, -- и уходит к себе в угол. Мужики принимают матрас и стелют его поверх своих, благо мой тонкий. Следом я отправляю наволочку и поднимаюсь сам. Усевшись на выделенное мне жизненное пространство (не обширное), я оглядываюсь. Слева от меня сидит огромный, толстый, бородатый детина, весь в буграх мышц, лет сорока. Я с опаской протягиваю ему руку: - Володя-Профессор. Он несильно пожимает и басит в ответ: - Леша. Я решаю пока воздержаться от более близкого знакомства. Справа сидит мужик молодой, лет тридцати, с наколками, говорящими, что у него малолетка за плечами. Глаза были веселые и хулиганистые. - Санька. За бабу. Изменила, я ее и прибил маленько. Следак базарит - копыта откинула мол на кресте (больнице). А я в ответ, так может лечили неправильно... - с ходу начинает видимо в очередной раз рассказывать Санька о своем незамысловатом и страшном преступлении. Ложусь, закидываю руки за голову и делаю вид, что слушаю внимательно. А сам гоню гусей. "Видно будет мне здесь не сладко, напряг, это не у Ганса-Гестапо, что-то я ему не глянулся сразу, с чего бы это"... Мои мысли прерываются с появлением длинного, выбившего мне место. Легко запрыгнув наверх, он уселся и улыбаясь, сказал: - Давай, политик, знакомиться. Семен, -- и протянул руку. Я пожал ее: - Володя-Профессор. Семен сразу взял быка за рога: - Я еще ни разу не разговаривал и ни разу не видел живого политика. Расскажи, за что тебя взяли? Я опешиваю от такого не принятого в тюряге базара. Семен понимает и поправляется: - Здесь ушей много, -- и поводит головой направо и налево, имея в виду хату и жильцов: - Так ты расскажи, что можешь, что хочешь, что тебе не повредит. Я быстро соображаю - не будет ли мне хуже, решаю, что нет и начинаю повествование. Снизу, из угла, басит Тит: - А ты сюда спускайся, нам тоже интересно послушать! Гляжу на Семена, тот улыбкой и жестом предлагает - пошли и мы, спускаемся вниз. Рассказ свой я заканчиваю арестом и тут не жалею ни красок, ни эмоций, ни эпитетов. Слушают с открытыми ртами, затаив дыхание. Как дети... - Все. В ответ нет только аплодисментов. Сверху, сбоку, со спин сидящих на шконке напротив Тита, отовсюду видны головы благодарных слушателей. Я купаюсь в лучах славы. Но на землю меня возвращает голос Тита: - Ты так в кайф базаришь. Будешь у нас рассказчиком, -- внезапно, для меня, решает он. Я отвечаю: - Что значит будешь? Когда у меня есть настроение - я расскажу, приколю, что-нибудь, если найдутся слушатели, если нет - я что, обязан? - Да ты че? В натуре?! У нас здесь у каждого обязанности есть, я о хате беспокоюсь, а вон Кешка с Поросятником коней гоняют, Ванька парашу обслуживает. Одним словом - штатное расписание. Как на корабле, да, Боцман, -- и захохотал, обращаясь к крепышу в тельняшке, вновь угрюмо смотрящего на меня и потирающего кулаки. - Я на корабле не был, у меня такого косяка нет, я в армии не служил! Да и здесь не армия, а тюряга. Рассказывать я никому не обязан и не должен. А если кто-то в черти залез, я то причем! Тит выкатил глаза на мое отбрехивание, видимо не часто такое он встречал: - Ты че, в натуре, нюх потерял?! - Я его и не имел. Я никому не должен, ничего и никому. Если должен - скажи прямо где, когда, кому. Постараюсь ответить. Тит пугает меня взглядом, собираюсь со словами, Боцман трет кулаки, братва давно разбежалась по шконкам и в углу повисла зловещая тишина. Разряжает, частично, обстановку Семен: - Ну ладно, Тит, правильно он базарит, не все черти, есть и мужики... - Да какой он мужик! Ему лет двадцать. Или в пацаны или в черти. - Здесь не малолетка, Тит, мужики тоже нужны, -- продолжает уговоры Семен. Тит угрюмо замолкает, а потом изрекает: - Иди, Профессор, но подумай - тяжело тебе жить будет, против общества идешь! Я решаю промолчать. Залез наверх, отдыхать. Я знаю - это не последний бой и впереди еще много боев, и я должен выдержать. Иначе... Иначе я сам себя уважать не буду. Но интересно, чем я Титу так сразу не глянулся? Что я у него такого украл в этой жизни. Может мы в другой жизни, раньше встречались? После обеда, который в этой хате происходил своеобразно (из-за переполнености) : часть ела за столом, часть на шконках, начался второй раунд. Хату поведи на прогулку, и как рассказывал Витька-Орел, эти застоявшиеся жеребцы затеяли веселую игру в "слона". В кратком описании это следующее: посередине прогулочного дворика скамейка, без спинки, вделанная в бетонный пол. Один из жеребцов становится руками на нее, оттопырив в сторону зад. Это слон. Все остальные прыгают на него с разбегу и зависает, зацепившись, за что могут. Ведущий бегает вокруг и кто заденет землю, застукивает его. И застуканный становится слоном. А слон - ведущий... Я отказался играть, Мне не хотелось быть слоном и не хотелось уподобляться веселому жеребцу. Тит выкатил глаза: -Ты че? В натуре? - скуден запас слов и низок интеллект у Тита: -Ты че?! У нас все играют. -Я не хочу. У меня с детства спина болит, остехондроз. -Ну так вылечишься! -Нет. Я не хочу быть инвалидом. Опешивший Тит отходит от меня Из игры выбывает и Леша, мой сосед по нарам. Титу это не нравится, мое поведение дезорганизирует массы. И он начинает рычать: -Ты че, кабан? У очкарика спина болит, а у тебя голова что ли?! Леша нехотя возвращается в игру. Интересно, такой здоровый, а побаивается Тита. Прогулка длится час, и целый час веселились и играли воришки, грабители, хулиганы. И очень весело веселились. После прогулки от продолжения разговора о пользе игр на свежем воздухе меня спасает вызов к следаку. Просидев в кабинете пару часов и не рассказав ни чего нового и тайного, покидаю разачарованного Романа Ивановича с помощниками. Следствие топчется на месте: у нас нет связей, у нас нет контактов с аналогичными группами на Западе и в Союзе, центрами в Америке, нет рации, оружия, денег, подрывной литературы (кроме изъятого листка с "Декларацией прав человека") и ничего нету подрывного. Или хорошо замаскировались, или дурим следствие, или... Бред и я один из действующих лиц этого бреда. Иду впереди конвоира, руки сложил за спиною, впереди хата с Титом. Заболел бы он что ли или помер. Лязгнула дверь и я дома. Горько, но правда. Лежу на шконке, перевариваю ужин и готовлюсь спать. Ночная жизнь этой хаты меня не касается. Я в стороне. -Отбой; - гремят ключи по двери и на минутку воцаряется тишина. А потом снова, по-прежнему. Тит басит из угла: -Слышь, очкарик, малевку отправили, ну если что!.. Я не ведусь и не отвечаю. Я чист, как лист протокола, еще не исписанного .Я засыпаю... -Подъем! -- гремят ключи по двери. Тит еще не ложился спать, хотя вся его семья дрыхнет без задних ног. Завтрак. Тит лично принимает миски с пшенной кашей, пайки и передает дальше, балагурит с дубаком, смеется над баландером. Ганс-Гестапо ни когда не снизошел бы до кормушки во время раздачи хавки. Забавно. После завтрака, снова лично, Тит отдает грязные миски на коридор, по новой мило шутит с дубаком. Забавно и поразительно! Идя спать, Тит остановился возле нашей (одна на полтора человека), шконки: - Сегодня этапный день! Ты не играл вчера -- будешь играть сегодня с этапом. Игры легкие, спина не заболит! Я дипломатично промолчал, имея собственное мнение, основанное на знаниях, почерпнутых от Витьки-Орла и Ганса-Гестапо. Промолчал, но задумался. Мужики, оживая после ночи и завтрака, занялись кто чем. Кто-то в домино играет, кто-то письмо пишет, кто-то на параде сопит да бумагу мнет. На строгаче нельзя на парашу идти три раза в день: в завтрак, обед, ужин. В остальное время отлить можно, даже если кто-то жует, а отловить - надо крикнуть, если не в терпеж: -Придержи челюсти, я на минутку! Или еще чего-нибудь в таком роде. А на общаке строже: не отлить, ни тем более отложить нельзя, если кто-то хавает. Берегут нравственность прошедшие малолетку, как бы не зашквориться (морально не замараться)! Насчет этапов. Дважды в неделю во всех советских тюрьмах происходит действо: снизу из транзита (а он всегда иди в подвале или в полуподвале находится) прибывших из КПЗ, поднимают и распределяют по камерам. Конвейер в действии. В Ростовской тюрьме это вторник и четверг. Ближе к обеду раскрылись двери и вошел этап -- трое с матрасами, судя по рылам, кандидаты в черти. Они заранее напуганы самим фактом ареста и привоза на тюрьму, а прошлым видимо, по уголовным меркам, не чего гордиться. Молодые, лет по двадцать с небольшим, судя по одежде, пролетарии. Все в хате оживляются. Тит тянет их к себе и начинаются расспросы: что, кто, откуда, за что? Я оказался прав - без уголовного прошлого, двое за хулиганку (коллективом побили одного за ни за что), третий за кражу фотоаппарата у приятеля. Встретились в транзите, даже на КПЗ сидели отдельно. По воле все трое пахали: на заводах, на стройках. Пролетарии... Тит сообщает: -По законам тюряги, если нет клички, нужно прыгать на решку и просить у тюряги кликуху! Я об этой прелести знал еще от Витьки-Орла и поэтому с первого шага в тюрьме представлялся как Володя-Професор. Ни у кого и мысли не возникало, что я использую еще школьное прозвище. Один за другим лезут придурки на решку, под общий смех и кричат, как научил их Тит: -Тюрьма, тюрьма, дай кличку вору. А тюрьма откликается, а тюрьма старается, а тюрьма хохочет!.. Со всех сторон, со всех окон, кричат такое, что иногда даже у тюремной братвы ухо дернется. А выбирать можешь сам. Да еще Тит напрягает, поторапливает: -Ты чего не выбираешь? Забор горбатый тебе не в кайф, не нравится?! И хохочет. А угрюмый Боцман, за убийство какого-то мужика сидящий, кулак потирает... Поневоле выбирать быстрее приходится. Вот и дала тюряга клички так называемым ворам: Длинный, Кость, Киргиз. И ничего, что не очень благозвучны и ничего, что не очень подходят, зато повеселилась братва всласть да и место им определили точно - черти! Ни один уважающий себя босяк, арестант, жулик или мужик не полезет на решку, на посмешище всей тюряге, кличку себе просить. Так начинается дорога вниз, неотвратимая дорога вниз. В тюрьме дорога только вниз. Выше чем назвался сразу - ни когда не поднимешься. Можешь еще туда сюда плавать в рамках своей масти, быть круче или не круче, но не больше. А черт он и в Африке черт! А вот и дальнейший цирк, дальнейшее опускание в глазах хаты: по одному: кладут на лавку и мокрым полотенцем трижды лупят по сраке, приговаривая: -Будь Длинным! Будь Костьей! Ну, а на последнем Тит разошелся и видя, как Киргиз морщится, слыша удары и видя кривящиеся лица, сдерживающие крик, предложил более льготные условия: -Не три раза, а один, не через штаны, а через, без всего, -- под общий смех и кривые ухмылки объясняет Тит жертве: -Не мокрым полотенцем, а рукой... Затаила хата дыхание, а .дурак этапник: -Согласен, - польстился на легкость условий. И вновь заухмылялась хата, заухмылялись все, кто прошел малолетку и криво заулыбались те, кто на воле со шпаной знался... Только мужики-пассажиры не причем, непонимающе смотрят, как скользит прямо на глазах Киргиз, прямо на дно скользит. Ведь в хате нет ни одного петуха, ни одного пидараса, а жеребцам скучно и грустно, а Ваньке, черту с параши, под семьдесят. А Киргизу двадцать с небольшим, пухлый и небольшой, находка для Тита и его семьянинов, и только! Спустил Киргиз штаны с трусами и лег поперек лавки. На морде удовлетворение написано и спокойствие... Тит же трусы приспустил и членом по ягодицам, по булкам на жаргоне, раз и провел. Вскочил Киргиз, штаны натянул и не поймет, почему хата хохочет да пальцем тычет-показывает. Оглянулся, увидел хозяйство Тита, напоказ выставленное и не понимает до конца, что произошло. И обиженно протянул: -Ты что? Рукой договаривались... -В оче не горячо? А ты не промах - знал на что соглашаться. Понравилось? Киргиз в недоумении и не знает, что сказать. А Тит гнет свое: -Так ты со стажем? Где дно пробили' -Я не понимаю... -Я не понимаю, когда вынимаю! Ну так оставим на потом, после отбоя поговорим... И, приведя себя в порядок, подмигивает Боцману. Тот хмурит брови и вглядывается в лицо Длинному: -Что-то твое рыло мне знакомо... Ты где на воле жил-пахал? -На тракторном, - отвечает с опаской спрашиваемый. Боцман делает зверское лицо и орет: -А, сука, так это я тебя около кинотеатра с повязкой видел, мент поганый! и заносит кулак. Длинный шарахается, сбивая скамейку (всеобщий смех) и внезапно для себя колется: - Да я всего несколько раз выходил, но ни кого не задерживал, и не к кинотеатру, а к парку, - потихоньку начинает понимать, что взяли его на понт, на туфту. Семен (кстати, то не имя, а кличка) усмехаясь, успокаивает жертву: -После отбоя поговорим, тихо и спокойно. Кто из нас не без греха. Я например, в пионерах был. Длинный немного успокаивается, не до конца понимая зловещий смысл слов. А я более пристально вглядываюсь в лицо Семена. Я думал - он добрее, человечнее. А это всего лишь маска. К тому же вспоминаю, по какой он сидит, слышал мельком. 102. Убийство. Подробностей не знаю. Третий, Кость, еще ни на чем не поймался и не провинился. Всем сообщают, что они приняты на тюрягу, прописаны и вечером, после ужина состоятся игры. И мне участвовать там предписано. День прошел без. проишествий, кроме мелких недоразумений. Места этапникам не дали, мол потом, Киргизу посоветовали кружку не ставить в телевизор, а хранить при себе. Тарелку его, после обеда, на коридор не отдали, а положили возле параши... И только Киргиз не понимал: куда все катится, что в конце. Попытался сесть за стол, в домино поиграть - оттерли. Он не понимал, что над ним уже висит невидимый несмываемый знак - пятно на всю лагерную да и не только лагерную, жизнь. Отверженный, неприкасаемый, а по просту, по советски -- петух. Насилуют в советских тюрьмах не в связи с наклонностью русского народа к гомосексуализму. И не в связи с традициями, бытующими в народе. Судя по рассказам старых зеков, началось это где-то после 1960 года и приняло лавинообразный характер, размах. Просто свидание с женою (если она есть) одно в год, скучно, интеллект низок, резать как раньше стали меньше, потому что стали добавлять срок и существенно. Вот и насилуют, лишь бы был повод или причина. А если нет - всегда можно придумать. На прогулке вновь все веселились, лишь я стоял один в сторонке. Титу пока не до меня, есть и поинтересней объекты. Скорей бы вечер и бой... После ужина этапников посадили за стол. Тит пригласил и меня: -Давай Професор, играть садись! -Я не хочу. -Что? -- Тит от такой наглости поперхнулся и уставился на меня, сидевшего на верхней шконке. Я неторопливо слез и повторил: -Не хочу. -Да у нас все играют, играли и играют. Это традиция, ты че - против общества?! Я пожал плечами и пустил в ход последний, наиболее весомый аргумент, припасенный напоследок: -Послушай Тит, здесь на тюряге, есть хата, где вставших на лыжи содержат. Называется обиженка. Говорят, там традиция трахаться в сраку. Так вот, если меня кумовья туда посадят за что ни будь, я тоже должен этим заниматься? Ну извини, у меня свое мнение. Тит сраженный логикой и терминологией, молчит, открыв рот, а я, битый, опытный волк (в собственном представлении), решаю подсластить пилюлю, пустить леща (похвалить польстить): - Послушай Тит, ты настоящий арестант и босяк, ты третий раз чалиться и правильно по этой жизни живешь, и не мне, пассажиру, тебе, жулику и блатяку, указывать, что правильно, что нет. Есть черти, есть мужики. У меня косяков нет, я в жулики не лезу, ну и не надо меня гнуть. Ты умный, Тит (это я душой покривил) и все сам знаешь. Тит расхохотался: -А ты правильно подметил, я шучу, я веселый. Я просто тебя проверял - правильный ты или гнилой, -- хохочет Тит, а глазки злые. И на последом решил проверить - не отдаст ли у меня (не испугаются ли). Махнул рукой на сидящих за столом и ждущих своей участи, жертв: -А эти что ли хуже тебя? Играть сели... -Не знаю, может хуже, может нет. Но у двоих судьба на рыле написана. И ты ее знаешь. Тит подмигивает мне заговорщицки и отстает от меня. Я подозреваю, что на время. Ничего, живы будем - не помрем. А за столом разворачивается цирк. Смысл тюремных игр лишь один - позабавиться всласть, поиздеваться, поглумиться, поставить на свое, чертячье место, того, кто должен это место занимать. Много игр придумано на малолетке, много на общаке и ни одна на строгаче. На строгаче люди с понятиями, посерьезней, но главное не это. Просто на строгаче уже все социальные роли распределены. И дорога только вниз... Сначало играют в свадьбу. Перед каждым игроком кружка и спрашивают; ты жених на собственной свадьбе и что будешь пить - водку, пиво, вино? Глупая жертва выбирает - водку. И ему наливают полную тюремную пятьсотграммовую кружку воды, благо в кране ее завались - пей до дна, родимый. И в независимости от выбора - вино, водка, пиво, в кружке будет все та же вода, до краев. И снова пьют женихи... Киргиз, Длинный, Кость допились до того, что и Титу, и хате надоело. Боцман говорит ответ: - Жених на свадьбе не пьет! -- и гогочет. Впервые вижу, как он смеется. Семен, подпевалы и многие в хате тоже заливаются смехом. Но цирк не кончен, бал в разгаре. Пиджак Ваньки-черта на голову, смотри в рукав - это телескоп, увидишь звезды. А Ванька в это время в грязный, из под мусора, бачок, воды набирает и Семен ее в рукав опрокидывает... Что же ты землячок, рукав с телескопом перепутал?. Повнимательней надо бытъ! Другого под шконку, веник в руки - покажи, как шахтер уголек рубит. И старается, артистом ему на воле быть, а не чертом в тюряге. Хохочет Тит с братвой и изрекает: -Видать в кайф под иконкой да веником махать, быть тебе, Кость штатным поломоем. Вот и определена судьба на долгие годы - шнырем по тюремному, уборщиком. Ну не самое страшное на тюрьме. Есть роли и пострашкее к погорше... Длинного ставят на верхние иконку, внизу, на полу, шахматы расставлены, играть в шахматы с Титом будет. Глаза завязывают на совесть, шахматы убирают, приготавливают матрасовку, держа ее натянутой в руках. Прыгай земляк и пусть земля будет тебе пухом! Не прыгает Длинный, категорически отказывается. Надоел Титу балаган, других удовольствий хочет, Боцману и Семену подмигнул, те подпевалам и: -Давай братва, повеселились и спать. Давай, давай, ложись по шконкам, - разгоняют хату семьянины Тита и только некоторые не понимают, что случилось и почему им командуют спать, когда веселье в разгаре. Но вот и все улеглись. Костъ в обнимку с Ванькой возле параши, Длинный наверху, но тоже неподалеку, рядом с паранькой. Киргиза Тит в проходняк зовет и началось... Сначало уговоры, рассказы, что все равно в глазах хаты и всей тюряги - он шкварной, петух. И ничего, что не трахнули, достаточно того, что было. И никто не узнает, камера спит, и никто не будет напрягать Киргиза, а иначе Тит его на общак отдаст... Всей хате на расправу, на растерзание. А вперемешку с уговорами и рассказами о судьбе его, Боцман делает зверское рыло и так рявкает, что кровь в жилах стынет и поневоле Киргиз льнет к Титу: -Че это он, а , Тит? -Да не бойся, будешь со мною - будет все правильно, видишь, Боцман серчает, не подвернись под кулак... Наконец найдено компромиссное решение: Киргиз один раз попробует спариться с Титом и если ему (Киргизу) не понравится, то больше не будет. Придурок, наивный или хитрый, не сразу сдается? Кто его знает? Боцман изгоняется из проходника, шконка завешивается шторой из матрасовки... Затем Боцман, Семен, подпевалы. Плачет Киргиз, лежа под шконкой около параши. Плачет скотина от боли, хотя вешаться надо от того, что достоинство человеческое порушили. Но такие понятия не для его ума. И не знает он еще всего ужаса своего положения. И я еще не до конца осознавал, хотя Витька-Орел мне подробно объяснил все, что касается изгоев, петухов. Но одно дело объяснение, другое самому увидеть. В лагере и тюрьмах таких просто называют - животное. И в этом слове все сказано: и отношение к нему, и положение его. А через часок и очередь Длинного пришла. Повязку носил? Дружинником был? Ментам помогал? А в тюрягу зачем сунулся? Снимай штаны падла, козел!.. Били не долго, Длинный быстро сломался и снова Тит за штору, вместе с ним. Силен Тит, далеко ему до Ганса-Гестапо, но силен! Следом семьянины, а тут и хата "проснулась" и кое-кго еще польстился... Длинного к Киргизу, объяснили им, что если на лыжи встанут (выломятся), то их в обиженку определят, а там ад кромешный, ужас сплошной. Но выбирать вам самим. И выбрали... Забылись собачьим сном, поскуливают во сне, повизгивают. Хата занялась обычной ночной жизнью. Я засыпаю...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
У меня разнообразие. В моей скучной, монотонной жизни. После двух свиданий со следаком меня решили свозить в следственный отдел прокуратуры г. Ростова-на-Дону. Зачем - сам не знаю, но приятно. Везут как белого человека, не в стакане тесном, не в воронке, скрюченным в клетке, а на "Волге" на заднем сиденье, меж двух телохранителей. Правда, стиснули они меня от души, да на руках наручники поблескивают... Но это мелочи по сравнению с мировой революцией. Вот и приехали. Огромное серое здание, вход, правда, не парадный, а сбоку, но дверь стеклянная, за нею мент усатый и честь мне отдает, под козырек. Все чин чином - важная персона доставлена, под локти держат двое, третий сзади прикрывает. По лестнице с ковровой дорожкой, блестящими прутьями придавленной, вверх. Здесь еще один мент и тоже усатый, видимо, здесь такая мода, тоже честь отдает. Проходим за массивные стеклянные двери. Ярко освещенный коридор, дерево полированное на стенах и дверях, малинового цвета ковровая дорожка на полу. Стучат мои телохранители в двери с номером 243. - Да! - Подследственный Иванов доставлен по вашему требованию! - Введите. И меня вводят. Небольшой, но с роскошью обставленный кабинет. Холодильник, телевизор, радио, вентилятор, сифон... Чего только нет для плодотворной работы Романа Ивановича Приходько, старшего следователя и так далее. Ну, конечно, есть и стол, и сейф, и кресел со стульями хватает, а на полу ковер красивый, зеленое вперемешку с темно-красным. Живут же люди, а у меня в хате на полу асфальт, стены белые, шубой покрытые. Это когда бетон в беспорядке накидан. В творческом. Чтоб не писали и жизнь медом не казалась. На свободе некоторые дома с фасаду так отделывают, да... Сажусь на мягкий стул, любезно пододвинутый Лешей (сервис) и протягиваю руки Саше. Снимает Саша наручники и улыбается. Рад мне, гостю дорогому, и, наверно, если б была душа, то, наверно, от души. А так просто скалится, рот есть, что не улыбаться. Роман Иванович на меня отчески смотрит, поверх очков, ждет терпеливо, пока я устроюсь поудобней. Ну все, командир, поехали. - Я тебя, Володя, вызвал сюда вот для чего, - начинает следак: - Мы сегодня проведем следственный эксперимент и ты будешь главным действующим лицом. "Вот спасибо" - думаю я, но молчу. - Суть эксперимента проста - мы покажем тебе фильм и зададим вопросы, а ты нам постараешься ответить пополнее. Все ясно? Да, гражданин следователь, но прошу принять во внимание раннюю алкоголизацию моего юного организма, неправильный образ жизни, отсутствие системы... - Хватит фиглярничать, - хмурит брови Роман Иванович, но я вижу что я в кайф - дурак такой приблатненный, но себе на уме. Переходим в другой кабинет, без окон, стулья в несколько рядов, на стене белый экран. Персональный кинотеатр и в кино ходить не надо. Подаю голос: - А кино - детектив? - Детектив, детектив, - успокаивает меня. Мы усаживаемся, гаснет свет, стрекочет аппарат. На экране буквы: "Оперативное мероприятие N 22". И пошли кадры!.. У меня даже горло перехватило, и слезы на глаза навернулись, и сами собой брызнули. На экране я, волосатый и бородатый, с друзьями хиппами винишко пью и умные разговоры веду. Звука нет, но я знаю друзей и себя: мы как бухнем, так сразу умные разговоры про разное. Философия, хиппи, история... А сидим мы в скверике, в марте по-моему, лужи, листья старые валяются, а как снято, в кайф. Хорошо! А какие мы красивые - штаны-клеша, куртки самодельные, волосы по плечи, усы. У Сурка бородка курчавится. Эх Сурок, Сурок... А это что такое - мент появился, не было мента, я б мента запомнил! А вон что, к менту человек в штатском и что-то в нос. Раз! Мент и побежал, куда ему указали. Не мешай хипам сухарь бухать да КГБ кино снимать. Вдруг хипы не просто бухают, а заговор учиняют. Хорошо... Хорошо бухать, когда тебя КГБ охраняет. Но лучше б нас мент спугнул, мы б по кустам побегали, нам привычно. И не было бы ничего - ни тюряги, ни кино этого, ничего не было б... Экран погас, вспыхнул свет, Роман Иванович с разговорами лезет: - Мы сейчас пленку во второй раз пустим, перемотаем только и применим "стоп-кадр". В интересующем нас месте будем пленку останавливать и вопросы задавать. Ясно? - Ясно, - через силу отвечаю. Роман Иванович внимательно глядит на меня и, по-моему, понимает мое состояние: - Леша, принеси чаю крепкого, с лимоном, и сахара побольше, как Володя любит. Надо же, заботливый какой! А на душе кошки скребут и так плохо... Пью чай, жду. Свет погас, экран вспыхнул. - Стоп, - гремит в темноте голос Романа Ивановича, черти б его взяли. Фильм застыл. Замерли на вечность хипы. Остановилась история... На экране я, собственной персоной, в одной руке лист бумаги, в другой стакан. Читаю. Красиво выгляжу. - Что за бумага? Я без труда вспоминаю: - Стихи. Я, когда мы в Ташкенте были, у приятеля переписал, вот и читаю. - Точно стихи? А, например, другие ребята, совсем другое говорят. Чьи стихи, помнишь ли, хотя б немного? В памяти легко всплывают строки и я декламирую их вслух: Шум и гам в этом логове жутком, Но всю ночь напролет до зари Я читаю стихи проституткам И с бандитами жарю спирт... - Что это за блатяга? - подает голос Саша. Роман Иванович одергивает дикаря: - Не блатяга, а Сергей Есенин. Классику надо знать, Саша. Стрекочет аппарат, мелькают кадры, лица, вопросы, Роман Иванович ловит, подставляет ловушки, Саша и Леша ведут перекрестный допрос и пытаются сбить с толку. Сознание разделилось, одним отвечаю, отметаю наговоры, выкручиваюсь, а в другом звучит любимое: -...Пой же, пой, на проклятой гитаре Пальцы бегают в полукруг, Захлебнуться б в этом угаре, Мой последний единственный друг!..
То вместо собора пассажиру за его же деньги на всю спину трактор выколют, под общий смех жуликов. А то следующее: у одного мужика в нашей хате, на груди, от плеча до плеча, красивыми, крупными буквами: "Не забуду мать родную, брата Кешу, сестру Клаву и соседа Матвея". Но это что! Братва рассказывала, что многим пассажирам колют короче, проще и веселей: "Не забуду мать родную и родное МТС (машинно-тракторная станция)" Пассажир он и в Африке пассажир! И свое место должен знать. А нет - укажут. Поэтому я и отказался от заманчивого удовольствия заиметь портак. А вдруг... Капитан закончил пытать Ганса-Гестапо и тот побежал мыться на парашу. Смывать тушь и кровь. А там, подстелив одеяло, лежит страдатель и в трубу, в телефон, в трубу канализационную, слова любовные выговаривает. Ошизеть можно! Через парашу, через телефон тюремный, через ... и с женским коридором можно поговорить, вот они, страдатели и крутят любовь. Часто ни разу не увидев друг друга, довольствуясь лишь описаниями, чаще всего неправдивыми, четко выговаривают почти через всю тюрьму по канализационной трубе то, что говорят друг другу наедине. Но с тюремными отклонениями. -Слышь, Катя, котенок, подыши, как под мужиком дышишь, - просит немолодой, изрядно потрепанный жизнью и тюрьмой, влюбленный. В ответ кокетливое и скромное: -Да у меня не много было мужиков, я почти, в этом вопросе, неграмотная. Искренне верю, кто ж на нее, обезьяну, на воле, внимание обратит. Если только по пьянке, хором на какой-нибудь малине (притоне) пропустят. Но это не сильно развивает в вопросах любви. Но влюбленный настаивает: -Ну подыши, радость, котенок мой, - но не успевает получить просимое через парашу, так как Ганс-Гестапо бесцеремонен, тем более не с семьянином, не с блатяком. -Брысь с параши, ишь присосался к телефону, помыться надо и подкрепляет свои слова легким, но ощутимым пинком в оттопыренный зад. Влюбленный торопливо кричит любимой: -Я тебя Катя, позднее позову, здесь по важному делу параша потребовалась! А Катя в ответ: -Я позднее спать буду, с Нинкой, если ты такой !.. - но в ответ на ее слова, прямо в телефон, льется струя мочи. Это не романтичный Ганс-Гестапо готовится к акту с Васькой. Смешно и грустно. Цирк, одним словом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Большая камера, восемнадцать двухъярусных шконок вдоль стен, в два ряда, посередине стол, скамейки. Верхний ярус сплошной - между шконками вертолеты (деревянные щиты) лежат. И народу - как тараканов, плюнуть некуда. Кто-то пялится на меня, кому-то глубоко безразлично, заняты своим делом, читают, базарят... Молодежи немного, больше среднего возраста, тоже полуголые, в трусах или трико. Татуированы не густо, первая ходка, первая судимость. Кладу матрас на пол рядом со столом и оглядываюсь, а из блатного (а их в хате два) левого угла раздается ожидаемое и знакомое: - Слышь, земляк, ты че там топчешься? Канай сюда - базарить будем! Протискиваюсь мимо мужиков, парней, мимоходом вижу нормальную, доброжелательную улыбку. Отвечаю тем же. А вот и они - хозяева жизни, хозяева хаты. На главном месте развалился невысокий, плотный, с бородкой шкиперской и густо татуированный блатяк лет двадцати двух, двадцати пяти. Маленькие, темные глазки из под кустистых бровей смотрят недоброжелательно. Как все в хате, одет в трико. Напротив, на соседней шконке, уселось аж четверо и тоже не сводят с меня глаз, но смотрят по-разному: облокотившийся на подушку, явно хозяин шконки, плечистый парень в тельняшке, с голубыми глазами, смотрит откровенно враждебно. Сидящий рядом, длинный, костлявый, тоже молодой, лет двадцати пяти, смотрит спокойно, с полуулыбкой. А двое с краю, явно из подпевал, не имеют своего мнения, поэтому и морды у них то злые до смеха, то доброжелательные до глупости. Присаживаюсь в ногах у бородатого: -- Всем привет. Меня подняли с трюма (карцера). Оттянул восемь суток. А до этого сидел в три шесть, поймал крысу, вот кум и опустил в трюм. Был в семье Ганса-Гестапо. Сижу по 70. Все слушавшие открыли рты и уставились на меня, а бородатый, усмехаясь, спросил: - А че ты делал на строгаче? - Я откуда знаю, куда посадили - там и сидел. - А ты не свистишь? Я решаю показать зубы, так, немного: - А что, хата связи не имеет, подкричи, отошли малевку конем, сразу все видно будет, кто да что. Ганс-Гестапо еще в трюме, ему десять дали, но в хате семьянины есть - Ворон, Капитан, Лысый, Шкряб, Матюха-Полуха. Бородатый издевательски смеется: - Ну и кликухи у братвы, я такие не слыхал, интересно - где они тянули и кем жили? - Вот у них и спросишь. Где мне лечь? Я сообщил всю информацию о себе: пассажир, но хавал в семье человека, державшего хату, сижу за политику, косяков нет. Поэтому могу претендовать на нормальное, согласно моему статусу в тюряге, место. Тонкая штука табель о рангах. Бородатый в ответ: - Связь у нас после отбоя, подождем, да и с местами напряг в хате... Внезапно вмешивается длинный, со спокойной улыбкой: - Ну ты Тит загнул, если он не лепит горбатого, то не дело держать его без места, а если туфта - то всегда со шконки сдернуть можно. Тит нехотя слазит с насиженного места, шлепая тапочками и почесывая бороду, идет определять меня. Остановившись посередине хаты, лицом к правой стороне, к правому ряду шконок, машет рукой: - Сюда ложись, третьим на два места. Народу переизбыток, -- и уходит к себе в угол. Мужики принимают матрас и стелют его поверх своих, благо мой тонкий. Следом я отправляю наволочку и поднимаюсь сам. Усевшись на выделенное мне жизненное пространство (не обширное), я оглядываюсь. Слева от меня сидит огромный, толстый, бородатый детина, весь в буграх мышц, лет сорока. Я с опаской протягиваю ему руку: - Володя-Профессор. Он несильно пожимает и басит в ответ: - Леша. Я решаю пока воздержаться от более близкого знакомства. Справа сидит мужик молодой, лет тридцати, с наколками, говорящими, что у него малолетка за плечами. Глаза были веселые и хулиганистые. - Санька. За бабу. Изменила, я ее и прибил маленько. Следак базарит - копыта откинула мол на кресте (больнице). А я в ответ, так может лечили неправильно... - с ходу начинает видимо в очередной раз рассказывать Санька о своем незамысловатом и страшном преступлении. Ложусь, закидываю руки за голову и делаю вид, что слушаю внимательно. А сам гоню гусей. "Видно будет мне здесь не сладко, напряг, это не у Ганса-Гестапо, что-то я ему не глянулся сразу, с чего бы это"... Мои мысли прерываются с появлением длинного, выбившего мне место. Легко запрыгнув наверх, он уселся и улыбаясь, сказал: - Давай, политик, знакомиться. Семен, -- и протянул руку. Я пожал ее: - Володя-Профессор. Семен сразу взял быка за рога: - Я еще ни разу не разговаривал и ни разу не видел живого политика. Расскажи, за что тебя взяли? Я опешиваю от такого не принятого в тюряге базара. Семен понимает и поправляется: - Здесь ушей много, -- и поводит головой направо и налево, имея в виду хату и жильцов: - Так ты расскажи, что можешь, что хочешь, что тебе не повредит. Я быстро соображаю - не будет ли мне хуже, решаю, что нет и начинаю повествование. Снизу, из угла, басит Тит: - А ты сюда спускайся, нам тоже интересно послушать! Гляжу на Семена, тот улыбкой и жестом предлагает - пошли и мы, спускаемся вниз. Рассказ свой я заканчиваю арестом и тут не жалею ни красок, ни эмоций, ни эпитетов. Слушают с открытыми ртами, затаив дыхание. Как дети... - Все. В ответ нет только аплодисментов. Сверху, сбоку, со спин сидящих на шконке напротив Тита, отовсюду видны головы благодарных слушателей. Я купаюсь в лучах славы. Но на землю меня возвращает голос Тита: - Ты так в кайф базаришь. Будешь у нас рассказчиком, -- внезапно, для меня, решает он. Я отвечаю: - Что значит будешь? Когда у меня есть настроение - я расскажу, приколю, что-нибудь, если найдутся слушатели, если нет - я что, обязан? - Да ты че? В натуре?! У нас здесь у каждого обязанности есть, я о хате беспокоюсь, а вон Кешка с Поросятником коней гоняют, Ванька парашу обслуживает. Одним словом - штатное расписание. Как на корабле, да, Боцман, -- и захохотал, обращаясь к крепышу в тельняшке, вновь угрюмо смотрящего на меня и потирающего кулаки. - Я на корабле не был, у меня такого косяка нет, я в армии не служил! Да и здесь не армия, а тюряга. Рассказывать я никому не обязан и не должен. А если кто-то в черти залез, я то причем! Тит выкатил глаза на мое отбрехивание, видимо не часто такое он встречал: - Ты че, в натуре, нюх потерял?! - Я его и не имел. Я никому не должен, ничего и никому. Если должен - скажи прямо где, когда, кому. Постараюсь ответить. Тит пугает меня взглядом, собираюсь со словами, Боцман трет кулаки, братва давно разбежалась по шконкам и в углу повисла зловещая тишина. Разряжает, частично, обстановку Семен: - Ну ладно, Тит, правильно он базарит, не все черти, есть и мужики... - Да какой он мужик! Ему лет двадцать. Или в пацаны или в черти. - Здесь не малолетка, Тит, мужики тоже нужны, -- продолжает уговоры Семен. Тит угрюмо замолкает, а потом изрекает: - Иди, Профессор, но подумай - тяжело тебе жить будет, против общества идешь! Я решаю промолчать. Залез наверх, отдыхать. Я знаю - это не последний бой и впереди еще много боев, и я должен выдержать. Иначе... Иначе я сам себя уважать не буду. Но интересно, чем я Титу так сразу не глянулся? Что я у него такого украл в этой жизни. Может мы в другой жизни, раньше встречались? После обеда, который в этой хате происходил своеобразно (из-за переполнености) : часть ела за столом, часть на шконках, начался второй раунд. Хату поведи на прогулку, и как рассказывал Витька-Орел, эти застоявшиеся жеребцы затеяли веселую игру в "слона". В кратком описании это следующее: посередине прогулочного дворика скамейка, без спинки, вделанная в бетонный пол. Один из жеребцов становится руками на нее, оттопырив в сторону зад. Это слон. Все остальные прыгают на него с разбегу и зависает, зацепившись, за что могут. Ведущий бегает вокруг и кто заденет землю, застукивает его. И застуканный становится слоном. А слон - ведущий... Я отказался играть, Мне не хотелось быть слоном и не хотелось уподобляться веселому жеребцу. Тит выкатил глаза: -Ты че? В натуре? - скуден запас слов и низок интеллект у Тита: -Ты че?! У нас все играют. -Я не хочу. У меня с детства спина болит, остехондроз. -Ну так вылечишься! -Нет. Я не хочу быть инвалидом. Опешивший Тит отходит от меня Из игры выбывает и Леша, мой сосед по нарам. Титу это не нравится, мое поведение дезорганизирует массы. И он начинает рычать: -Ты че, кабан? У очкарика спина болит, а у тебя голова что ли?! Леша нехотя возвращается в игру. Интересно, такой здоровый, а побаивается Тита. Прогулка длится час, и целый час веселились и играли воришки, грабители, хулиганы. И очень весело веселились. После прогулки от продолжения разговора о пользе игр на свежем воздухе меня спасает вызов к следаку. Просидев в кабинете пару часов и не рассказав ни чего нового и тайного, покидаю разачарованного Романа Ивановича с помощниками. Следствие топчется на месте: у нас нет связей, у нас нет контактов с аналогичными группами на Западе и в Союзе, центрами в Америке, нет рации, оружия, денег, подрывной литературы (кроме изъятого листка с "Декларацией прав человека") и ничего нету подрывного. Или хорошо замаскировались, или дурим следствие, или... Бред и я один из действующих лиц этого бреда. Иду впереди конвоира, руки сложил за спиною, впереди хата с Титом. Заболел бы он что ли или помер. Лязгнула дверь и я дома. Горько, но правда. Лежу на шконке, перевариваю ужин и готовлюсь спать. Ночная жизнь этой хаты меня не касается. Я в стороне. -Отбой; - гремят ключи по двери и на минутку воцаряется тишина. А потом снова, по-прежнему. Тит басит из угла: -Слышь, очкарик, малевку отправили, ну если что!.. Я не ведусь и не отвечаю. Я чист, как лист протокола, еще не исписанного .Я засыпаю... -Подъем! -- гремят ключи по двери. Тит еще не ложился спать, хотя вся его семья дрыхнет без задних ног. Завтрак. Тит лично принимает миски с пшенной кашей, пайки и передает дальше, балагурит с дубаком, смеется над баландером. Ганс-Гестапо ни когда не снизошел бы до кормушки во время раздачи хавки. Забавно. После завтрака, снова лично, Тит отдает грязные миски на коридор, по новой мило шутит с дубаком. Забавно и поразительно! Идя спать, Тит остановился возле нашей (одна на полтора человека), шконки: - Сегодня этапный день! Ты не играл вчера -- будешь играть сегодня с этапом. Игры легкие, спина не заболит! Я дипломатично промолчал, имея собственное мнение, основанное на знаниях, почерпнутых от Витьки-Орла и Ганса-Гестапо. Промолчал, но задумался. Мужики, оживая после ночи и завтрака, занялись кто чем. Кто-то в домино играет, кто-то письмо пишет, кто-то на параде сопит да бумагу мнет. На строгаче нельзя на парашу идти три раза в день: в завтрак, обед, ужин. В остальное время отлить можно, даже если кто-то жует, а отловить - надо крикнуть, если не в терпеж: -Придержи челюсти, я на минутку! Или еще чего-нибудь в таком роде. А на общаке строже: не отлить, ни тем более отложить нельзя, если кто-то хавает. Берегут нравственность прошедшие малолетку, как бы не зашквориться (морально не замараться)! Насчет этапов. Дважды в неделю во всех советских тюрьмах происходит действо: снизу из транзита (а он всегда иди в подвале или в полуподвале находится) прибывших из КПЗ, поднимают и распределяют по камерам. Конвейер в действии. В Ростовской тюрьме это вторник и четверг. Ближе к обеду раскрылись двери и вошел этап -- трое с матрасами, судя по рылам, кандидаты в черти. Они заранее напуганы самим фактом ареста и привоза на тюрьму, а прошлым видимо, по уголовным меркам, не чего гордиться. Молодые, лет по двадцать с небольшим, судя по одежде, пролетарии. Все в хате оживляются. Тит тянет их к себе и начинаются расспросы: что, кто, откуда, за что? Я оказался прав - без уголовного прошлого, двое за хулиганку (коллективом побили одного за ни за что), третий за кражу фотоаппарата у приятеля. Встретились в транзите, даже на КПЗ сидели отдельно. По воле все трое пахали: на заводах, на стройках. Пролетарии... Тит сообщает: -По законам тюряги, если нет клички, нужно прыгать на решку и просить у тюряги кликуху! Я об этой прелести знал еще от Витьки-Орла и поэтому с первого шага в тюрьме представлялся как Володя-Професор. Ни у кого и мысли не возникало, что я использую еще школьное прозвище. Один за другим лезут придурки на решку, под общий смех и кричат, как научил их Тит: -Тюрьма, тюрьма, дай кличку вору. А тюрьма откликается, а тюрьма старается, а тюрьма хохочет!.. Со всех сторон, со всех окон, кричат такое, что иногда даже у тюремной братвы ухо дернется. А выбирать можешь сам. Да еще Тит напрягает, поторапливает: -Ты чего не выбираешь? Забор горбатый тебе не в кайф, не нравится?! И хохочет. А угрюмый Боцман, за убийство какого-то мужика сидящий, кулак потирает... Поневоле выбирать быстрее приходится. Вот и дала тюряга клички так называемым ворам: Длинный, Кость, Киргиз. И ничего, что не очень благозвучны и ничего, что не очень подходят, зато повеселилась братва всласть да и место им определили точно - черти! Ни один уважающий себя босяк, арестант, жулик или мужик не полезет на решку, на посмешище всей тюряге, кличку себе просить. Так начинается дорога вниз, неотвратимая дорога вниз. В тюрьме дорога только вниз. Выше чем назвался сразу - ни когда не поднимешься. Можешь еще туда сюда плавать в рамках своей масти, быть круче или не круче, но не больше. А черт он и в Африке черт! А вот и дальнейший цирк, дальнейшее опускание в глазах хаты: по одному: кладут на лавку и мокрым полотенцем трижды лупят по сраке, приговаривая: -Будь Длинным! Будь Костьей! Ну, а на последнем Тит разошелся и видя, как Киргиз морщится, слыша удары и видя кривящиеся лица, сдерживающие крик, предложил более льготные условия: -Не три раза, а один, не через штаны, а через, без всего, -- под общий смех и кривые ухмылки объясняет Тит жертве: -Не мокрым полотенцем, а рукой... Затаила хата дыхание, а .дурак этапник: -Согласен, - польстился на легкость условий. И вновь заухмылялась хата, заухмылялись все, кто прошел малолетку и криво заулыбались те, кто на воле со шпаной знался... Только мужики-пассажиры не причем, непонимающе смотрят, как скользит прямо на глазах Киргиз, прямо на дно скользит. Ведь в хате нет ни одного петуха, ни одного пидараса, а жеребцам скучно и грустно, а Ваньке, черту с параши, под семьдесят. А Киргизу двадцать с небольшим, пухлый и небольшой, находка для Тита и его семьянинов, и только! Спустил Киргиз штаны с трусами и лег поперек лавки. На морде удовлетворение написано и спокойствие... Тит же трусы приспустил и членом по ягодицам, по булкам на жаргоне, раз и провел. Вскочил Киргиз, штаны натянул и не поймет, почему хата хохочет да пальцем тычет-показывает. Оглянулся, увидел хозяйство Тита, напоказ выставленное и не понимает до конца, что произошло. И обиженно протянул: -Ты что? Рукой договаривались... -В оче не горячо? А ты не промах - знал на что соглашаться. Понравилось? Киргиз в недоумении и не знает, что сказать. А Тит гнет свое: -Так ты со стажем? Где дно пробили' -Я не понимаю... -Я не понимаю, когда вынимаю! Ну так оставим на потом, после отбоя поговорим... И, приведя себя в порядок, подмигивает Боцману. Тот хмурит брови и вглядывается в лицо Длинному: -Что-то твое рыло мне знакомо... Ты где на воле жил-пахал? -На тракторном, - отвечает с опаской спрашиваемый. Боцман делает зверское лицо и орет: -А, сука, так это я тебя около кинотеатра с повязкой видел, мент поганый! и заносит кулак. Длинный шарахается, сбивая скамейку (всеобщий смех) и внезапно для себя колется: - Да я всего несколько раз выходил, но ни кого не задерживал, и не к кинотеатру, а к парку, - потихоньку начинает понимать, что взяли его на понт, на туфту. Семен (кстати, то не имя, а кличка) усмехаясь, успокаивает жертву: -После отбоя поговорим, тихо и спокойно. Кто из нас не без греха. Я например, в пионерах был. Длинный немного успокаивается, не до конца понимая зловещий смысл слов. А я более пристально вглядываюсь в лицо Семена. Я думал - он добрее, человечнее. А это всего лишь маска. К тому же вспоминаю, по какой он сидит, слышал мельком. 102. Убийство. Подробностей не знаю. Третий, Кость, еще ни на чем не поймался и не провинился. Всем сообщают, что они приняты на тюрягу, прописаны и вечером, после ужина состоятся игры. И мне участвовать там предписано. День прошел без. проишествий, кроме мелких недоразумений. Места этапникам не дали, мол потом, Киргизу посоветовали кружку не ставить в телевизор, а хранить при себе. Тарелку его, после обеда, на коридор не отдали, а положили возле параши... И только Киргиз не понимал: куда все катится, что в конце. Попытался сесть за стол, в домино поиграть - оттерли. Он не понимал, что над ним уже висит невидимый несмываемый знак - пятно на всю лагерную да и не только лагерную, жизнь. Отверженный, неприкасаемый, а по просту, по советски -- петух. Насилуют в советских тюрьмах не в связи с наклонностью русского народа к гомосексуализму. И не в связи с традициями, бытующими в народе. Судя по рассказам старых зеков, началось это где-то после 1960 года и приняло лавинообразный характер, размах. Просто свидание с женою (если она есть) одно в год, скучно, интеллект низок, резать как раньше стали меньше, потому что стали добавлять срок и существенно. Вот и насилуют, лишь бы был повод или причина. А если нет - всегда можно придумать. На прогулке вновь все веселились, лишь я стоял один в сторонке. Титу пока не до меня, есть и поинтересней объекты. Скорей бы вечер и бой... После ужина этапников посадили за стол. Тит пригласил и меня: -Давай Професор, играть садись! -Я не хочу. -Что? -- Тит от такой наглости поперхнулся и уставился на меня, сидевшего на верхней шконке. Я неторопливо слез и повторил: -Не хочу. -Да у нас все играют, играли и играют. Это традиция, ты че - против общества?! Я пожал плечами и пустил в ход последний, наиболее весомый аргумент, припасенный напоследок: -Послушай Тит, здесь на тюряге, есть хата, где вставших на лыжи содержат. Называется обиженка. Говорят, там традиция трахаться в сраку. Так вот, если меня кумовья туда посадят за что ни будь, я тоже должен этим заниматься? Ну извини, у меня свое мнение. Тит сраженный логикой и терминологией, молчит, открыв рот, а я, битый, опытный волк (в собственном представлении), решаю подсластить пилюлю, пустить леща (похвалить польстить): - Послушай Тит, ты настоящий арестант и босяк, ты третий раз чалиться и правильно по этой жизни живешь, и не мне, пассажиру, тебе, жулику и блатяку, указывать, что правильно, что нет. Есть черти, есть мужики. У меня косяков нет, я в жулики не лезу, ну и не надо меня гнуть. Ты умный, Тит (это я душой покривил) и все сам знаешь. Тит расхохотался: -А ты правильно подметил, я шучу, я веселый. Я просто тебя проверял - правильный ты или гнилой, -- хохочет Тит, а глазки злые. И на последом решил проверить - не отдаст ли у меня (не испугаются ли). Махнул рукой на сидящих за столом и ждущих своей участи, жертв: -А эти что ли хуже тебя? Играть сели... -Не знаю, может хуже, может нет. Но у двоих судьба на рыле написана. И ты ее знаешь. Тит подмигивает мне заговорщицки и отстает от меня. Я подозреваю, что на время. Ничего, живы будем - не помрем. А за столом разворачивается цирк. Смысл тюремных игр лишь один - позабавиться всласть, поиздеваться, поглумиться, поставить на свое, чертячье место, того, кто должен это место занимать. Много игр придумано на малолетке, много на общаке и ни одна на строгаче. На строгаче люди с понятиями, посерьезней, но главное не это. Просто на строгаче уже все социальные роли распределены. И дорога только вниз... Сначало играют в свадьбу. Перед каждым игроком кружка и спрашивают; ты жених на собственной свадьбе и что будешь пить - водку, пиво, вино? Глупая жертва выбирает - водку. И ему наливают полную тюремную пятьсотграммовую кружку воды, благо в кране ее завались - пей до дна, родимый. И в независимости от выбора - вино, водка, пиво, в кружке будет все та же вода, до краев. И снова пьют женихи... Киргиз, Длинный, Кость допились до того, что и Титу, и хате надоело. Боцман говорит ответ: - Жених на свадьбе не пьет! -- и гогочет. Впервые вижу, как он смеется. Семен, подпевалы и многие в хате тоже заливаются смехом. Но цирк не кончен, бал в разгаре. Пиджак Ваньки-черта на голову, смотри в рукав - это телескоп, увидишь звезды. А Ванька в это время в грязный, из под мусора, бачок, воды набирает и Семен ее в рукав опрокидывает... Что же ты землячок, рукав с телескопом перепутал?. Повнимательней надо бытъ! Другого под шконку, веник в руки - покажи, как шахтер уголек рубит. И старается, артистом ему на воле быть, а не чертом в тюряге. Хохочет Тит с братвой и изрекает: -Видать в кайф под иконкой да веником махать, быть тебе, Кость штатным поломоем. Вот и определена судьба на долгие годы - шнырем по тюремному, уборщиком. Ну не самое страшное на тюрьме. Есть роли и пострашкее к погорше... Длинного ставят на верхние иконку, внизу, на полу, шахматы расставлены, играть в шахматы с Титом будет. Глаза завязывают на совесть, шахматы убирают, приготавливают матрасовку, держа ее натянутой в руках. Прыгай земляк и пусть земля будет тебе пухом! Не прыгает Длинный, категорически отказывается. Надоел Титу балаган, других удовольствий хочет, Боцману и Семену подмигнул, те подпевалам и: -Давай братва, повеселились и спать. Давай, давай, ложись по шконкам, - разгоняют хату семьянины Тита и только некоторые не понимают, что случилось и почему им командуют спать, когда веселье в разгаре. Но вот и все улеглись. Костъ в обнимку с Ванькой возле параши, Длинный наверху, но тоже неподалеку, рядом с паранькой. Киргиза Тит в проходняк зовет и началось... Сначало уговоры, рассказы, что все равно в глазах хаты и всей тюряги - он шкварной, петух. И ничего, что не трахнули, достаточно того, что было. И никто не узнает, камера спит, и никто не будет напрягать Киргиза, а иначе Тит его на общак отдаст... Всей хате на расправу, на растерзание. А вперемешку с уговорами и рассказами о судьбе его, Боцман делает зверское рыло и так рявкает, что кровь в жилах стынет и поневоле Киргиз льнет к Титу: -Че это он, а , Тит? -Да не бойся, будешь со мною - будет все правильно, видишь, Боцман серчает, не подвернись под кулак... Наконец найдено компромиссное решение: Киргиз один раз попробует спариться с Титом и если ему (Киргизу) не понравится, то больше не будет. Придурок, наивный или хитрый, не сразу сдается? Кто его знает? Боцман изгоняется из проходника, шконка завешивается шторой из матрасовки... Затем Боцман, Семен, подпевалы. Плачет Киргиз, лежа под шконкой около параши. Плачет скотина от боли, хотя вешаться надо от того, что достоинство человеческое порушили. Но такие понятия не для его ума. И не знает он еще всего ужаса своего положения. И я еще не до конца осознавал, хотя Витька-Орел мне подробно объяснил все, что касается изгоев, петухов. Но одно дело объяснение, другое самому увидеть. В лагере и тюрьмах таких просто называют - животное. И в этом слове все сказано: и отношение к нему, и положение его. А через часок и очередь Длинного пришла. Повязку носил? Дружинником был? Ментам помогал? А в тюрягу зачем сунулся? Снимай штаны падла, козел!.. Били не долго, Длинный быстро сломался и снова Тит за штору, вместе с ним. Силен Тит, далеко ему до Ганса-Гестапо, но силен! Следом семьянины, а тут и хата "проснулась" и кое-кго еще польстился... Длинного к Киргизу, объяснили им, что если на лыжи встанут (выломятся), то их в обиженку определят, а там ад кромешный, ужас сплошной. Но выбирать вам самим. И выбрали... Забылись собачьим сном, поскуливают во сне, повизгивают. Хата занялась обычной ночной жизнью. Я засыпаю...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
У меня разнообразие. В моей скучной, монотонной жизни. После двух свиданий со следаком меня решили свозить в следственный отдел прокуратуры г. Ростова-на-Дону. Зачем - сам не знаю, но приятно. Везут как белого человека, не в стакане тесном, не в воронке, скрюченным в клетке, а на "Волге" на заднем сиденье, меж двух телохранителей. Правда, стиснули они меня от души, да на руках наручники поблескивают... Но это мелочи по сравнению с мировой революцией. Вот и приехали. Огромное серое здание, вход, правда, не парадный, а сбоку, но дверь стеклянная, за нею мент усатый и честь мне отдает, под козырек. Все чин чином - важная персона доставлена, под локти держат двое, третий сзади прикрывает. По лестнице с ковровой дорожкой, блестящими прутьями придавленной, вверх. Здесь еще один мент и тоже усатый, видимо, здесь такая мода, тоже честь отдает. Проходим за массивные стеклянные двери. Ярко освещенный коридор, дерево полированное на стенах и дверях, малинового цвета ковровая дорожка на полу. Стучат мои телохранители в двери с номером 243. - Да! - Подследственный Иванов доставлен по вашему требованию! - Введите. И меня вводят. Небольшой, но с роскошью обставленный кабинет. Холодильник, телевизор, радио, вентилятор, сифон... Чего только нет для плодотворной работы Романа Ивановича Приходько, старшего следователя и так далее. Ну, конечно, есть и стол, и сейф, и кресел со стульями хватает, а на полу ковер красивый, зеленое вперемешку с темно-красным. Живут же люди, а у меня в хате на полу асфальт, стены белые, шубой покрытые. Это когда бетон в беспорядке накидан. В творческом. Чтоб не писали и жизнь медом не казалась. На свободе некоторые дома с фасаду так отделывают, да... Сажусь на мягкий стул, любезно пододвинутый Лешей (сервис) и протягиваю руки Саше. Снимает Саша наручники и улыбается. Рад мне, гостю дорогому, и, наверно, если б была душа, то, наверно, от души. А так просто скалится, рот есть, что не улыбаться. Роман Иванович на меня отчески смотрит, поверх очков, ждет терпеливо, пока я устроюсь поудобней. Ну все, командир, поехали. - Я тебя, Володя, вызвал сюда вот для чего, - начинает следак: - Мы сегодня проведем следственный эксперимент и ты будешь главным действующим лицом. "Вот спасибо" - думаю я, но молчу. - Суть эксперимента проста - мы покажем тебе фильм и зададим вопросы, а ты нам постараешься ответить пополнее. Все ясно? Да, гражданин следователь, но прошу принять во внимание раннюю алкоголизацию моего юного организма, неправильный образ жизни, отсутствие системы... - Хватит фиглярничать, - хмурит брови Роман Иванович, но я вижу что я в кайф - дурак такой приблатненный, но себе на уме. Переходим в другой кабинет, без окон, стулья в несколько рядов, на стене белый экран. Персональный кинотеатр и в кино ходить не надо. Подаю голос: - А кино - детектив? - Детектив, детектив, - успокаивает меня. Мы усаживаемся, гаснет свет, стрекочет аппарат. На экране буквы: "Оперативное мероприятие N 22". И пошли кадры!.. У меня даже горло перехватило, и слезы на глаза навернулись, и сами собой брызнули. На экране я, волосатый и бородатый, с друзьями хиппами винишко пью и умные разговоры веду. Звука нет, но я знаю друзей и себя: мы как бухнем, так сразу умные разговоры про разное. Философия, хиппи, история... А сидим мы в скверике, в марте по-моему, лужи, листья старые валяются, а как снято, в кайф. Хорошо! А какие мы красивые - штаны-клеша, куртки самодельные, волосы по плечи, усы. У Сурка бородка курчавится. Эх Сурок, Сурок... А это что такое - мент появился, не было мента, я б мента запомнил! А вон что, к менту человек в штатском и что-то в нос. Раз! Мент и побежал, куда ему указали. Не мешай хипам сухарь бухать да КГБ кино снимать. Вдруг хипы не просто бухают, а заговор учиняют. Хорошо... Хорошо бухать, когда тебя КГБ охраняет. Но лучше б нас мент спугнул, мы б по кустам побегали, нам привычно. И не было бы ничего - ни тюряги, ни кино этого, ничего не было б... Экран погас, вспыхнул свет, Роман Иванович с разговорами лезет: - Мы сейчас пленку во второй раз пустим, перемотаем только и применим "стоп-кадр". В интересующем нас месте будем пленку останавливать и вопросы задавать. Ясно? - Ясно, - через силу отвечаю. Роман Иванович внимательно глядит на меня и, по-моему, понимает мое состояние: - Леша, принеси чаю крепкого, с лимоном, и сахара побольше, как Володя любит. Надо же, заботливый какой! А на душе кошки скребут и так плохо... Пью чай, жду. Свет погас, экран вспыхнул. - Стоп, - гремит в темноте голос Романа Ивановича, черти б его взяли. Фильм застыл. Замерли на вечность хипы. Остановилась история... На экране я, собственной персоной, в одной руке лист бумаги, в другой стакан. Читаю. Красиво выгляжу. - Что за бумага? Я без труда вспоминаю: - Стихи. Я, когда мы в Ташкенте были, у приятеля переписал, вот и читаю. - Точно стихи? А, например, другие ребята, совсем другое говорят. Чьи стихи, помнишь ли, хотя б немного? В памяти легко всплывают строки и я декламирую их вслух: Шум и гам в этом логове жутком, Но всю ночь напролет до зари Я читаю стихи проституткам И с бандитами жарю спирт... - Что это за блатяга? - подает голос Саша. Роман Иванович одергивает дикаря: - Не блатяга, а Сергей Есенин. Классику надо знать, Саша. Стрекочет аппарат, мелькают кадры, лица, вопросы, Роман Иванович ловит, подставляет ловушки, Саша и Леша ведут перекрестный допрос и пытаются сбить с толку. Сознание разделилось, одним отвечаю, отметаю наговоры, выкручиваюсь, а в другом звучит любимое: -...Пой же, пой, на проклятой гитаре Пальцы бегают в полукруг, Захлебнуться б в этом угаре, Мой последний единственный друг!..