Александр Даниэль. Истоки и смысл советского Самиздата. Окончание
Кроме обретения временной перспективы, правозащитное движение обязано «Хронике текущих событий» первыми шагами в обретении внутренней структуры. Вновь подтвердилась правота В. И. Ленина, который, в связи, правда, с другой подпольной газетой, произнес формулу «не только» (добавлю от себя - и не столько) «коллективный агитатор и коллективный пропагандист, но и коллективный организатор». Бюллетень, первоначальный редакционный «тираж» которого составлял обычно 10-12 экземпляров (так называемая «нулевая закладка»), расходился по стране в сотнях машинописных копий. Срабатывал традиционный самиздатский механизм - тиражирование текста по ходу его распространения.
Одновременно - и это стало принципиально новой особенностью издания - те же разветвляющиеся цепочки распространения очередного выпуска работали в обратном направлении в качестве каналов сбора информации для следующих номеров. Эта своеобразная и, насколько мне известно, нигде больше в советском самиздате не применявшаяся система обратной связи с читателем была лаконично описана самой «Хроникой текущих событий» в ее пятом выпуске, датированном 31 декабря 1968 г.: «:каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение "Хроники". Расскажите ее тому, у кого вы взяли "Хронику", а он расскажет тому, у кого он взял "Хронику" и т.д.»
Правда, лапидарная инструкция бюллетеня, адресованная не просто читателю, а читателю, готовому взять на себя функции корреспондента, заканчивалась характерным предупреждением: «Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача». Эта оговорка, по видимости, ставит под вопрос открытый характер диссидентской активности. На самом деле противоречие это - кажущееся: элементы «подполья» (анонимность редакционного коллектива и авторов отдельных сообщений, определенные «конспиративные» предосторожности, принимавшиеся редакторами в ходе работы над выпусками бюллетеня, и т.п.) обеспечивали лишь техническую возможность выпускать «Хронику».
Образовавшаяся вокруг «Хроники» система ветвящихся цепочек, построенных первоначально на личных знакомствах, и была, по всей видимости, первой «протоструктурой» диссидентского сообщества. Крайне важно, что эта система цепочек, первоначально ограниченная несколькими крупными городами (Москва, Ленинград, Киев, Новосибирск, Рига, Таллин, Вильнюс, Горький, Одесса), довольно быстро охватила все крупные города страны. Ведь каждое новое географическое название, появлявшееся в бюллетене, как правило, означало нового корреспондента - постоянного или хотя бы ad hoc .
И, наконец, «Хроника» структурировала пространство советского диссента, если так можно выразиться, тематически. В первых выпусках бюллетеня присутствовало всего несколько тем. Прежде всего, это отчеты о разного рода репрессиях, связанных с громкими политическими процессами конца 1960-х и, прямо или косвенно, восходящих к описанному выше «литературоцентричному» Сопротивлению предыдущих лет - делу Гинзбурга и Галанскова и т.п. Правозащитное движение, так, как его представляла «Хроника», сохраняло отчетливую память о своем происхождении. К этой же традиционной сфере интересов советской интеллигенции относился и библиографический раздел бюллетеня - «Новости Самиздата».
Но в первый же номер «Хроники» попали и материалы движения одного из «наказанных народов», а именно крымских татар, уже более десяти лет боровшихся за право вернуться в родные места, откуда их выслали в 1944 г. Почему изо всех национальных проблем в поле зрения «Хроники» в первую очередь попали именно крымскотатарские, а не, скажем, армянские или месхетинские проблемы (совсем уж аналогичные крымскотатарским)? Прежде всего, в силу ряда субъективных обстоятельств: в кругу московских правозащитников оказались люди, которые к 1967 г. уже в течение ряда лет боролись именно за права крымских татар (С. Писарев, А. Костерин). Но и не только поэтому: крымскотатарская проблематика, в отличие от литовской или армянской, легко излагалась в терминах права вообще и прав человека в частности. Кроме того (возможно, в силу именно этого обстоятельства) методы борьбы крымских татар были изначально близки столичным правозащитникам, так как включали петиции, самиздатские информационные листки (возможно даже, что при создании московской «Хроники» крымскотатарские информации являлись неким образцом, прототипом издания) и т.п. А, например, в армянском или литовском национальном движении в этот период еще превалировали подпольные и к тому же политически и национально маркированные формы протеста. Соответственно, информация «Хроники» о происходящем в Литве или Армении стала постоянной и достоверной лишь в 1970-е гг., когда тамошние диссиденты (очевидно, уже ориентируясь на опыт российских правозащитников) взяли на вооружение если не правозащитную идеологию, то, по крайней мере, правозащитную фразеологию .
Тогда же в среде украинских диссидентов зародился аналог московской «Хроники» - «Украинский вестник», а чуть позже литовские католики начали выпускать свой информационный бюллетень - «Хронику Литовской Католической Церкви». Позднее, уже в конце 1970-х, стал выходить «Бюллетень комиссии по расследованию случаев злоупотребления психиатрией» и ряд других. И по жанру, и по самому своему смыслу эти бюллетени, равно как и более ранний - «Бюллетень Совета родственников узников евангельских христиан-баптистов « (издание Совета Церквей ЕХБ - общины баптистов-инициативников, ставших «диссидентами» еще в начале 1960-х), были не чем иным, как самиздатскими газетами, и они стали важным дополнительным источником информации для московской «Хроники». Неважно, что интервалы между выпусками составляли от полутора-двух месяцев до полугода. Характер и формы подачи материала, стилевые и интонационные черты, способы сбора информации и распространения тиража - всё это сближает перечисленные бюллетени с такой, например, газетой, как герценовский «Колокол». Только «Колокол» печатался типографским способом в Лондоне и нелегально ввозился в страну в готовом виде, а тиражирование правозащитных изданий происходило, до поры до времени, в соответствии с самиздатской традицией, самопроизвольно и рассредоточенно, по ходу распространения, самими читателями.
Другой, столь же важный источник информации о «партикулярных» диссидентских движениях обеспечивался карательной политикой государства: до 1972 года Мордовские лагеря и Владимирская тюрьма оставались единственными местами в СССР, куда отправляли осужденных за «особо опасные государственные преступления» (с 1972-го к ним прибавились Скальнинские, или Пермские, лагеря). Тему политлагерей и политзаключенных интеллигентная публика открыла для себя в 1966-1968 гг., после суда над Синявским и Даниэлем, а книга Анатолия Марченко «Мои показания» прочно включила ее в общественное сознание. В первом же выпуске «Хронике текущих событий» возникает раздел, посвященный политзаключенным. Вскоре некоторым из читателей лагерных писем Даниэля, мемуаров Марченко и выпусков «Хроники» пришлось познакомиться с этой темой непосредственно. К началу 1970-х политические лагеря стали чем-то вроде форума различных диссидентских движений: политзаключенные из числа правозащитников встречались там с националистами, религиозными активистами, подпольщиками и так далее.
Все это, с одной стороны, способствовало расширению тематического спектра правозащитного движения, а с другой - переходу тех или иных диссидентских движений к правозащитной терминологии и правозащитному инструментарию борьбы (что, впрочем, почти одно и то же). Ход обоих процессов и корреляцию между ними легко проследить все по той же «Хронике». При всем том столь же легко проследить и противоположный процесс -ослабление интереса правозащитного движения к специфическим проблемам творческой интеллигенции. В частности, в библиографических разделах «Хроники» - «Письма и заявления» и «Новости Самиздата» - намечается тематическое обособление правозащитного и публицистического самиздата. Аннотации на эту категорию текстов явно преобладают. Прочие же бесцензурные тексты, циркулирующие в стране, представлены редко и отобраны почти случайным образом, иногда - просто потому, что автор является заметным участником правозащитного движения.
Но существовали и более важные обстоятельства, разводящие две струи советского диссента - «гражданский» и «культурный» - и, соответственно, два типа самиздата, в разные русла. Во-первых, изменялся сам смысл общественного протеста: от экзистенциального выражения несогласия («не могу молчать!») к вполне профессиональной постановке общественной задачи («сбор, верификация, систематизация и доведение до сведения заинтересованных лиц и организаций сведений о нарушении прав человека в Советском Союзе»). Но, поскольку «заинтересованные лица» внутри страны, благодаря предыдущей активности диссидентов, в общем, уже имели представление о ситуации с правами человека в СССР, а «заинтересованных организаций», помимо диссидентских, в СССР не существовало, адресатом правозащитной активности постепенно становилось не столько советское общественное мнение, сколько Запад. Этому способствовало и второе обстоятельство: постепенное перенесение акцентов с традиционно самиздатской формы бытования неподцензурных текстов на иные способы распространения информации - в первую очередь, на т.н. «тамиздат».
«Тамиздат» (термин, пародийно повторяющий слово «самиздат», которое, напомню, в свою очередь пародировало официальное «Госиздат») - это, в советском словоупотреблении 1970-х годов, тексты, опубликованные в зарубежных издательствах и нелегально ввезенные в СССР. «Тамиздат» как явление возник еще в середине 1950-х годов. Первыми известными миру советскими «тамиздатчиками» стали Б. Пастернак, А. Синявский, Ю. Даниэль, А. Есенин-Вольпин, М. Нарица, Е. Евтушенко, В. Тарсис. На рубеже десятилетий переход произведения из самиздата в тамиздат становится уже типичным. Но настоящее распространение это явление получает лишь в 1970-е гг., когда, невзирая на неудовольствие властей, принимавшее самые разнообразные формы (но, после скандального процесса Синявского и Даниэля, почти никогда не доходившее до уголовного преследования), значительная часть литераторов, даже из числа принадлежащих к советскому культурному истэблишменту, принялась отправлять свои рукописи на Запад. При этом ряд авторов - Солженицын и другие писатели, не желавшие откровенно ссориться с советской властью, ранние диссиденты - именно так объясняли публикацию своих текстов за рубежом. Насколько эти декларации были искренними и соответствовали ли они реальности, т. е., в какой степени утечка рукописей происходила действительно вне ведома и контроля их авторов, - другой вопрос. К середине семидесятых правилом становится и противоположное направление дрейфа - из тамиздата в самиздат (чаще всего, в виде фотокопий). Еще позднее, когда каналы возвращения текстов в страну стали относительно хорошо отлаженными, размножение их самими читателями перестало быть необходимостью, во всяком случае, в Москве и Ленинграде.
Сказанное касается и диссидентской, в частности, правозащитной литературы. Даже «Хроника текущих событий», начиная примерно с пятидесятого - пятьдесят пятого выпусков приходила к читателю в основном, в виде нью-йоркского переиздания или через зарубежное радиовещание на русском языке. Что же касается большинства других диссидентских текстов, то их хождение и «саморазмножение» к концу семидесятых было настолько незначительным, что говорить о них как о произведениях самиздата (а не как о «кружковой литературе») можно лишь с весьма серьезными оговорками.
Можно сказать, что этот сектор «серой зоны» был обществом отвоеван. Но, принимая во внимание все возрастающую ветхость «железного занавеса» (к этому времени во многих слоях советского общества уже возникли достаточно систематические неофициальные контакты с западным миром), это завоевание нанесло колоссальный удар по традиционному самиздату, в результате чего он становится неконкурентоспособен. Зарубежные типографские станки оказываются определенно предпочтительнее громоздкого и опасного машинописного размножения, - предпочтительнее и для читателей, и для авторов. Ранее бесцензурные тексты попадали из СССР на Запад из самиздата (или, по крайней мере, так считалось), теперь же самиздатская стадия рассматривается как промежуточная и необязательная. Именно об этом свидетельствует серия заявлений, в которых кто-то «берет на себя ответственность за распространение» того или иного текста. Это не только заявление Великановой, Ковалева и Ходорович 1974 году о взятии на себя ответственности за возобновление «Хроники». Это, например, почти одновременные заявления Е. Барабанова, Г. Суперфина и Е. Боннер о том, что именно он (она) передал(а) за рубеж «Дневники» - написанные задним числом мемуары Эдуарда Кузнецова о следствии, суде, пребывании в камере смертников. Процесс перехода от самиздата к «тамиздату» распространился на все жанры: гуманитарные исследования, эссеистику, публицистику, правозащитные материалы. Романтический век бесцензурной литературы закончился. Начался закат самиздата.
И последнее, чего я хотел бы коснуться - это вопрос о временных рамках самиздата. Что касается нижней границы, то, как я уже сказал, принципиальной разницы между самиздатом пушкинской и хрущевской эпохи, в общем, нет. Хотя, конечно, распространение запрещенной литературы в списках смогло стать значимым общественным явлением лишь с вхождением в быт пишущих машинок. (В конце 1980-х один огоньковский журналист несколько патетически, но по существу правильно, предлагал поставить на московской площади памятник пишущей машинке.) Появление пишущих машинок в личном владении стало для свободы мысли тем же, чем изобретение Гуттенберга для культуры в целом - это понятно.
А вот вопрос о верхней границе уже несколько сложнее. Ясно, что исчезновение самиздата не могло произойти позже, чем летом 1990 г., когда в СССР была отменена цензура как государственный институт. Однако самиздат (в нашем понимании этого слова) исчез несомненно раньше. Когда же: в 1987 году - с началом перестройки? В начале восьмидесятых - с усилением репрессий? Я полагаю, что упадок самиздатской деятельности наступил значительно раньше, в конце семидесятых годов, и был связан не с репрессиями, а наоборот, с появлением новых альтернативных самиздату возможностей, в первую очередь «тамиздата».
Я категорически не отношу к самиздату неподцензурные издания «неформалов» времен перестройки, типа «Хронографа», общие тиражи которых в 1987-1990 годах исчислялись миллионами экземпляров, и которые библиограф А.Суетнов называет «новым самиздатом». Мне кажется, это уже совсем другой вид неподцензурной литературы.
- Потому что ее распространение уже не каралось?
- Дело не в том, что оно не каралось. Во всяком случае, не это главное.
Давайте вернемся к определению, с которого мы начали: самиздат - это литература, размножающаяся в процессе своего распространения самими читателями. В чём специфика распространения самиздата, начиная с ХVII века? Именно в слиянии функций читателя, пользователя литературы и издателя. В самиздатском процессе издатель и читатель - это одно и то же лицо.
К большинству изданий «нового самиздата» конца 1980-х это определение не подходит - у них были вполне определенные издатели. Не авторы, не составители (эти роли существовали и в «классическом» самиздате), а именно издатели, организаторы тиражирования и распространения. Читатели к этой части процесса отношения уже не имели. (Я, по крайней мере, не знаю случаев перепечатки самими читателями неподцензурной литературы неформалов 1988-1990 годов. Может быть, такие примеры и были, но, наверное, только в самом начале этого периода.) То есть произошло разделение функции издателя и читателя, и самиздат перестал быть самиздатом.
- А существовал ли «рынок самиздата»? Ведь спрос всегда рождает предложение, и если существовал спрос на самиздат, то должно было возникнуть и предложение?
- Так ведь механизм самиздата именно в том, что спрос и предложение в нем неразделимы. Поэтому предложение принципиально не может превышать спрос. Самиздатский механизм в том и состоит, что предложение всегда адекватно спросу. Я как-то обсуждал с одним специалистом по истории книги вопрос о тиражах самиздата, и он очень точно заметил, что применительно к самиздату нельзя говорить о тиражах. Каждая новая машинописная «закладка» текста - это переиздание. Поэтому тираж всегда один - четыре экземпляра или восемь, если на тонкой бумаге, или, если на совсем тонкой, так можно было и двенадцать сделать. Вот и всё.
Попытки «рыночных» тиражей существовали, но они были, как мне кажется, маргинальными по отношению к основному механизму. Однажды, году примерно в 1971, два народных умельца соорудили из какого-то хлама подобие печатающего устройства типа ротапринта или ротатора. И начали на нем шлепать один за другим экземпляры «Хроники текущих событий» - 18-й, кажется, выпуск. И нашлепали тысячи две, наверное. А потом не знали, куда девать этот выпуск, разве что вместо обоев поклеить. Не было такого спроса.
- Напомню о том, что мы говорим о временах «классического» самиздата, а не о конце 80-х, когда на этот поприще был заметен, например, Ю. Кушков...
- Да, я говорю о 50-х - первой половине 80-х. А вот во второй половине 1980-х рынок уже, наверное, возникал. Но до этого, если он и существовал, то был довольно слабо развит.
- Ну а что можно сказать о коммерческой стороне дела? Изготовление самиздата как коммерческое предприятие, продажа самиздатской литературы - это ведь бывало? По-моему, в приговорах у кого-то из диссидентов присутствовали обвинения в торговле самиздатом...
- Обвинения в торговле самиздатом за деньги бывали. Было, например, калужское дело о распространении религиозного самиздата 1982-го, по-моему, года. Тогда даже обвинение было предъявлено не в «антисоветской пропаганде», а в «занятиях запрещенным промыслом».
А самый крупный эпизод торговли самиздатом (точнее, тамиздатом), о котором я знаю, относится еще к 1974 году, когда Звиад Гамсахурдиа с Мерабом Костава буквально чемоданами привозили в Москву «Архипелаг ГУЛАГ» - маленькие такие желтые томики почти карманного формата, что-то вроде копий зарубежного издания ИМКА-Пресс, выполненных на каком-то множительном устройстве и переплетенных, как кажется, в клеенчатую обложку. Они продавали эти томики, как сейчас помню, по 20 рублей штука (тогда это были большие деньги) и продали, наверное, несколько тысяч экземпляров. Звиад Константинович говорил, что создал в Грузии подпольную типографию и что он продает эти книги только для того, чтобы окупить расходы на издание (или копирование и переплетные работы?) и что цена равна себестоимости экземпляра. Я, грешным делом, думаю, что насчет «подпольной типографии» Гамсахурдиа присочинял. (Просто сунул бабки каким-нибудь работникам какого-нибудь вполне официального учреждению, где была копировальная техника. Которая и напечатала большой тираж.) Но насчет отсутствия прибыли - склонен верить. Так что это, скорее всего, тоже не совсем коммерческое предприятие было. Да и вообще, всё это предприятие относилось ведь не к самиздату, а к «тамиздату».
Припоминаю еще уголовное дело крупного чиновника шереметьевской, по-моему, таможни, который конфисковывал у иностранцев и советских граждан запрещенную литературу, которую они пытались ввести в СССР, а потом продавал эти конфискованные книжки на чёрном рынке. Вот у кого не было проблем с себестоимостью! Но можно ли это назвать «коммерческим предприятием? Сомневаюсь. Кроме того, дело опять-таки уже идет о «тамиздате».
Еще я слыхал о том, что рыночные отношения возникали в некоторых секторах самиздата, с которыми я мало сталкивался - в фан-клубах, например, где продавали и покупали всякую научную фантастику.
- Я сам в 80-е годы был участником рынка «самиздата» для коллекционеров (на этом рынке предлагались ксерокопии зарубежных или до- и послереволюционных российских филателистических, нумизматических и бонистических каталогов) участвовал в изготовлении такого «самиздата»...
- Но в целом, мне кажется, в мейн-стриме самиздатского процесса коммерция почти отсутствовала. А вот в новой неподцензурной литературе второй половины 1980-х уже вовсю появляются денежные отношения. И понятно почем: как только роли «издателя» и «читателя/потребителя» в процессе тиражирования и распространения литературы отделяются друг от друга, между ними возникает пространство для коммерческих отношений. А когда человек делает тираж для себя и для своих друзей (а самиздат на этом основан - на личных цепочках, личных связях), то рынок, основанный на деньгах, не может сформироваться. Во всяком случае, в той среде, где я крутился, это делалось, как правило, задаром. Иногда только люди скидывались для того, чтобы заплатить машинистке или сделать ксерокопию.
- Тогда, наверное, еще не было ксерокса...
- «ЭРА» была, да и ксероксы первые уже появились в конце 1970-х.
- А Вы вообще считаете, что самиздат - это только машинопись?
- Я так понимаю, что самиздат в привычном понимании этого слова возникает с того момента, когда пишущая машинка становится предметом обихода. До этого тоже был в некотором смысле самиздат. Например, переписывали от руки стихи. Но много ведь не перепишешь. Поэтому как социально значимое явление самиздат возникает не раньше, чем когда в личном пользовании массово начинают появляться пишущие машинки, то есть, не раньше, чем в начале 1950-х. Несколько лет назад мы толковали об этом с Г. Г. Суперфином, крупнейшим историком самиздата, работающим с коллекцией Института изучения Восточной Европы при Бременском университете. (Это, по моим оценкам, третья в мире по объему коллекция советского самиздата. Первая - архив самиздата Радио Свобода - хранится сейчас в Центрально-Европейском университете в Будапеште, а вторая - у нас, в «Мемориале»). Так вот, по нашим прикидкам получается, что в прокате пишущие машинки стали появляться примерно в середине 1950-х годов, а в свободной продаже, стало быть, не намного раньше - наверное, где-то в начале 1950-х. Это, конечно, надо дополнительно изучить.
Но позднее, уже к концу 1950-х, самиздатское распространение литературы, конечно, пишущей машинкой не ограничивалось. Прежде всего, конечно, делались фотокопии запрещенных книг, изданных до революции или в 1920-е годы, или же за рубежом. Это, как я уже говорил, Джилас, Авторханов, Конквест, «Доктор Живаго» и так далее. У Игрунова в его с Петей Бутовым «подпольной публичной библиотеке», которую они организовали в Одессе в первой половине 1970-х, в основном, кажется, были именно фотопленки и микрофильмы1. Такое компактное хранение очень удобно, особенно для объемных текстов. Припоминаю, что у Игрунова был даже некий знакомый, который в своей фотолаборатории (в Симферополе, кажется) специально готовил для него эти фотопленки и микрофильмы.
Но фотоспособ - тоже не единственный. Я, например, среди ходивших по рукам непропущенных в печать произведений братьев Стругацких видел не только фотокопии (в том числе, в таком например, замечательном варианте, как фотокопия с вёрстки повести «Гадкие лебеди»!), но и распечатки на АЦПУ - автоматическим цифровом печатающем устройстве. Это - не принтеры к нынешнием персональным компьютерам, а периферийные печатающие устройства к таким большим электронным машинам, работающим с перфокарт или перфолент, или магнитных носителей - лент или дисков. Ну, диски - вещь подотчетная, а вот уже магнитные ленты - не очень. Получается очень удобно: никто же не видит простым глазом, что у тебя там на бобине хранится - данные для расчетов какой-нибудь АСУ или «Москва-Петушки» Венечки Ерофеева. Пришел, поставил ленту на лентопротяжку, улучил момент, когда в машинном зале все свои, запустил программу - и пошел печататься текст на АЦПУ. Вылезает широкая такая бесконечная бумажная лента, сантиметров пятьдесят шириной, а на ней - «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева. Очень колоритная форма самиздата.
А еще замечательную своей ненаказуемостью форму распространения самиздата изобрел Л. Н. Гумилёв. Он в начале 1970-х годов был необыкновенно популярным автором у московской интеллигенции, его авантюрно-этнологические труды, которые ему удавалось каким-то образом пробивать через цензуру, зачитывались до дыр. Но вот главная его книга - «Этногенез биосферы Земли» - в силу своей совсем уж немарксистской методологии точно не могла быть напечатана. И если бы он пустил ее в самиздат, то, несмотря на ее объем и, между нами говоря, довольно-таки занудное содержание, самиздат бы ее наверняка подхватил, - ведь Гумилев был в моде. Но Лев Николаевич хитрый был человек и битый и поступил по другому: депонировал ее в качестве рукописи в ВИНИТИ. Дальнейшее понятно: согласно статусу хранения депонированных рукописей, всякий, кто хочет получить копию этой рукописи, может заказать ее за деньги. Деньги, правда, немаленькие - 30 рублей, дороже солженицынского «Архипелага» . Я хорошо помню, что, когда нам с приятелями захотелось иметь эту книжку, мы устроили складчину - скинулись по червонцу на троих.
- Я встречал указание на то, что какая-то неизданная книга Гумилёва разошлась тиражом 20 тысяч экземпляров...
- Очень может быть.
Вообще, кажется, в 1970-е годы существовали, скорее всего, по недосмотру, всего два способа официального размножения нелитованных текстов. Все остальное, вплоть до афиш, подлежало литованию.
- Один способ Вы описали - депонирование рукописи в ВИНИТИ. А второй?
- Мосгорсправка. Помните, были такие застекленные щиты на улицах? А на Телеграфном переулке была контора этой самой Мосгорсправки. Вы приносите туда текст своего объявления (например, «готовлю к экзамену по литературе в ВУЗ по умеренной цене») в нужном вам количестве экземпляров, указываете на каких именно досках это объявление следует разместить (у каждой городской доски - свой номер), и потом бабуси, работающие в этой конторе, сами идут по указанным адресам и расклеивают ваш текст на соответствующих досках. За небольшие деньги. И ни через какой Главлит, ни через какую цензуру этот текст не проходит. Так что теоретически можно было придти в эту контору с ворохом листовок «Долой Советскую власть!» и попросить расклеить их там-то и там-то. Правда, насколько я знаю, никто такой эксперимент почему-то не проводил.
Беседовал А. Пятковский
(При подготовке данного интервью были использованы материалы статей А. Даниэля.)
1 Примечание Вячеслава Игрунова:
Самиздат появился в общественной библиотеке нашей подпольной группы в январе 1967 года. Это было знаменитое письмо Раскольникова, которое А. Рыков нашел в БСЭ, когда захотел прочесть статью о Троцком, которой там, естественно, не оказалось. За то на месте несуществующей статьи лежали тетрадные листочки с рукописным текстом. Это было событием для нашей подпольной группы, и письмо сразу было переписано от руки же Лось, женой Еременко и затем переплетено Гринюком. Позднее мы сделали перепечатку на машинке, полученной от Льва… (Элвис). Осенью того же года мы получили последние слова Синявского и Даниэля и письмо Бухарина с предисловием Лариной от Григория Кановича в Ленинграде. С этих материалов и началась библиотека самиздата в Одессе. Когда в 1968 г. мы получили от А. Живлова тамиздатские книги Джиласа, Бердяева, Пастернака, В. Резак организовал фотокопирование, и эта техника оказалось для нас основной на протяжении 15 лет.
С самиздатом из нашей библиотеки П. Бутов мог знакомиться уже в 1969 году, а в 1970-м уже был гостем нашей мастерской, где мы зарабатывали деньги на самиздат и где работал его друг О. Курса. С этого времени он был постоянным читателем библиотек. В августе 1979 года П. Бутов отправился в Крым (в Белогорск), чтобы предупредить его об обысках и допросах в Одессе. Его миссия была настолько успешной, что было решено после моего ареста передать право распоряжаться библиотекой именно ему. Распорядителем библиотеки он оставался до своего ареста в 1982 году.
Одновременно - и это стало принципиально новой особенностью издания - те же разветвляющиеся цепочки распространения очередного выпуска работали в обратном направлении в качестве каналов сбора информации для следующих номеров. Эта своеобразная и, насколько мне известно, нигде больше в советском самиздате не применявшаяся система обратной связи с читателем была лаконично описана самой «Хроникой текущих событий» в ее пятом выпуске, датированном 31 декабря 1968 г.: «:каждый, кто заинтересован в том, чтобы советская общественность была информирована о происходящих в стране событиях, легко может передать известную ему информацию в распоряжение "Хроники". Расскажите ее тому, у кого вы взяли "Хронику", а он расскажет тому, у кого он взял "Хронику" и т.д.»
Правда, лапидарная инструкция бюллетеня, адресованная не просто читателю, а читателю, готовому взять на себя функции корреспондента, заканчивалась характерным предупреждением: «Только не пытайтесь единолично пройти всю цепочку, чтобы вас не приняли за стукача». Эта оговорка, по видимости, ставит под вопрос открытый характер диссидентской активности. На самом деле противоречие это - кажущееся: элементы «подполья» (анонимность редакционного коллектива и авторов отдельных сообщений, определенные «конспиративные» предосторожности, принимавшиеся редакторами в ходе работы над выпусками бюллетеня, и т.п.) обеспечивали лишь техническую возможность выпускать «Хронику».
Образовавшаяся вокруг «Хроники» система ветвящихся цепочек, построенных первоначально на личных знакомствах, и была, по всей видимости, первой «протоструктурой» диссидентского сообщества. Крайне важно, что эта система цепочек, первоначально ограниченная несколькими крупными городами (Москва, Ленинград, Киев, Новосибирск, Рига, Таллин, Вильнюс, Горький, Одесса), довольно быстро охватила все крупные города страны. Ведь каждое новое географическое название, появлявшееся в бюллетене, как правило, означало нового корреспондента - постоянного или хотя бы ad hoc .
И, наконец, «Хроника» структурировала пространство советского диссента, если так можно выразиться, тематически. В первых выпусках бюллетеня присутствовало всего несколько тем. Прежде всего, это отчеты о разного рода репрессиях, связанных с громкими политическими процессами конца 1960-х и, прямо или косвенно, восходящих к описанному выше «литературоцентричному» Сопротивлению предыдущих лет - делу Гинзбурга и Галанскова и т.п. Правозащитное движение, так, как его представляла «Хроника», сохраняло отчетливую память о своем происхождении. К этой же традиционной сфере интересов советской интеллигенции относился и библиографический раздел бюллетеня - «Новости Самиздата».
Но в первый же номер «Хроники» попали и материалы движения одного из «наказанных народов», а именно крымских татар, уже более десяти лет боровшихся за право вернуться в родные места, откуда их выслали в 1944 г. Почему изо всех национальных проблем в поле зрения «Хроники» в первую очередь попали именно крымскотатарские, а не, скажем, армянские или месхетинские проблемы (совсем уж аналогичные крымскотатарским)? Прежде всего, в силу ряда субъективных обстоятельств: в кругу московских правозащитников оказались люди, которые к 1967 г. уже в течение ряда лет боролись именно за права крымских татар (С. Писарев, А. Костерин). Но и не только поэтому: крымскотатарская проблематика, в отличие от литовской или армянской, легко излагалась в терминах права вообще и прав человека в частности. Кроме того (возможно, в силу именно этого обстоятельства) методы борьбы крымских татар были изначально близки столичным правозащитникам, так как включали петиции, самиздатские информационные листки (возможно даже, что при создании московской «Хроники» крымскотатарские информации являлись неким образцом, прототипом издания) и т.п. А, например, в армянском или литовском национальном движении в этот период еще превалировали подпольные и к тому же политически и национально маркированные формы протеста. Соответственно, информация «Хроники» о происходящем в Литве или Армении стала постоянной и достоверной лишь в 1970-е гг., когда тамошние диссиденты (очевидно, уже ориентируясь на опыт российских правозащитников) взяли на вооружение если не правозащитную идеологию, то, по крайней мере, правозащитную фразеологию .
Тогда же в среде украинских диссидентов зародился аналог московской «Хроники» - «Украинский вестник», а чуть позже литовские католики начали выпускать свой информационный бюллетень - «Хронику Литовской Католической Церкви». Позднее, уже в конце 1970-х, стал выходить «Бюллетень комиссии по расследованию случаев злоупотребления психиатрией» и ряд других. И по жанру, и по самому своему смыслу эти бюллетени, равно как и более ранний - «Бюллетень Совета родственников узников евангельских христиан-баптистов « (издание Совета Церквей ЕХБ - общины баптистов-инициативников, ставших «диссидентами» еще в начале 1960-х), были не чем иным, как самиздатскими газетами, и они стали важным дополнительным источником информации для московской «Хроники». Неважно, что интервалы между выпусками составляли от полутора-двух месяцев до полугода. Характер и формы подачи материала, стилевые и интонационные черты, способы сбора информации и распространения тиража - всё это сближает перечисленные бюллетени с такой, например, газетой, как герценовский «Колокол». Только «Колокол» печатался типографским способом в Лондоне и нелегально ввозился в страну в готовом виде, а тиражирование правозащитных изданий происходило, до поры до времени, в соответствии с самиздатской традицией, самопроизвольно и рассредоточенно, по ходу распространения, самими читателями.
Другой, столь же важный источник информации о «партикулярных» диссидентских движениях обеспечивался карательной политикой государства: до 1972 года Мордовские лагеря и Владимирская тюрьма оставались единственными местами в СССР, куда отправляли осужденных за «особо опасные государственные преступления» (с 1972-го к ним прибавились Скальнинские, или Пермские, лагеря). Тему политлагерей и политзаключенных интеллигентная публика открыла для себя в 1966-1968 гг., после суда над Синявским и Даниэлем, а книга Анатолия Марченко «Мои показания» прочно включила ее в общественное сознание. В первом же выпуске «Хронике текущих событий» возникает раздел, посвященный политзаключенным. Вскоре некоторым из читателей лагерных писем Даниэля, мемуаров Марченко и выпусков «Хроники» пришлось познакомиться с этой темой непосредственно. К началу 1970-х политические лагеря стали чем-то вроде форума различных диссидентских движений: политзаключенные из числа правозащитников встречались там с националистами, религиозными активистами, подпольщиками и так далее.
Все это, с одной стороны, способствовало расширению тематического спектра правозащитного движения, а с другой - переходу тех или иных диссидентских движений к правозащитной терминологии и правозащитному инструментарию борьбы (что, впрочем, почти одно и то же). Ход обоих процессов и корреляцию между ними легко проследить все по той же «Хронике». При всем том столь же легко проследить и противоположный процесс -ослабление интереса правозащитного движения к специфическим проблемам творческой интеллигенции. В частности, в библиографических разделах «Хроники» - «Письма и заявления» и «Новости Самиздата» - намечается тематическое обособление правозащитного и публицистического самиздата. Аннотации на эту категорию текстов явно преобладают. Прочие же бесцензурные тексты, циркулирующие в стране, представлены редко и отобраны почти случайным образом, иногда - просто потому, что автор является заметным участником правозащитного движения.
Но существовали и более важные обстоятельства, разводящие две струи советского диссента - «гражданский» и «культурный» - и, соответственно, два типа самиздата, в разные русла. Во-первых, изменялся сам смысл общественного протеста: от экзистенциального выражения несогласия («не могу молчать!») к вполне профессиональной постановке общественной задачи («сбор, верификация, систематизация и доведение до сведения заинтересованных лиц и организаций сведений о нарушении прав человека в Советском Союзе»). Но, поскольку «заинтересованные лица» внутри страны, благодаря предыдущей активности диссидентов, в общем, уже имели представление о ситуации с правами человека в СССР, а «заинтересованных организаций», помимо диссидентских, в СССР не существовало, адресатом правозащитной активности постепенно становилось не столько советское общественное мнение, сколько Запад. Этому способствовало и второе обстоятельство: постепенное перенесение акцентов с традиционно самиздатской формы бытования неподцензурных текстов на иные способы распространения информации - в первую очередь, на т.н. «тамиздат».
«Тамиздат» (термин, пародийно повторяющий слово «самиздат», которое, напомню, в свою очередь пародировало официальное «Госиздат») - это, в советском словоупотреблении 1970-х годов, тексты, опубликованные в зарубежных издательствах и нелегально ввезенные в СССР. «Тамиздат» как явление возник еще в середине 1950-х годов. Первыми известными миру советскими «тамиздатчиками» стали Б. Пастернак, А. Синявский, Ю. Даниэль, А. Есенин-Вольпин, М. Нарица, Е. Евтушенко, В. Тарсис. На рубеже десятилетий переход произведения из самиздата в тамиздат становится уже типичным. Но настоящее распространение это явление получает лишь в 1970-е гг., когда, невзирая на неудовольствие властей, принимавшее самые разнообразные формы (но, после скандального процесса Синявского и Даниэля, почти никогда не доходившее до уголовного преследования), значительная часть литераторов, даже из числа принадлежащих к советскому культурному истэблишменту, принялась отправлять свои рукописи на Запад. При этом ряд авторов - Солженицын и другие писатели, не желавшие откровенно ссориться с советской властью, ранние диссиденты - именно так объясняли публикацию своих текстов за рубежом. Насколько эти декларации были искренними и соответствовали ли они реальности, т. е., в какой степени утечка рукописей происходила действительно вне ведома и контроля их авторов, - другой вопрос. К середине семидесятых правилом становится и противоположное направление дрейфа - из тамиздата в самиздат (чаще всего, в виде фотокопий). Еще позднее, когда каналы возвращения текстов в страну стали относительно хорошо отлаженными, размножение их самими читателями перестало быть необходимостью, во всяком случае, в Москве и Ленинграде.
Сказанное касается и диссидентской, в частности, правозащитной литературы. Даже «Хроника текущих событий», начиная примерно с пятидесятого - пятьдесят пятого выпусков приходила к читателю в основном, в виде нью-йоркского переиздания или через зарубежное радиовещание на русском языке. Что же касается большинства других диссидентских текстов, то их хождение и «саморазмножение» к концу семидесятых было настолько незначительным, что говорить о них как о произведениях самиздата (а не как о «кружковой литературе») можно лишь с весьма серьезными оговорками.
Можно сказать, что этот сектор «серой зоны» был обществом отвоеван. Но, принимая во внимание все возрастающую ветхость «железного занавеса» (к этому времени во многих слоях советского общества уже возникли достаточно систематические неофициальные контакты с западным миром), это завоевание нанесло колоссальный удар по традиционному самиздату, в результате чего он становится неконкурентоспособен. Зарубежные типографские станки оказываются определенно предпочтительнее громоздкого и опасного машинописного размножения, - предпочтительнее и для читателей, и для авторов. Ранее бесцензурные тексты попадали из СССР на Запад из самиздата (или, по крайней мере, так считалось), теперь же самиздатская стадия рассматривается как промежуточная и необязательная. Именно об этом свидетельствует серия заявлений, в которых кто-то «берет на себя ответственность за распространение» того или иного текста. Это не только заявление Великановой, Ковалева и Ходорович 1974 году о взятии на себя ответственности за возобновление «Хроники». Это, например, почти одновременные заявления Е. Барабанова, Г. Суперфина и Е. Боннер о том, что именно он (она) передал(а) за рубеж «Дневники» - написанные задним числом мемуары Эдуарда Кузнецова о следствии, суде, пребывании в камере смертников. Процесс перехода от самиздата к «тамиздату» распространился на все жанры: гуманитарные исследования, эссеистику, публицистику, правозащитные материалы. Романтический век бесцензурной литературы закончился. Начался закат самиздата.
И последнее, чего я хотел бы коснуться - это вопрос о временных рамках самиздата. Что касается нижней границы, то, как я уже сказал, принципиальной разницы между самиздатом пушкинской и хрущевской эпохи, в общем, нет. Хотя, конечно, распространение запрещенной литературы в списках смогло стать значимым общественным явлением лишь с вхождением в быт пишущих машинок. (В конце 1980-х один огоньковский журналист несколько патетически, но по существу правильно, предлагал поставить на московской площади памятник пишущей машинке.) Появление пишущих машинок в личном владении стало для свободы мысли тем же, чем изобретение Гуттенберга для культуры в целом - это понятно.
А вот вопрос о верхней границе уже несколько сложнее. Ясно, что исчезновение самиздата не могло произойти позже, чем летом 1990 г., когда в СССР была отменена цензура как государственный институт. Однако самиздат (в нашем понимании этого слова) исчез несомненно раньше. Когда же: в 1987 году - с началом перестройки? В начале восьмидесятых - с усилением репрессий? Я полагаю, что упадок самиздатской деятельности наступил значительно раньше, в конце семидесятых годов, и был связан не с репрессиями, а наоборот, с появлением новых альтернативных самиздату возможностей, в первую очередь «тамиздата».
Я категорически не отношу к самиздату неподцензурные издания «неформалов» времен перестройки, типа «Хронографа», общие тиражи которых в 1987-1990 годах исчислялись миллионами экземпляров, и которые библиограф А.Суетнов называет «новым самиздатом». Мне кажется, это уже совсем другой вид неподцензурной литературы.
- Потому что ее распространение уже не каралось?
- Дело не в том, что оно не каралось. Во всяком случае, не это главное.
Давайте вернемся к определению, с которого мы начали: самиздат - это литература, размножающаяся в процессе своего распространения самими читателями. В чём специфика распространения самиздата, начиная с ХVII века? Именно в слиянии функций читателя, пользователя литературы и издателя. В самиздатском процессе издатель и читатель - это одно и то же лицо.
К большинству изданий «нового самиздата» конца 1980-х это определение не подходит - у них были вполне определенные издатели. Не авторы, не составители (эти роли существовали и в «классическом» самиздате), а именно издатели, организаторы тиражирования и распространения. Читатели к этой части процесса отношения уже не имели. (Я, по крайней мере, не знаю случаев перепечатки самими читателями неподцензурной литературы неформалов 1988-1990 годов. Может быть, такие примеры и были, но, наверное, только в самом начале этого периода.) То есть произошло разделение функции издателя и читателя, и самиздат перестал быть самиздатом.
- А существовал ли «рынок самиздата»? Ведь спрос всегда рождает предложение, и если существовал спрос на самиздат, то должно было возникнуть и предложение?
- Так ведь механизм самиздата именно в том, что спрос и предложение в нем неразделимы. Поэтому предложение принципиально не может превышать спрос. Самиздатский механизм в том и состоит, что предложение всегда адекватно спросу. Я как-то обсуждал с одним специалистом по истории книги вопрос о тиражах самиздата, и он очень точно заметил, что применительно к самиздату нельзя говорить о тиражах. Каждая новая машинописная «закладка» текста - это переиздание. Поэтому тираж всегда один - четыре экземпляра или восемь, если на тонкой бумаге, или, если на совсем тонкой, так можно было и двенадцать сделать. Вот и всё.
Попытки «рыночных» тиражей существовали, но они были, как мне кажется, маргинальными по отношению к основному механизму. Однажды, году примерно в 1971, два народных умельца соорудили из какого-то хлама подобие печатающего устройства типа ротапринта или ротатора. И начали на нем шлепать один за другим экземпляры «Хроники текущих событий» - 18-й, кажется, выпуск. И нашлепали тысячи две, наверное. А потом не знали, куда девать этот выпуск, разве что вместо обоев поклеить. Не было такого спроса.
- Напомню о том, что мы говорим о временах «классического» самиздата, а не о конце 80-х, когда на этот поприще был заметен, например, Ю. Кушков...
- Да, я говорю о 50-х - первой половине 80-х. А вот во второй половине 1980-х рынок уже, наверное, возникал. Но до этого, если он и существовал, то был довольно слабо развит.
- Ну а что можно сказать о коммерческой стороне дела? Изготовление самиздата как коммерческое предприятие, продажа самиздатской литературы - это ведь бывало? По-моему, в приговорах у кого-то из диссидентов присутствовали обвинения в торговле самиздатом...
- Обвинения в торговле самиздатом за деньги бывали. Было, например, калужское дело о распространении религиозного самиздата 1982-го, по-моему, года. Тогда даже обвинение было предъявлено не в «антисоветской пропаганде», а в «занятиях запрещенным промыслом».
А самый крупный эпизод торговли самиздатом (точнее, тамиздатом), о котором я знаю, относится еще к 1974 году, когда Звиад Гамсахурдиа с Мерабом Костава буквально чемоданами привозили в Москву «Архипелаг ГУЛАГ» - маленькие такие желтые томики почти карманного формата, что-то вроде копий зарубежного издания ИМКА-Пресс, выполненных на каком-то множительном устройстве и переплетенных, как кажется, в клеенчатую обложку. Они продавали эти томики, как сейчас помню, по 20 рублей штука (тогда это были большие деньги) и продали, наверное, несколько тысяч экземпляров. Звиад Константинович говорил, что создал в Грузии подпольную типографию и что он продает эти книги только для того, чтобы окупить расходы на издание (или копирование и переплетные работы?) и что цена равна себестоимости экземпляра. Я, грешным делом, думаю, что насчет «подпольной типографии» Гамсахурдиа присочинял. (Просто сунул бабки каким-нибудь работникам какого-нибудь вполне официального учреждению, где была копировальная техника. Которая и напечатала большой тираж.) Но насчет отсутствия прибыли - склонен верить. Так что это, скорее всего, тоже не совсем коммерческое предприятие было. Да и вообще, всё это предприятие относилось ведь не к самиздату, а к «тамиздату».
Припоминаю еще уголовное дело крупного чиновника шереметьевской, по-моему, таможни, который конфисковывал у иностранцев и советских граждан запрещенную литературу, которую они пытались ввести в СССР, а потом продавал эти конфискованные книжки на чёрном рынке. Вот у кого не было проблем с себестоимостью! Но можно ли это назвать «коммерческим предприятием? Сомневаюсь. Кроме того, дело опять-таки уже идет о «тамиздате».
Еще я слыхал о том, что рыночные отношения возникали в некоторых секторах самиздата, с которыми я мало сталкивался - в фан-клубах, например, где продавали и покупали всякую научную фантастику.
- Я сам в 80-е годы был участником рынка «самиздата» для коллекционеров (на этом рынке предлагались ксерокопии зарубежных или до- и послереволюционных российских филателистических, нумизматических и бонистических каталогов) участвовал в изготовлении такого «самиздата»...
- Но в целом, мне кажется, в мейн-стриме самиздатского процесса коммерция почти отсутствовала. А вот в новой неподцензурной литературе второй половины 1980-х уже вовсю появляются денежные отношения. И понятно почем: как только роли «издателя» и «читателя/потребителя» в процессе тиражирования и распространения литературы отделяются друг от друга, между ними возникает пространство для коммерческих отношений. А когда человек делает тираж для себя и для своих друзей (а самиздат на этом основан - на личных цепочках, личных связях), то рынок, основанный на деньгах, не может сформироваться. Во всяком случае, в той среде, где я крутился, это делалось, как правило, задаром. Иногда только люди скидывались для того, чтобы заплатить машинистке или сделать ксерокопию.
- Тогда, наверное, еще не было ксерокса...
- «ЭРА» была, да и ксероксы первые уже появились в конце 1970-х.
- А Вы вообще считаете, что самиздат - это только машинопись?
- Я так понимаю, что самиздат в привычном понимании этого слова возникает с того момента, когда пишущая машинка становится предметом обихода. До этого тоже был в некотором смысле самиздат. Например, переписывали от руки стихи. Но много ведь не перепишешь. Поэтому как социально значимое явление самиздат возникает не раньше, чем когда в личном пользовании массово начинают появляться пишущие машинки, то есть, не раньше, чем в начале 1950-х. Несколько лет назад мы толковали об этом с Г. Г. Суперфином, крупнейшим историком самиздата, работающим с коллекцией Института изучения Восточной Европы при Бременском университете. (Это, по моим оценкам, третья в мире по объему коллекция советского самиздата. Первая - архив самиздата Радио Свобода - хранится сейчас в Центрально-Европейском университете в Будапеште, а вторая - у нас, в «Мемориале»). Так вот, по нашим прикидкам получается, что в прокате пишущие машинки стали появляться примерно в середине 1950-х годов, а в свободной продаже, стало быть, не намного раньше - наверное, где-то в начале 1950-х. Это, конечно, надо дополнительно изучить.
Но позднее, уже к концу 1950-х, самиздатское распространение литературы, конечно, пишущей машинкой не ограничивалось. Прежде всего, конечно, делались фотокопии запрещенных книг, изданных до революции или в 1920-е годы, или же за рубежом. Это, как я уже говорил, Джилас, Авторханов, Конквест, «Доктор Живаго» и так далее. У Игрунова в его с Петей Бутовым «подпольной публичной библиотеке», которую они организовали в Одессе в первой половине 1970-х, в основном, кажется, были именно фотопленки и микрофильмы1. Такое компактное хранение очень удобно, особенно для объемных текстов. Припоминаю, что у Игрунова был даже некий знакомый, который в своей фотолаборатории (в Симферополе, кажется) специально готовил для него эти фотопленки и микрофильмы.
Но фотоспособ - тоже не единственный. Я, например, среди ходивших по рукам непропущенных в печать произведений братьев Стругацких видел не только фотокопии (в том числе, в таком например, замечательном варианте, как фотокопия с вёрстки повести «Гадкие лебеди»!), но и распечатки на АЦПУ - автоматическим цифровом печатающем устройстве. Это - не принтеры к нынешнием персональным компьютерам, а периферийные печатающие устройства к таким большим электронным машинам, работающим с перфокарт или перфолент, или магнитных носителей - лент или дисков. Ну, диски - вещь подотчетная, а вот уже магнитные ленты - не очень. Получается очень удобно: никто же не видит простым глазом, что у тебя там на бобине хранится - данные для расчетов какой-нибудь АСУ или «Москва-Петушки» Венечки Ерофеева. Пришел, поставил ленту на лентопротяжку, улучил момент, когда в машинном зале все свои, запустил программу - и пошел печататься текст на АЦПУ. Вылезает широкая такая бесконечная бумажная лента, сантиметров пятьдесят шириной, а на ней - «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяева. Очень колоритная форма самиздата.
А еще замечательную своей ненаказуемостью форму распространения самиздата изобрел Л. Н. Гумилёв. Он в начале 1970-х годов был необыкновенно популярным автором у московской интеллигенции, его авантюрно-этнологические труды, которые ему удавалось каким-то образом пробивать через цензуру, зачитывались до дыр. Но вот главная его книга - «Этногенез биосферы Земли» - в силу своей совсем уж немарксистской методологии точно не могла быть напечатана. И если бы он пустил ее в самиздат, то, несмотря на ее объем и, между нами говоря, довольно-таки занудное содержание, самиздат бы ее наверняка подхватил, - ведь Гумилев был в моде. Но Лев Николаевич хитрый был человек и битый и поступил по другому: депонировал ее в качестве рукописи в ВИНИТИ. Дальнейшее понятно: согласно статусу хранения депонированных рукописей, всякий, кто хочет получить копию этой рукописи, может заказать ее за деньги. Деньги, правда, немаленькие - 30 рублей, дороже солженицынского «Архипелага» . Я хорошо помню, что, когда нам с приятелями захотелось иметь эту книжку, мы устроили складчину - скинулись по червонцу на троих.
- Я встречал указание на то, что какая-то неизданная книга Гумилёва разошлась тиражом 20 тысяч экземпляров...
- Очень может быть.
Вообще, кажется, в 1970-е годы существовали, скорее всего, по недосмотру, всего два способа официального размножения нелитованных текстов. Все остальное, вплоть до афиш, подлежало литованию.
- Один способ Вы описали - депонирование рукописи в ВИНИТИ. А второй?
- Мосгорсправка. Помните, были такие застекленные щиты на улицах? А на Телеграфном переулке была контора этой самой Мосгорсправки. Вы приносите туда текст своего объявления (например, «готовлю к экзамену по литературе в ВУЗ по умеренной цене») в нужном вам количестве экземпляров, указываете на каких именно досках это объявление следует разместить (у каждой городской доски - свой номер), и потом бабуси, работающие в этой конторе, сами идут по указанным адресам и расклеивают ваш текст на соответствующих досках. За небольшие деньги. И ни через какой Главлит, ни через какую цензуру этот текст не проходит. Так что теоретически можно было придти в эту контору с ворохом листовок «Долой Советскую власть!» и попросить расклеить их там-то и там-то. Правда, насколько я знаю, никто такой эксперимент почему-то не проводил.
Беседовал А. Пятковский
(При подготовке данного интервью были использованы материалы статей А. Даниэля.)
1 Примечание Вячеслава Игрунова:
Самиздат появился в общественной библиотеке нашей подпольной группы в январе 1967 года. Это было знаменитое письмо Раскольникова, которое А. Рыков нашел в БСЭ, когда захотел прочесть статью о Троцком, которой там, естественно, не оказалось. За то на месте несуществующей статьи лежали тетрадные листочки с рукописным текстом. Это было событием для нашей подпольной группы, и письмо сразу было переписано от руки же Лось, женой Еременко и затем переплетено Гринюком. Позднее мы сделали перепечатку на машинке, полученной от Льва… (Элвис). Осенью того же года мы получили последние слова Синявского и Даниэля и письмо Бухарина с предисловием Лариной от Григория Кановича в Ленинграде. С этих материалов и началась библиотека самиздата в Одессе. Когда в 1968 г. мы получили от А. Живлова тамиздатские книги Джиласа, Бердяева, Пастернака, В. Резак организовал фотокопирование, и эта техника оказалось для нас основной на протяжении 15 лет.
С самиздатом из нашей библиотеки П. Бутов мог знакомиться уже в 1969 году, а в 1970-м уже был гостем нашей мастерской, где мы зарабатывали деньги на самиздат и где работал его друг О. Курса. С этого времени он был постоянным читателем библиотек. В августе 1979 года П. Бутов отправился в Крым (в Белогорск), чтобы предупредить его об обысках и допросах в Одессе. Его миссия была настолько успешной, что было решено после моего ареста передать право распоряжаться библиотекой именно ему. Распорядителем библиотеки он оставался до своего ареста в 1982 году.