ЮРИЙ ПЕРФИЛЬЕВ. Дневник одного города
Юрий Перфильев родился в 1951 году в городе Сочи. Закончил Ростовский-на-Дону институт инженеров транспорта и Московскую юридическую академию. Но важнейшей составляющей его жизни стала поэзия. Он - автор сборников "Время лунного витка", "Иными словами", "На стороне ветра", "Рецептура круга" и многочисленных публикаций в литературных изданиях и газетах. Публиковал стихи в журналах "Дети Ра", "Зарубежные записки", "Зинзивер", "Ковчег", "Московский писатель», "Поззия", "Футурум АРТ", газете «Литературные известия» и др. Лауреат премии журнала "Ковчег" (2008 г.), лауреат премии "Международной академии творчества" (2009 г.).Кроме литературной работы, занят в предпринимательстве. И, как все мы, по образному выражению Сергей Чупринина, "инфицирован ростовской юностью". Об этом - его эссе "Дневник одного города". Сегодня - его первая часть. В ней - о чудо! - рассказ об "Одуванчике-2", возродившемся... в РИИЖТе...
ДНЕВНИК ОДНОГО ГОРОДА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Вот сор дорог
Арс. Тарковский
ПРЕЛЮД
Я знаю одно: ничто ничего не предвещает. Поиски любых закономерностей сродни проискам самооправданий. Они же кривопропорциональны их прошлобудущим результатам. Миф о собственном происхождении, а главное - предназначении, похотливо витает над головами страждущих. Мы, как персонажи, отлучённые от автора, не доверяем будущему самих себя. Не доверяем своё будущее кому/чему бы то ни было. Мы полагаем прошлое состоявшимся и полагаемся на него, как на долгоиграющую пластинку настоящего, заблуждаясь. Обделённые чувством действительного, охотно колдуем над обмылками сюжетов порядком запиленных сериалов. Мы - люди.
ТРАМВАЙ ЖЕЛАНИЙ
В конце мая 1968 года я ехал в трамвае 2-го или скорее 3-го маршрута по Будённовскому проспекту единственной со времён Российской Империи трамвайной системы с европейской шириной колеи стандарта 1435 мм. Ехал из РИИЖТа, куда уже твёрдо вознамерился поступать по причине успешного прохождения двух так называемых олимпиад, природной лени и заурядной тропофобии.
Ещё за полгода до окончания школы, убоявшись тех же перемен, я расквитался с мыслями о Москве и прочими мгу-мги-мо-вгик-овскими иллюзиями. Разом поскучнел и успокоился. Я не выбирал и тем более не мучался предметом "кем быть". С подачи "лучшего (и) талантливейшего поэта нашей ... эпохи" вопрос был решён давно, едва ли не в детском, к тому же гарнизонном, саду. А (что видится лишь сейчас) нащупывал продолжение линии комфортно-созерцательного существования, до той поры пока мир, доступный как штучный товар, будет приходиться мне впору. Я знал, чем буду заниматься при любых (поступлю/не поступлю) обстоятельствах и околичностях. Но пресловутая неволя образования под ником "высшее" диктовала варианты почище "обязов" в преферансе.
И ещё я любил Ростов. Любил той ненавязчивой и неторопливой любовью, мистическую прочность которой разделяет чуть ли не сама жизнь. Полагал, что в действительности не мы, но города обживают нас, обступают собой, хронотопят, впитываясь и впиваясь. Одолевают цвето-звуковой канителью, пробирают чередой случайных ракурсов и неслучайных прохожих. Подгоняют градус речи, письма.
Была даже выстроена соответствующая теория - теория маркизма (по имени моего школьного собрата Марка Гойхмана, позднее к ней диалектически примкнул другой мой собрат Олег Лукьянченко, он же - "Маркиз"), чья составляющая предполагала систему координат под умудрённым наименованием "Харчо" - Хронос Аргументов Человека Обитания. Сообразно этой конструкции Время, Место и Персоналии, пошептавшись, взаимно обусловливают друг друга, если даже и на нюх не переносят в период "обострений".
Другая её компонента ("ведь банальности гнут свою линию, забалтывая суть" - артикулировал Маркиз) крепила ось отказа от употребления доведённых до сорнякового автоматизма и давно "заслушанных" кино-радио-теле и прочих газетно-книжных реплик - диалогов в общении "посвящённых". Глубокомысленное молчание, впрочем, порицалось вдвойне.
И ещё, почему бы и не вдруг, было ТО, что вспыхнуло (не трамвайной ли дугой) однажды. Кстати или нет, согласно той же "маркизской теории", любим не мы, если ЛЮБИМ, и тем более - не нас. ЭТО происходит, когда НЕЧТО, лишённое биокосной ипостаси, овладевает "двумя", как единой жертвой, априори готовой к приношению.
Итак я ехал в трамвае, промурлыкивая подобную всячину, чтобы выйти у горьковского парка и успеть к началу сеанса первого попавшегося фильма. Спешил не просто, но заранее "поставив" на жанр, а, главное, название картины целый вагон вьюношеских желаний. Огибая "Россию" со стороны Пушкинской, издалека на афише, сработанной штатным о ту пору умельцем, разглядел некий уходящий в небо клин, верхний луч которого представлял из себя несколько свихнувшийся самолёт, нижний же заветное название из четырёх (три коротких одно подлиннее) слов: "ещё раз про любовь". Последнее, к чему бы, наполовину уже спряталось в облаках.
ТАНКИ ПОД ШАРМ ЭЛЬ ШЕЙХОМ
Заблуждения, как правило, радостны. Что касается истины, то в условиях очевидной неопределённости она тяготеет к обратным вариантам состояния духа. Мы были моложе, вокзалы - ближе, и подобные сентенции воспринимали едва ли не по касательной. Да и то из области начертательной геометрии. Не больше.
Наступала эра хиппи. Битники, судя по "голосам", чуть потеснились."Йаппи" и "кены" пребывали в противозачаточном состоянии. Лето шестьдесят восьмого на Западе было объявлено "летом любви". Стилевой вакуум в СССР удумали аранжировать "миссией мира". Для оказания "интернациональной помощи братскому народу" в Чехословакию ввели войска.
Студенты-первокурсники РИИЖТа были поголовно рекрутированы для участия в прополочно-карательной экспедиции на угодьях одного из совхозов Багаевского района. "Не исключать ни одного сорняка из своего поля зрения - наша задача!"- писал "служивый" староста нашей группы в институтской многотиражке "За социалистические кадры". Сорняков оказалось много, а поле зрения автора заметки больше соответствовало минному, в чём я уверен по сей день. Коварные же душители клещевины et nunc теснят прочую нечисть моих ночных кошмаров.
Занятия в институте начались и шатко, и валко, но интересно. Я с удивлением открывал для себя замечательных учёных, классных педагогов и... лукавых мастеров фундаментально-прикладного стёба. Даже в сугубо утилитарном звене образовательных коллизий вроде УПМ (учебно-производственные мастерские), в простонародье - Умный Пройди Мимо, были свои звёзды. Выпадали на наши головы и откровенные бездари-начётчики. Преимущественно в жанре известных дисциплин. Один из них, тёзка "громкого" пророка и факультетский (про)куратор, поэтапно доставал пропозицией: не найдётся ли, мол, у нас повода для разговора, я свои, дескать, кажется, исчерпал. Другой настойчиво внедрял свой мнемонико-аббревиатурный метод проникновения в закрома политической экономии, суть которого составлял гиперцитатник постулатов профильных классиков. К примеру, ДТД, КСВПЭВС, КНПРК, НПСЕТВСЭРСК, что должно было цементировать сознание на долгие годы и означало "деньги - товар - деньги", "коммунизм - советская власть плюс электрификация всей страны", "как нам преобразовать рабкрин", "норма прибавочной стоимости есть точное выражение степени эксплуатации рабочей силы капиталом" и т. д. Идеальным почерком, не испачкавшись мелом ни разу, он заполнял монструозной абракадаброй неслабые аудиторные доски из конца в конец. Это не "вселяло", но поначалу веселило изрядно.
Складывались компании, заводились знакомства. Посиделки трогали и бередили душу. В двух шагах от мехфака исправно действовала пивкафедра с милейшим её руководителем дядей Колей, ультимативным в треть барной стойки этикетом - "до полного отстоя (?) не брать!!!" и кимберлитовой выделки сушками в стразах каменной соли. Уровень прогулов превышал химерический рост удоев в образцовых колхозах. Последние, кстати, наряду с Ростсельмашем, Новочеркасской ГРЭС, Красными - Аксаем и Котельщиком, входили в арсенал производственных и, поневоле, духовных практик будущих специалистов.
Летом шестьдесят девятого нас (Тимошенко, Сулков, Бабин, Коновалов и др.) бросили на отмостку участка полотна Ленгородского депо Ростовского трамвайно-троллейбусного управления. В жилетах ядовито-маркерного окраса мы потели, выворачивая ломовые булыжники в районе парка имени бомбиста Собино. По счастью, через день выпадали дожди, и тогда мы забирались в специальный технический вагон, выпивали, курили, играли в карты и "придумывали" театр. Дело в том, что деканат родного энергетического и одноимённые компрофпарткомитетчики вкруговую донимали разговорами о самодеятельности художественной, печати стенной, информации политической, журнале посещаемости et cetera. Меня это мало трогало, если бы да кабы не театр. Я рассказывал сокурсникам байки о своём школьном театре под шефством главного городского. Фантомы героев Грибоедова, Чехова и Маргариты Алигер витали в клубах табачного дыма и не раз выручали на "мизерах". Народ оживал, загорался и неизменно туск.
К осени на горизонте появился бравый Витя Зебницкий, успевший отучиться один семестр, "отчислиться", отслужить два года в танковой части под Миллерово при хлеборезке и восстановиться на первый же курс института. Он познакомил меня со своим братом, режиссёром театра Моссовета, выпусником филфака РГУ и ГИТИСа Валерой Могильчаком - гусаром и пиитом. Их мама, легендарная Раиса Васильевна Зебницкая, была замужем первым браком за отцом Валерия - лётчиком, Дважды Героем Советского Союза Иваном Могильчаком, погибшим над Будапештом. Вторым - за отцом Виктора - чекистом, Героем Советского Союза Николаем Зебницким, командиром партизанского отряда в белорусском Полесье. Третий её муж - Иван Андреевич Сухоруков, попросту - Шпрехен, был преподавателем автодорожного техникума, на здании которого висела мемориальная доска в честь Героя Союза некоего (вечная ему память) Сухорукова-однофамильца. Но и это не всё. Оказалось, что я учился в начальных классах с дочерью Шпрехена. Гипотетически - резвились мы, поминая генерационный скос типа Кроу и гавайскую модель родства - в обозримом будущем все могли доблестно породниться. / По утрам Зебницкий / мучает калмыцкий / а Валерий Могильчак / чарльстон и ча-ча-ча / - писал я. / А Перфильев Юрий / "съехал" с райских гурий / - огрызались братья.
Круг общения ширился по канонам Писания. "Зебс" явил компании Сашу Гайдара, Гайдар - Карташёва Лынечку, тот - Бондарева и Окунева, далее последовали Володя Хоружий, Витя Селютин и Миша Лифшиц. Доминантным, как и полагается титулованной особе, было явление Маркиза, студента РГУ, поэта Лукьянченко О. А.
Традиционно мы сиживали в Ротонде, по меркам того времени главном студенческом "капище" города. Развесёлой командой сдвигали столы, перехватывали стулья, гремели посудой, читали вирши, флиртовали, делились последним и говорили без умолку на совесть. Как правило, ближе к финишу очередного раута Зебницкий подсаживался к одному из сотрапезников, водружал на его плечо руку и доверительно вздыхал: "Старик, если б ты видел, как горят танки под Шарм эль Шейхом" (в виду имелась недавняя шестидневная война на Ближнем Востоке). После чего замыкался, мрачнел и долго курил в стороне. Через пару месяцев, впрочем, "синайский" синдром потихоньку сошёл на нет.
НОСИТ ОДУВАНЧИК ЖЁЛТЫЙ САРАФАНЧИК
Я хорошо знаю по себе, как неохота разбираться в ухищрениях и психологических переплетениях того или иного сюжета. Тем более мемуарного. Порой сермяжный перечень действующих лиц представляет ключевой аккорд интриги. И всё же, всё же...
Сейчас мало кому известно, что ушедший, казалось бы, в Лету знаменитый "Одуванчик" проклюнулся ещё раз ("когда б вы знали из какого сора") под шапкой псевдонима - Специальный выпуск стенгазеты Энергетик к 50-летию Плана ГОЭЛРО - размером в три больших ватманских листа, вывешенного в пролёте первого этажа энергетического факультета РИИЖТа на исходе и без того сверхъюбилейного 1970 года. Но обо всём по порядку.
К началу зимней сессии-69/70 был решён "театральный" вопрос. Если я правильно помню, старшекурсники Лифшиц и Карташёв получили на то благословение популярного среди студентов заместителя декана и либерала по совместительству Михаила Семёновича Шумского. Оба имели опыт ведения театральной студии, поставлявшей свой продукт на институтские конкурсы в жанре поэтического монтажа и образе юных чтиц, со слов, мало отличавших Асадова от Пастернака. Но Миша, будучи на 4-м курсе, женился, а Лынечку подстерегала обладательница изящных в металлической оправе очков ("женщина в очках - это две женщины" - писал классик) и аналогичных голосовых интонаций. Так или эдак та студия приказала долго жить. Мы же не на шутку изготовились проявить амбиции.
Институт располагал по тем временам едва ли не лучшей на Северном Кавказе базой, в том числе и мобильной, для ведения действий на главных направлениях борьбы за будущее культурного просвета. Щирый клуб с профессиональной сценой, машинерией и акустикой, полный ассортимент завзаморгхудрук-единиц, "по интересные" секции и настоящий агитпоезд, исправно развозивший "Ленинским курсом" самодеятельных лауреатов и лекторов по "горячим", той ещё борьбы, точкам.
Было бы неправдой говорить сейчас об осознанном "нашем" сопротивлении каким-либо на грани идиотизма формам идеологического принуждения. И тем пуще облекать наш игровой азарт в те или иные контрформы. Что касается "внутреннего" диссиденства, то многие себя таковыми считали и помалкивали. На самом деле, "обыгрывая" то шутовские, то трагические образы времени, мы, вероятно, хотели чуть ослабить его упряжные постромки.
Алик Лукьянченко на брудершафт с Лынечкой Карташёвым сформулировали концепцию будущего театра как поэтического и предложили название - БМП. Поскольку-де современная русская поэзия есть слагаемое трёх имён: Блок, Маяковский и Пастернак. Долго спорили, жонглируя именами и символами. Почему только русская? Хиты "Иностранки" пошли в ход. Вроде бы остановились на Поэтическом Театре Откровения. Тут "проснулись" Гайдар с Зебницким: почему только поэтического? Точка отсчёта, мол, должна быть универсальной, а ещё лучше, если идея вкупе с названием будет соответствовать некому колебательному контуру. Наконец сговорились. Театр назвали "Метроном" - отсчитывает и колеблется.
Словом, раскачивались долго. Перебирали тексты, отрабатывали звукоряд и сценографию. До решения вопроса в деканате преимущественно виртуально. Зато после... Уж не знаю, какой такой запас и что за энергии неизведанным образом сначала приподнял, а потом закружил нас. За неделю репетиций (спешили на "пожар" уже объявленного вечера) мы успели создать некий наш постановочный мир представлений о мире большом, явить его и даже увидеть, что это хорошо.
В январе 70-го наше чадо материализовалось перед лицом публики. Вознесенский, Лорка, Превер, Аллен Гинзберг, Пастернак, Зощенко, Аксёнов, Ливадитис, Слуцкий и Эудженио Монтале. На подыгровке Stabat Mater Перголези и "The Beatles". Был успех.
Наступили каникулы. Однажды мы сидели у Лукьянченко в пока ещё видимом доме (через несколько лет его снесут, дабы расширить культурное пространство окрест здания областной филармонии, и Олег напишет свой знаменитый "Невидимый Дом"). По моим нынешним прикидкам, в кафе "Глазго", по-скотски (привет Scotland) культовом детище той акции, первый от входа левый столик топографически безупречно соответствует месторасположению тогдашнего парадного стола Маркиза. За окном лил дождь. Вода разбивалась о подоконник, драила стёкла. Накануне шёл снег, за день до него "астраханец" потчевал пыльной бурей, а ещё раньше город сверкал под солнцем как в апреле. Странная эта погода в Ростове - псевдовесна. Уголок, чуждый её капризам, не впервой присоседил нас. Мы сидели вокруг того самого стола, кот Тюльпан дремал на спинке дивана, а хозяин, слегка пересаливая, "заводил" компанию разговором о причинах нашей общей недоразвитости. Получалось, что театр лишь отправной пункт, бишь вокзал, а к нему полагаются почта и телеграф, т. е. журнал или, на худой конец, - газета. Олег вещал немало грустную историю "Одуванчика" и его авторов. Остальные слушали, потягивая сухое белое столовое. Слушали, слушали и постановили: «Да будет так».
Исторические корни самиздатовского отпрыска, прототип которого из семейства астровых используется медициной при отравлениях, были подвергнуты критическому анализу, а наш незаменимый промоутер Карташёв делегирован в ректорат для оглашения, разумеется без "замышляемых" подробностей, инициативы: подготовить спецвыпуск факультетской газеты к "Плану ГОЭЛРО". Глаза администрации сделались круглыми, потом влажными, потом задумчивыми. Задумчивость сменила решимость. В результате Гайдар А. Ф., Зебницкий В. Н., Карташёв Л. Г. и Перфильев Ю. Ю. распоряжением декана были взяты на списочный в алфавитном порядке учёт "с правом получения ключа от кабинета профкома - ауд. №... для подготовки... и др. общественных мероприятий".
Что есть память человека? Фома Аквинский называл память моральной и религиозной обязанностью и основной добродетелью благоразумия. Я же пишу скорее интуитивно, поскольку мы не были ни морально устойчивы, ни религиозны, ни благоразумно добродетельны. Помню лишь фрагменты того специального опуса, впоследствии уничтоженного (см. Часть вторая ). Пытаюсь передать "дух" того текст-коллажа, к сожалению, без "буквы".
Газета была жёстко структурирована. Ядро представляла нарезка непотопляемого официоза с научным аппаратом и обязательными ссылками на директивные документы. Далее следовали материалы героико-публицистической направленности. О, этот аромат (честь и хвала будущему певцу Подонья!) казённой речи, бюрократических пристрастий, отточенных до демагогического совершенства фраз и кунштюков: гениальная прозорливость, эпохальное значение, триумф вечно живого и побеждающего учения, воплощение многовековых чаяний трудящихся (живо представлялось, как в сумерках российского средневековья работный люд при лучине мечтал об известной лампочке). Далее цифровые криптограммы и несокрушимый график роста энергопотребления на душу населения в соответствии с генеральной линией. Наконец, третий ватманский лист - литературное приложение. Оно открывалось В. Маяковским (две последние строфы из поэтохроники "Революция"), Е. Евтушенко (из поэмы "Братская ГЭС") и В. Аксёновым с его "Любовью к электричеству" (две-три символические выдержки ). Становой хребет приложения составляли тексты авторов облетевшего "Одуванчика": пиитическая подборка О. Лукьянченко с вступительным, цитирую по памяти, / И родинка на подбородке / звенит, как родинка на шейке / и ничего, что рост короткий / мешает отличиться в шейке /..., стихи А. Приймы, кто-то и что-то ещё. Разумеется, не обошлось без "творений" В. Могильчака, В. Зебницкого и моих. Черту подводил безымянный, как солдат, стишок -
Носит одуванчик
жёлтый сарафанчик.
Подрастёт нарядится
в беленькое платьице.
Продолжение следует
ДНЕВНИК ОДНОГО ГОРОДА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Вот сор дорог
Арс. Тарковский
ПРЕЛЮД
Я знаю одно: ничто ничего не предвещает. Поиски любых закономерностей сродни проискам самооправданий. Они же кривопропорциональны их прошлобудущим результатам. Миф о собственном происхождении, а главное - предназначении, похотливо витает над головами страждущих. Мы, как персонажи, отлучённые от автора, не доверяем будущему самих себя. Не доверяем своё будущее кому/чему бы то ни было. Мы полагаем прошлое состоявшимся и полагаемся на него, как на долгоиграющую пластинку настоящего, заблуждаясь. Обделённые чувством действительного, охотно колдуем над обмылками сюжетов порядком запиленных сериалов. Мы - люди.
ТРАМВАЙ ЖЕЛАНИЙ
В конце мая 1968 года я ехал в трамвае 2-го или скорее 3-го маршрута по Будённовскому проспекту единственной со времён Российской Империи трамвайной системы с европейской шириной колеи стандарта 1435 мм. Ехал из РИИЖТа, куда уже твёрдо вознамерился поступать по причине успешного прохождения двух так называемых олимпиад, природной лени и заурядной тропофобии.
Ещё за полгода до окончания школы, убоявшись тех же перемен, я расквитался с мыслями о Москве и прочими мгу-мги-мо-вгик-овскими иллюзиями. Разом поскучнел и успокоился. Я не выбирал и тем более не мучался предметом "кем быть". С подачи "лучшего (и) талантливейшего поэта нашей ... эпохи" вопрос был решён давно, едва ли не в детском, к тому же гарнизонном, саду. А (что видится лишь сейчас) нащупывал продолжение линии комфортно-созерцательного существования, до той поры пока мир, доступный как штучный товар, будет приходиться мне впору. Я знал, чем буду заниматься при любых (поступлю/не поступлю) обстоятельствах и околичностях. Но пресловутая неволя образования под ником "высшее" диктовала варианты почище "обязов" в преферансе.
И ещё я любил Ростов. Любил той ненавязчивой и неторопливой любовью, мистическую прочность которой разделяет чуть ли не сама жизнь. Полагал, что в действительности не мы, но города обживают нас, обступают собой, хронотопят, впитываясь и впиваясь. Одолевают цвето-звуковой канителью, пробирают чередой случайных ракурсов и неслучайных прохожих. Подгоняют градус речи, письма.
Была даже выстроена соответствующая теория - теория маркизма (по имени моего школьного собрата Марка Гойхмана, позднее к ней диалектически примкнул другой мой собрат Олег Лукьянченко, он же - "Маркиз"), чья составляющая предполагала систему координат под умудрённым наименованием "Харчо" - Хронос Аргументов Человека Обитания. Сообразно этой конструкции Время, Место и Персоналии, пошептавшись, взаимно обусловливают друг друга, если даже и на нюх не переносят в период "обострений".
Другая её компонента ("ведь банальности гнут свою линию, забалтывая суть" - артикулировал Маркиз) крепила ось отказа от употребления доведённых до сорнякового автоматизма и давно "заслушанных" кино-радио-теле и прочих газетно-книжных реплик - диалогов в общении "посвящённых". Глубокомысленное молчание, впрочем, порицалось вдвойне.
И ещё, почему бы и не вдруг, было ТО, что вспыхнуло (не трамвайной ли дугой) однажды. Кстати или нет, согласно той же "маркизской теории", любим не мы, если ЛЮБИМ, и тем более - не нас. ЭТО происходит, когда НЕЧТО, лишённое биокосной ипостаси, овладевает "двумя", как единой жертвой, априори готовой к приношению.
Итак я ехал в трамвае, промурлыкивая подобную всячину, чтобы выйти у горьковского парка и успеть к началу сеанса первого попавшегося фильма. Спешил не просто, но заранее "поставив" на жанр, а, главное, название картины целый вагон вьюношеских желаний. Огибая "Россию" со стороны Пушкинской, издалека на афише, сработанной штатным о ту пору умельцем, разглядел некий уходящий в небо клин, верхний луч которого представлял из себя несколько свихнувшийся самолёт, нижний же заветное название из четырёх (три коротких одно подлиннее) слов: "ещё раз про любовь". Последнее, к чему бы, наполовину уже спряталось в облаках.
ТАНКИ ПОД ШАРМ ЭЛЬ ШЕЙХОМ
Заблуждения, как правило, радостны. Что касается истины, то в условиях очевидной неопределённости она тяготеет к обратным вариантам состояния духа. Мы были моложе, вокзалы - ближе, и подобные сентенции воспринимали едва ли не по касательной. Да и то из области начертательной геометрии. Не больше.
Наступала эра хиппи. Битники, судя по "голосам", чуть потеснились."Йаппи" и "кены" пребывали в противозачаточном состоянии. Лето шестьдесят восьмого на Западе было объявлено "летом любви". Стилевой вакуум в СССР удумали аранжировать "миссией мира". Для оказания "интернациональной помощи братскому народу" в Чехословакию ввели войска.
Студенты-первокурсники РИИЖТа были поголовно рекрутированы для участия в прополочно-карательной экспедиции на угодьях одного из совхозов Багаевского района. "Не исключать ни одного сорняка из своего поля зрения - наша задача!"- писал "служивый" староста нашей группы в институтской многотиражке "За социалистические кадры". Сорняков оказалось много, а поле зрения автора заметки больше соответствовало минному, в чём я уверен по сей день. Коварные же душители клещевины et nunc теснят прочую нечисть моих ночных кошмаров.
Занятия в институте начались и шатко, и валко, но интересно. Я с удивлением открывал для себя замечательных учёных, классных педагогов и... лукавых мастеров фундаментально-прикладного стёба. Даже в сугубо утилитарном звене образовательных коллизий вроде УПМ (учебно-производственные мастерские), в простонародье - Умный Пройди Мимо, были свои звёзды. Выпадали на наши головы и откровенные бездари-начётчики. Преимущественно в жанре известных дисциплин. Один из них, тёзка "громкого" пророка и факультетский (про)куратор, поэтапно доставал пропозицией: не найдётся ли, мол, у нас повода для разговора, я свои, дескать, кажется, исчерпал. Другой настойчиво внедрял свой мнемонико-аббревиатурный метод проникновения в закрома политической экономии, суть которого составлял гиперцитатник постулатов профильных классиков. К примеру, ДТД, КСВПЭВС, КНПРК, НПСЕТВСЭРСК, что должно было цементировать сознание на долгие годы и означало "деньги - товар - деньги", "коммунизм - советская власть плюс электрификация всей страны", "как нам преобразовать рабкрин", "норма прибавочной стоимости есть точное выражение степени эксплуатации рабочей силы капиталом" и т. д. Идеальным почерком, не испачкавшись мелом ни разу, он заполнял монструозной абракадаброй неслабые аудиторные доски из конца в конец. Это не "вселяло", но поначалу веселило изрядно.
Складывались компании, заводились знакомства. Посиделки трогали и бередили душу. В двух шагах от мехфака исправно действовала пивкафедра с милейшим её руководителем дядей Колей, ультимативным в треть барной стойки этикетом - "до полного отстоя (?) не брать!!!" и кимберлитовой выделки сушками в стразах каменной соли. Уровень прогулов превышал химерический рост удоев в образцовых колхозах. Последние, кстати, наряду с Ростсельмашем, Новочеркасской ГРЭС, Красными - Аксаем и Котельщиком, входили в арсенал производственных и, поневоле, духовных практик будущих специалистов.
Летом шестьдесят девятого нас (Тимошенко, Сулков, Бабин, Коновалов и др.) бросили на отмостку участка полотна Ленгородского депо Ростовского трамвайно-троллейбусного управления. В жилетах ядовито-маркерного окраса мы потели, выворачивая ломовые булыжники в районе парка имени бомбиста Собино. По счастью, через день выпадали дожди, и тогда мы забирались в специальный технический вагон, выпивали, курили, играли в карты и "придумывали" театр. Дело в том, что деканат родного энергетического и одноимённые компрофпарткомитетчики вкруговую донимали разговорами о самодеятельности художественной, печати стенной, информации политической, журнале посещаемости et cetera. Меня это мало трогало, если бы да кабы не театр. Я рассказывал сокурсникам байки о своём школьном театре под шефством главного городского. Фантомы героев Грибоедова, Чехова и Маргариты Алигер витали в клубах табачного дыма и не раз выручали на "мизерах". Народ оживал, загорался и неизменно туск.
К осени на горизонте появился бравый Витя Зебницкий, успевший отучиться один семестр, "отчислиться", отслужить два года в танковой части под Миллерово при хлеборезке и восстановиться на первый же курс института. Он познакомил меня со своим братом, режиссёром театра Моссовета, выпусником филфака РГУ и ГИТИСа Валерой Могильчаком - гусаром и пиитом. Их мама, легендарная Раиса Васильевна Зебницкая, была замужем первым браком за отцом Валерия - лётчиком, Дважды Героем Советского Союза Иваном Могильчаком, погибшим над Будапештом. Вторым - за отцом Виктора - чекистом, Героем Советского Союза Николаем Зебницким, командиром партизанского отряда в белорусском Полесье. Третий её муж - Иван Андреевич Сухоруков, попросту - Шпрехен, был преподавателем автодорожного техникума, на здании которого висела мемориальная доска в честь Героя Союза некоего (вечная ему память) Сухорукова-однофамильца. Но и это не всё. Оказалось, что я учился в начальных классах с дочерью Шпрехена. Гипотетически - резвились мы, поминая генерационный скос типа Кроу и гавайскую модель родства - в обозримом будущем все могли доблестно породниться. / По утрам Зебницкий / мучает калмыцкий / а Валерий Могильчак / чарльстон и ча-ча-ча / - писал я. / А Перфильев Юрий / "съехал" с райских гурий / - огрызались братья.
Круг общения ширился по канонам Писания. "Зебс" явил компании Сашу Гайдара, Гайдар - Карташёва Лынечку, тот - Бондарева и Окунева, далее последовали Володя Хоружий, Витя Селютин и Миша Лифшиц. Доминантным, как и полагается титулованной особе, было явление Маркиза, студента РГУ, поэта Лукьянченко О. А.
Традиционно мы сиживали в Ротонде, по меркам того времени главном студенческом "капище" города. Развесёлой командой сдвигали столы, перехватывали стулья, гремели посудой, читали вирши, флиртовали, делились последним и говорили без умолку на совесть. Как правило, ближе к финишу очередного раута Зебницкий подсаживался к одному из сотрапезников, водружал на его плечо руку и доверительно вздыхал: "Старик, если б ты видел, как горят танки под Шарм эль Шейхом" (в виду имелась недавняя шестидневная война на Ближнем Востоке). После чего замыкался, мрачнел и долго курил в стороне. Через пару месяцев, впрочем, "синайский" синдром потихоньку сошёл на нет.
НОСИТ ОДУВАНЧИК ЖЁЛТЫЙ САРАФАНЧИК
Я хорошо знаю по себе, как неохота разбираться в ухищрениях и психологических переплетениях того или иного сюжета. Тем более мемуарного. Порой сермяжный перечень действующих лиц представляет ключевой аккорд интриги. И всё же, всё же...
Сейчас мало кому известно, что ушедший, казалось бы, в Лету знаменитый "Одуванчик" проклюнулся ещё раз ("когда б вы знали из какого сора") под шапкой псевдонима - Специальный выпуск стенгазеты Энергетик к 50-летию Плана ГОЭЛРО - размером в три больших ватманских листа, вывешенного в пролёте первого этажа энергетического факультета РИИЖТа на исходе и без того сверхъюбилейного 1970 года. Но обо всём по порядку.
К началу зимней сессии-69/70 был решён "театральный" вопрос. Если я правильно помню, старшекурсники Лифшиц и Карташёв получили на то благословение популярного среди студентов заместителя декана и либерала по совместительству Михаила Семёновича Шумского. Оба имели опыт ведения театральной студии, поставлявшей свой продукт на институтские конкурсы в жанре поэтического монтажа и образе юных чтиц, со слов, мало отличавших Асадова от Пастернака. Но Миша, будучи на 4-м курсе, женился, а Лынечку подстерегала обладательница изящных в металлической оправе очков ("женщина в очках - это две женщины" - писал классик) и аналогичных голосовых интонаций. Так или эдак та студия приказала долго жить. Мы же не на шутку изготовились проявить амбиции.
Институт располагал по тем временам едва ли не лучшей на Северном Кавказе базой, в том числе и мобильной, для ведения действий на главных направлениях борьбы за будущее культурного просвета. Щирый клуб с профессиональной сценой, машинерией и акустикой, полный ассортимент завзаморгхудрук-единиц, "по интересные" секции и настоящий агитпоезд, исправно развозивший "Ленинским курсом" самодеятельных лауреатов и лекторов по "горячим", той ещё борьбы, точкам.
Было бы неправдой говорить сейчас об осознанном "нашем" сопротивлении каким-либо на грани идиотизма формам идеологического принуждения. И тем пуще облекать наш игровой азарт в те или иные контрформы. Что касается "внутреннего" диссиденства, то многие себя таковыми считали и помалкивали. На самом деле, "обыгрывая" то шутовские, то трагические образы времени, мы, вероятно, хотели чуть ослабить его упряжные постромки.
Алик Лукьянченко на брудершафт с Лынечкой Карташёвым сформулировали концепцию будущего театра как поэтического и предложили название - БМП. Поскольку-де современная русская поэзия есть слагаемое трёх имён: Блок, Маяковский и Пастернак. Долго спорили, жонглируя именами и символами. Почему только русская? Хиты "Иностранки" пошли в ход. Вроде бы остановились на Поэтическом Театре Откровения. Тут "проснулись" Гайдар с Зебницким: почему только поэтического? Точка отсчёта, мол, должна быть универсальной, а ещё лучше, если идея вкупе с названием будет соответствовать некому колебательному контуру. Наконец сговорились. Театр назвали "Метроном" - отсчитывает и колеблется.
Словом, раскачивались долго. Перебирали тексты, отрабатывали звукоряд и сценографию. До решения вопроса в деканате преимущественно виртуально. Зато после... Уж не знаю, какой такой запас и что за энергии неизведанным образом сначала приподнял, а потом закружил нас. За неделю репетиций (спешили на "пожар" уже объявленного вечера) мы успели создать некий наш постановочный мир представлений о мире большом, явить его и даже увидеть, что это хорошо.
В январе 70-го наше чадо материализовалось перед лицом публики. Вознесенский, Лорка, Превер, Аллен Гинзберг, Пастернак, Зощенко, Аксёнов, Ливадитис, Слуцкий и Эудженио Монтале. На подыгровке Stabat Mater Перголези и "The Beatles". Был успех.
Наступили каникулы. Однажды мы сидели у Лукьянченко в пока ещё видимом доме (через несколько лет его снесут, дабы расширить культурное пространство окрест здания областной филармонии, и Олег напишет свой знаменитый "Невидимый Дом"). По моим нынешним прикидкам, в кафе "Глазго", по-скотски (привет Scotland) культовом детище той акции, первый от входа левый столик топографически безупречно соответствует месторасположению тогдашнего парадного стола Маркиза. За окном лил дождь. Вода разбивалась о подоконник, драила стёкла. Накануне шёл снег, за день до него "астраханец" потчевал пыльной бурей, а ещё раньше город сверкал под солнцем как в апреле. Странная эта погода в Ростове - псевдовесна. Уголок, чуждый её капризам, не впервой присоседил нас. Мы сидели вокруг того самого стола, кот Тюльпан дремал на спинке дивана, а хозяин, слегка пересаливая, "заводил" компанию разговором о причинах нашей общей недоразвитости. Получалось, что театр лишь отправной пункт, бишь вокзал, а к нему полагаются почта и телеграф, т. е. журнал или, на худой конец, - газета. Олег вещал немало грустную историю "Одуванчика" и его авторов. Остальные слушали, потягивая сухое белое столовое. Слушали, слушали и постановили: «Да будет так».
Исторические корни самиздатовского отпрыска, прототип которого из семейства астровых используется медициной при отравлениях, были подвергнуты критическому анализу, а наш незаменимый промоутер Карташёв делегирован в ректорат для оглашения, разумеется без "замышляемых" подробностей, инициативы: подготовить спецвыпуск факультетской газеты к "Плану ГОЭЛРО". Глаза администрации сделались круглыми, потом влажными, потом задумчивыми. Задумчивость сменила решимость. В результате Гайдар А. Ф., Зебницкий В. Н., Карташёв Л. Г. и Перфильев Ю. Ю. распоряжением декана были взяты на списочный в алфавитном порядке учёт "с правом получения ключа от кабинета профкома - ауд. №... для подготовки... и др. общественных мероприятий".
Что есть память человека? Фома Аквинский называл память моральной и религиозной обязанностью и основной добродетелью благоразумия. Я же пишу скорее интуитивно, поскольку мы не были ни морально устойчивы, ни религиозны, ни благоразумно добродетельны. Помню лишь фрагменты того специального опуса, впоследствии уничтоженного (см. Часть вторая ). Пытаюсь передать "дух" того текст-коллажа, к сожалению, без "буквы".
Газета была жёстко структурирована. Ядро представляла нарезка непотопляемого официоза с научным аппаратом и обязательными ссылками на директивные документы. Далее следовали материалы героико-публицистической направленности. О, этот аромат (честь и хвала будущему певцу Подонья!) казённой речи, бюрократических пристрастий, отточенных до демагогического совершенства фраз и кунштюков: гениальная прозорливость, эпохальное значение, триумф вечно живого и побеждающего учения, воплощение многовековых чаяний трудящихся (живо представлялось, как в сумерках российского средневековья работный люд при лучине мечтал об известной лампочке). Далее цифровые криптограммы и несокрушимый график роста энергопотребления на душу населения в соответствии с генеральной линией. Наконец, третий ватманский лист - литературное приложение. Оно открывалось В. Маяковским (две последние строфы из поэтохроники "Революция"), Е. Евтушенко (из поэмы "Братская ГЭС") и В. Аксёновым с его "Любовью к электричеству" (две-три символические выдержки ). Становой хребет приложения составляли тексты авторов облетевшего "Одуванчика": пиитическая подборка О. Лукьянченко с вступительным, цитирую по памяти, / И родинка на подбородке / звенит, как родинка на шейке / и ничего, что рост короткий / мешает отличиться в шейке /..., стихи А. Приймы, кто-то и что-то ещё. Разумеется, не обошлось без "творений" В. Могильчака, В. Зебницкого и моих. Черту подводил безымянный, как солдат, стишок -
Носит одуванчик
жёлтый сарафанчик.
Подрастёт нарядится
в беленькое платьице.
Продолжение следует