1995. Катарина Венцль. Мастерские на Бауманской. Кошляков, Тер-Оганьян, Белозор и другие
Катарина Венцль родилась в Мюнхене в 1967. В Москве оказалась в 1994 в качестве аспирантки-русистки. Писала работу на тему "Идиомы в русском политическом дискурсе". Но под впечатлением московской художественной жизни увлеклась современным искусством. Автор многих выставок, проходивших в основном в Петербурге (последняя по времени прошла там в 2009).
Сегодня живет в Берлине. По-прежнему плотно контактирует с живущими в этом городе российскими художниками.
Ее полная худ. биография
Работает переводчиком в МИДе ФРГ.
Сентябрь
# В галерее Марата Гельмана на Якиманской набережной проходит прощальная выставка. На стенах - своеобразная стенопись Кошлякова и Шабельникова. В галерее много людей, тесно и душно. На набережной дует холодный ветер, за спиной плещутся серые волны. Дом на набережной в лучах заходящего солнца. Передо мной - брошенный угол, кривые домишки. Развалюхи, двухэтажные руины.
Вернувшись на выставку, я на некоторое время застреваю в дверях с Ирой Кулик. Кошляков угощает нас вином в пластмассовых стаканчиках и орешками с ладони. В конце вечера нас остается четверо - с Кошляковым пришла его подруга, немка из Гейдельберга...
# Вечером я звоню по телефону, оставленному мне Кошляковым, но нет гудка. Позже я все же дозваниваюсь до квартиры, но Кошлякова нет дома. Подошедший к телефону бойкий дедушка скрипучим, как дверь старенького шкафа, голосом советует перезвонить завтра.
# Кошляков встречает меня на станции метро “Бауманская”. По дороге он рассказывает, что район старый, и в нем находилась Немецкая слобода. Кирпичный дом, в котором он живет, давно не ремонтировался. В коммуналке на третьем этаже у него есть скромная жилая комната. Комната обставлена скудной, простой мебелью. Одежда убрана на штангу, приделанную к стене рядом с окном. Кошляков говорит, что он при многочисленных переездах мебель с собой не берет, а оставляет. Он-де всегда живет в коммуналках близ центра, а мебель как-нибудь материализуется сама.
Мастерская Кошлякова находится этажом ниже, в восьмикомнатной квартире с высокими потолками, заселенной в основном художниками. Квартира забита холстом, рамами и картинами. От них стоит запах красок и клея. В мастерской Кошлякова сохранилась печка, облицованная кафелем. Стены обклеены белой бумагой А-второго формата, которую он задешево достал в какой-то типографии. Мастерская достаточно просторная, Кошляков складирует в ней огромных размеров произведения - немецкие фотообои, на которых он нарисовал архитектурные фантазии. Еще есть картины с изображением видов Москвы, на которых город напоминает древнеримские или древнегреческие монументы. Есть картина Садового кольца, к которой прилагается гипсовый макет фигуры советского интеллигента в галстуке, читающего книгу. Макет Кошляков нашел в развалинах мастерской скульптора Томского.
Где-то в середине длинного коридора лежит Дик - лохматая собака с чертами овчарки. Дик лениво дрыхнет, мало реагируя на происходящее. Только когда мы проходим на кухню, он медленно поднимается и плетется за нами, чтобы лечь на кухонный пол. Большая, покрашенная в темно-зеленый цвет кухня практически пуста. Трубы карабкаются по стенам, по всей длине кухни протянуты провисающие в середине веревки для белья. У простенка между двумя окнами одиноко стоит покосившаяся газовая плита. Одна из двух конфорок горит. В левом окне выбита часть стекла. Справа от двери перегородка отделяет покрытую несмывающимся слоем грязи ванну. Над ней уныло висит маленький ржавый кран, из которого капает холодная вода. Кошляков говорит, что в доме нет горячей воды и воду приходится греть на плите. В тусклом свете лампочки в туалете виднеется безнадежно почерневший унитаз. Махровая вонь столбом.
Вскипятив воду для чая, мы возвращаемся в мастерскую. Кошляков знакомит меня с обитателями квартиры - любителем песен донских казаков Шабельниковым, его бледной и худой женой Таней из Твери, недавно поступившей на отделение критики в литинститут, и подругой на данный момент пребывающего в Берлине художника Дубоссарского Викой. После некоторого количества выпитого “киндзмараули” тощая, как щепка, миниатюрная, угловатенькая Вика, покружившись под звучащий с аудиокассеты скрипичный концерт Моцарта, обессиленно падает на пол, смеясь. Кошляков на кухне играет фламенко на гитаре. Тетя Галя из деревни, живущая в каморке за кухней, выгоняет его в коридор. Ей эта музыка не нужна.
Когда мне становится плохо от выпитого вина, Кошляков предлагает мне съесть кусок хлеба с ливерной колбасой. Я, отказавшись от бутерброда, отсыпаюсь в пустующей комнате Дубоссарского.
Поздним утром Кошляков пытается заставить меня позавтракать борщом с салом, черным хлебом с толстым слоем масла, чесноком и яичницей с помидором. Твердит, что надо есть здоровую и полезную пищу. После завтрака он показывает мне фотографии родного Сальска и Москвы - руин империи.
Когда мы уже заканчиваем просмотр фотографий, в мастерскую заходит темный персонаж в светлом плаще, с зонтом в руках. Беспокойно расхаживая по комнате, он живо жестикулирует и нервно шутит тем хриплым голосом, который я услышала на днях по телефону. На вид ему около тридцати. Его зовут Авдей Тер-Оганян.
Появившееся за окнами солнце заливает мастерскую светом. Мы с Кошляковым отправляемся на прогулку. Перед бывшим монастырем из красного кирпича сидят бомжи и греются на солнце. От статуй спортсменов и каменных ваз на построенном в пятидесятые годы, ныне разрушающемся стадионе отбились целые куски. На дикорастущей траве мать, сын и овчарка играют в футбол.
За четвертым автобусным парком - церковь Петра и Павла. Кошляков говорит, что ее проект начертил сам Петр Первый. Дальше - сад и заброшенные усадьбы. Зеленая дверь в серой, облупленной стене, столб забора с таинственным змеевидным знаком. В луже на асфальте - тень от перил моста. Вдоль наклонившегося в сторону мостовой фасада покосившегося дома добираемся до “Красных ворот”, оттуда едем на автобусе по Садовому кольцу - у Кошлякова дела в “Якут-галерее”.
# Лучи солнца лежат на желтых стенах в Архангельском. Статуи забили досками. С колоннады сваливаются известняковые балюстрады. Вокруг дворца, реставрируемого сверху, начиная с башни, водрузили забор. Забор расшатался и почернел, он скоро развалится. Над рекой стоит церковь Архангела Михаила, белая, с деревянным куполом. В клубе намечены показ фильма “Канувшее время” и вечер танцев. На доске объявлений оба названия слились воедино: Вечер танцев “Канувшее время”. В холле клуба стоит кабинетный рояль, на стене висят бездарные картины. Копошатся женщины, выполняя какую-то работу.
Чуть ближе к воротам мы заходим в строение, похожее на павильон метро, с надписью “Московские минеральные воды”. Здесь разливают лечебную воду. На двери - табличка, возвещающая о том, что она “отпускается только по санаторным карточкам”. Внутри обнаруживается фреска годов семидесятых текущего века: размашистые пестрые цветы в наивном стиле. По стенам расставлена гигантских размеров мягкая мебель. Женщина за стойкой, уставившись на нас недоброжелательным взглядом, злобно приказывает: “Закройте дверь!” Кошляков, послушно затворив дверь, подходит к стойке и заказывает воды. Женщина открывает кран и заливает в стакан мутную жижу. Я выбегаю из павильона. Кошляков вслед выпрыгивает на крыльцо со стаканом лечебной воды в руке: “Ты не будешь?” - “Нет!” - решительно мотаю я головой. Кошляков, выдохнув, с выражением отвращения на лице залпом выпивает стакан и отряхивается: “Ба! Гадость какая!”
Покинув территорию парка, мы около дороги находим противогаз. Кошляков, тщательно рассмотрев его, бросает его обратно в траву: “Второй номер - маленький”. Поедая яблоки, мы идем вдоль забора.
# Тер-Оганян рассказывает, что неделю тому назад исчез “хозяин” их квартиры. Этот алкоголик - последний законный владелец одной из комнат в их коммуналке. Посоветовавшись с сотрудницами жэка, художники в свое время уговорили его пустить их в квартиру, в остальном давно расселенную. Чтобы алкоголик окончательно не спился и не умер, они его в целях выведения из запоя обычно запирали в комнате, но на этот раз он изловчился и с достаточно высокого второго этажа через окно выбрался на улицу. С тех пор домой он не приходил. Художники подозревают, что он погиб. Телефон по причине неоплаты счетов уже отключили.
# У Тер-Оганяна в мастерской - кастрюля с каемочкой, эмалированный бидон и воронка, покрытая синей глазурью. Хохочущие “метрономы” радостных цветов и картинка размером в спичечную коробку.
Тер-Оганян разговаривает, курит и пьет. В его галерее “Вперед”, функционирующей в данный момент без помещения, продаются по контракту еще не существующие произведения искусства: картины, объекты, инсталляции и прочее. Бланк контракта подписывается художником и галеристом. В бланке указываются жанр, размер и цена произведения (в долларах), а также срок “доставки”.
Дик возбужденно лает: приходят гости, приносят бутылки. Гости громят вафельный торт, орехи сыплются на стол. С кассетника звучит запись Дины Верни, затем джаз.
Кошляков продал свой домик в Архангельском. За это, как он считает, надо выпить. Кошляков на свете один такой, говорит Тер-Оганян. За что, естественно, надо выпить. Кошляков призывает к избавлению от всего лишнего. “Сегодня, - заявляет он, раскидывая руки в широком жесте, - я почувствовал себя свободным!” За что, безусловно, стоит выпить.
# За окном на фоне неба все четче и ярче вырисовывается дерево: светает. На траве, уже покрытой тонким, лоскутным слоем опавших листьев, расстелили красный ковер. Женщина в красном платье и красном фартуке бодро колотит ковер веником. Ковер пылает, женщина пыхтит. Над ее головой шелестят вершины берез.
Открывается дверь. Галя врывается в комнату без стука. “Ребята, вы не спите?! - с хохотком кряхтит она. - Не спите?” Трясясь со смеху, она подается назад. Оттесняя Дика, она захлопывает дверь. Галя выгуливает Дика, принадлежащего пропавшему без вести алкоголику. Она и варит ему кашу, которую Дик покорно ест, хотя от нее он страдает мучительной изжогой - из его пасти идет едкий душок.
Следующей - в длинной юбке, скромном свитере и платке - появляется Вика. То ли собирается на службу в церковь, то ли пришла оттуда.
Около четырех часов собираются за столом есть борщ, приготовленный Кошляковым. В дымящемся борще половинки картофеля образуют небольшие островки. Вокруг них плавают глазки жира и куски капусты.
# На улице к Тер-Оганяну подходят двое - шустрого вида грузин с приятелем. Быстро пройдя мимо милицейских машин, припаркованных около галереи, они отправляются во двор. В кустах между мусорными баками они зажигают косяк. Затянувшись с присвистом, они кашляют и приседают. Докурив, они с блестящими черными глазами вскакивают на ноги и выметаются на улицу. Расходятся так же мгновенно, как и сошлись: на остановке грузины растворяются за проезжающим трамваем.
Заторможенный от косяка Тер-Оганян идет с понурой головой, осторожно ставя ноги перед собой. Сосредоточиваясь, он исподлобья посматривает вокруг себя. Девушка, напротив которой он садится в метро, пугливо косится ему на руки.
# На Бауманской художник Сигутин все в том же красном свитере тихо ходит по мастерской Кошлякова, напряженно размышляя. Вика сидит и курит. Говорит, что хочется выпить еще. Она, худая и изнуренная, пьет, но не ест - голодает. Под глазами темные круги. Тер-Оганян, в синем костюме своего отца (в котором тот когда-то очень давно катался, кажется, на лыжах), шумно носится взад-вперед. Садится на разные стулья, курит. Хмурится, уставившись в пол.
# Доехав до “Сходненской”, я поднимаюсь на улицу. Ищу остановку 199-го автобуса. На автобусе еду по ухабистым дорогам. Пассажиры пустым взглядом смотрят в заднее стекло.
На Аэродромной улице меня ждут Тер-Оганян в светлом плаще и его давний друг Белозор, держащий под мышкой пачку пельменей. У кавказцев через дорогу мы покупаем арбуз - тысячу рублей за килограмм. Нагруженные этой едой, мы идем в гости.
Цирковая артистка Лена живет в панельном доме. Ее двухкомнатная квартирка обвешана коврами. У стены стоит уродливое пианино, на столе - гигантских размеров букет искусственных цветов, вокруг стола - мягкая мебель красного цвета. В углу - турник, на нем Лена вешается, как она говорит, “за пятки”. У Лены гибкая спина и прямая осанка, зато она с некоторым трудом говорит. “Нехватку словарного запаса” она старается восполнить чтением романа Генриха Бёлля “Глазами клоуна”. Простая и добродушная Лена с удивлением и опаской созерцает нежданно ввалившуюся к ней компанию, пожирающую принесенные с собой продукты, в том числе оказавшийся неспелым арбуз, бесцеремонно пачкая ковер. Расчувствовавшись, гости ничего не стесняются. У писателя Белозора увлажнились глаза, некогда структуралист Немиров, теперь рок-поэт, фыркает, хихикает и бросается бранными словами. Его жена Гюзель пытается утащить его вон, но тщетно - они вдвоем сваливаются на пол. В спальне живут четыре белых голубя. Иногда, рассказывает Лена, она дает им летать по квартире.
Октябрь
# В пасмурную погоду мы с Тер-Оганяном едем на “Пушкинскую”, чтобы встретиться с Белозором и его женой Ольгой. Белозор, невысокий ростовчанин, в кожаной кепке с козырьком походящий на сицилианца, со своей очкастой блондинкой-русалкой, снимающей для телевидения Бутырку, опаздывают. На улице нас с Тер-Оганяном останавливает торопливый парень. “Можно вас на секунду? - спрашивает он скороговоркой и, не представившись, не дождавшись ответа, тычет нам под нос микрофон: - Чем вы занимаетесь в свободное время?” Тер-Оганян, радушно рассмеявшись, отвечает не задумываясь: “Прогуливаемся, читаем, выпиваем”. Спешащему репортеру этого достаточно. Резким щелчком выключив микрофон, он, не поблагодарив и не попрощавшись, убегает ловить новых респондентов.
В подземном переходе под гремящую из киоска музыку Тома Уэйтса, размахивая тростью, кружится женщина в засаленном светлом плаще и платке. Темнолицые мужчины хмуро наблюдают за прохожими.
Купив несколько бутылок дешевого вина, компания перемещается во двор одного из домов в Трехпрудном переулке. Так как скамейки со двора унесли, приходится пить стоя. Бригада рабочих, убирающая опавшие листья, прогоняет нас. Схватив бутылки и пакетики с фисташками, мы уходим в соседний двор. Там есть скамейки, но холод тот же. Рядом с качелями в грязи лежит белая книжка. На обложке красным шрифтом написано: “Леонид Ильич Брежнев в Республике Куба”. В книге есть фотографии. На первой Брежнев изображен перед отлетом, в зимнем пальто и в меховой шапке. На второй фотографии, снятой после прибытия на Кубу, он уже без шапки и пальто.
“Климат, - объясняет Тер-Оганян, - видимо, другой”. Померзнув на скамейке, постояв перед ней и попрыгав вокруг нее, мы отправляемся в мастерскую художника Касьянова на Петровском бульваре.
Мастерскую, расположенную на чердаке старого дома, продувает насквозь. Под свист ветра и возню мышей под крышей художники и журналисты допивают вино. Последний глоток они принимают уже на платформе метро, пряча бутылку от милиционеров.
# С Галкиных колготок, развешанных на веревке, капает на кухонный пол. Рядом висит черный зонт, с него тоже капает. Образовываются лужи. Дик по-прежнему сторожит комнату исчезнувшего хозяина. Во время прогулки он вдруг оживает. Проявляя неожиданную силу, он энергично рвется вперед, в темноту. Его еле удерживают.
Тер-Оганян рассказывает, что его родители до сих пор живут в двух комнатах коммунальной квартиры без ванной и горячей воды в центре Ростова. Комнаты до потолка забиты хламом. Книги на верхних полках завернуты в бумагу, чтобы не пылились. “Достать книгу, - говорит Тер-Оганян, - целая история”. Отец из дома практически не выходит, а по квартире гуляет в майке, тренировочных штанах и шлепанцах. Целыми днями лежит то на диване, то на кровати, читает книжки о гражданской войне и истории Советского Союза, мыслит и ничего не ест, потому что сам принципиально не готовит. Он и бутерброд себе не сделает, подождет, пока жена не придет. Мать Тер-Оганяна считает, что ее жизнь не удалась.
В четыре года Тер-Оганян попытался бежать в Африку. Чтобы попасть в Африку, из Ростова надо было плыть на пароходе по Дону. Тер-Оганян в путь взял две сумки с игрушками: “Одежды не взял, а с игрушками пожадничал”. Когда Тер-Оганян завернул за угол со своими сумками, он наткнулся на дедушку. “Куда ты?” - спросил дедушка. “Да так”. - ответил Тер-Оганян. “Куда?!” - настаивал дедушка, и Тер-Оганяну пришлось признаться: “В Африку!” Так его взяли с поличным.
Позже Тер-Оганян захотел жить на деревьях. Ребята постарше построили площадку, только Тер-Оганян добраться туда не смог: высоко. Так что с деревьями тоже ничего не вышло.
Дед же все сидел за столом и писал армянско-русский словарь. Он повторял про себя армянский язык, чтобы не забыть его. В пятнадцатом году турки уничтожили почти всю его семью, лишь он с сестрой смогли сбежать в Ростов. Тер-Оганян армянского не знает.
# Вернисаж коллективной выставки в доме номер сто по Профсоюзной улице начался в три часа дня. В шесть вечера по залу блуждают одни опоздавшие, напившиеся и прочие зависшие. Одна девушка в короткой плиссированной юбке проплывает мимо, вращая задницей и кокетливо отставляя руку с сигаретой. Искусствовед Епихин, слушая веселое чириканье художника Литичевского, нервно посматривает на меня. Литичевский, закончив разговор с Епихиным, опускается рядом со мной на низкий подоконник из покрашенного в черный цвет дерева. К нам тут же присоединяется персонаж маленького роста, в темных очках. Приветливой улыбкой обнажая ряд провалов и дыр между разрозненными желто-коричневыми обломками зубов, он живо перебивает Литичевского просьбой выслушать недавно сочиненную им пьесу об Альбрехте Дюрере. Ведь Литичевский как специалист по литературе... Литичевский с некоторой настороженностью в глазах соглашается как-нибудь послушать чтение этой и, возможно, других пьес, оставляет, однако, невыясненным вопрос о конкретном времени и месте встречи. Поэт, обращаясь ко мне, пробует прямую атаку: “Давайте встретимся завтра у Жоры!” - “А у Жоры вы спросили разрешения?” - ухожу я от ответа. Литичевский разражается светским смехом.
Уходя с выставки, все же удается локализовать источник джазовой музыки, звучащей в зале без перерыва, - она идет из инсталляции Тер-Оганяна. На широком экране телевизора мерцает известный комнатный ландшафт - стул, невысокий стеллаж с книгами, магнитофон, на полу старый телевизор. Это - мастерская Тер-Оганяна. Самого Тер-Оганяна на выставке уже нет, он, по словам Литичевского, “был никакой - сильно напился. Его куда-то утащили”.
# Вечером звонит Тер-Оганян и рассказывает, что его на улице остановили милиционеры и забрали паспорт (“шел небритый, но не сильно пьяный”). Позже милиционеры пришли к нему домой, и он наврал, что приехал совсем недавно, в гости к Кошлякову, едва устроился пожить в его мастерской и еще не успел зарегистрироваться. С него взяли обязательство зарегистрироваться, вернее, сделать временную прописку, и штраф в размере ста тысяч рублей.
На регистрацию уйдет много времени и денег, а через три месяца она кончится, но жить надо дольше, а прописаться Тер-Оганян в Москве не может, потому что у него здесь нет ни квартиры, ни места работы. Тер-Оганян ругается матом.
# В выставочном зале “На Каширке”, на самом видном месте, у входа поместили картину Кошлякова, заполняющую всю стену: античные колонны чуть ли не в реальный размер. Перед картиной стоит бабушка-смотрительница в голубом пуховом пальто, платке и шарфе и равнодушно смотрит на посетителей. Самого Кошлякова нет, он “там” - за границей, в Германии. Вдоль стен по полу тянется орнамент Тер-Оганяна из чередующихся помидоров и огурцов. Женщина в туфлях на шпильках, сосредоточенно вглядываясь в вереницу овощей, наконец выбирает приглянувшийся ей помидор, поднимает его, вертит в руке, осматривая со всех сторон. Засовывает в сумочку. Смотрит на меня негодующим взглядом.
# Дубоссарский показывает фотографии с выставки в Берлине. Долго показывает - отчет его хоть и сбивчив и путан, но подробен.
Дик развалился поперек коридора перед дверью Тер-Оганяна. Переступающие через него люди Дика не смущают: заодно погладят.
Сестра хозяина квартиры подала заявку о пропаже в милицию. Художники боятся, что в отсутствие хозяина их выгонят.
# Дубоссарский пьян. Тер-Оганян, делясь размышлениями об архитектуре, ругает нынешние методы реставрации старых московских домов. Рассказывает о кладбищах, советских памятниках и надгробных плитах, о похоронах друзей. Их хоронили по четыре-пять человек. Одному из них папа-мафиози купил могилу на самом роскошном ростовском кладбище. В лучшем месте, прямо у входа. Памятник тоже поставили, не очень удачный. Халтура, говорит Тер-Оганян, выполненная по фотографиям.
Лежащая на полке у Тер-Оганяна фотография, впрочем, также пригодилась бы для смешного памятника. На ней изображен Кошляков, с почти злобной сосредоточенностью танцующий с одной шатенкой, мертвой хваткой вцепившись в ее поднятую кверху руку ниже беззащитно болтающейся кисти... насупившись, с угрюмым выражением лица он смотрит перед собой.
# У Тер-Оганяна сидит философ-мыслитель Лисовский. Лисовский, в советском костюме и соответствующих очках, истеричен и манерен. Неуклюж. Страдает плоскостопием.
По комнате бегает вечно паникующая собачка Дубоссарского Буля. Гавкает, подпрыгивает. Дубоссарский подобрал ее на улице, маленькую, худую, с белой шерсткой. С большущими, взволнованно торчащими вверх ушами, к концу которых белый цвет переходит в розовый. С огромными темными глазами. Скачущую, как блоха. Навязчивую, приставучую. Дуб нежно любит ее, лелеет, пытается воспитывать, правда, с переменным успехом. Собака безумна. Тер-Оганян ее не любит, но старается культивировать в себе равнодушие к ней.
# На выставке в ГЦСИ гневный Тер-Оганян обкладывает матом куратора Чернышева. “Чернышев - гондон!” - буйствует Тер-Оганян, целясь ногами пнуть телевизор из инсталляции. Что-то Чернышев, по мнению Тер-Оганяна, сделал не так. По дороге домой, у министерства среднего машиностроения Дубоссарский не выдерживает и ускакивает в кусты. Кусты редкие, и Дубоссарскому за ними не спрятаться. Он прячется за собственной спиной.
В переходе метро особенно пристальное внимание Тер-Оганяна привлекают баянист и трубач. Трубача Тер-Оганян настойчиво просит сыграть “Take Five”. Трубач, несколько пугаясь напора пьяного художника, выполняет его просьбу. Пьесу он знает, но ритм держит не слишком уверенно. Тер-Оганян ругает его за отвратительное исполнение. Денег, как он заявляет, такому плохому музыканту давать не надо. В вагоне он громко читает стихи Глазкова: “Как из чернильницы вино, И откровенья с наковален, Я в мире, как никто иной, И потому оригинален...” И: “Я не люблю, когда слова цветисты...”
Ноябрь
# Тер-Оганян выгуливает Булю. Вернее, идет с ним за сигаретами. Когда мы подходим к киоску, к нам обращается молодой человек в кожаной куртке: “Собаку как зовут?” - “Буля”, - отвечает Тер-Оганян. “А это не собака Дубоссарского?” - “Да, точно. Вы с ним знакомы?” - “Я - брат родной... А эта собака, кстати, загрызла мою черепаху”. Тер-Оганян смеется. “Приходите в гости!” - приглашает он молодого человека. Но молодой человек в гости ни к своему родному брату, ни к Тер-Оганяну не хочет. Попрощавшись, он быстро уходит.
# Вечером Тер-Оганян вытаскивает меня в гости к искусствоведам-кураторам Ерофееву с Кикодзе. Угощая нас ужином, они рассказывают о выставке в Киеве, показывают видео из Парижа. Потом - записи концертов “Мухоморов” конца восьмидесятых. Далее - “Среднерусскую возвышенность”. Завершается вечер кос-халвой.
# На Бауманской собрались отметить чей-то приезд из Америки, но виновник торжества уже смылся - наверное, не выдержал. Оставшиеся бухают. Некий Лапшин готов скупить нераспроданный тираж “Василия Буя” и заняться его распространением. Говорит он быстро, нервничает. Вокруг нас гвалт и пьяные крики. Художник Врубель собирается фиктивно жениться. Молодой и болезненно бледный, чуть угрюмый красавец-музыкант с нечаянно комичным рвением вскакивает со стула, чтобы предоставить его мне. Некий Саня в отчаянных поисках своей папахи зарывается в кучу мусора, валяющуюся у двери. Папахи нет. Человек в зеленом пальто засыпает на ходу.
На улице Дик по команде Дубоссарского “Фас!” улетает за угол близстоящего дома. Оттуда в панике вылетает маленький песик, бежит от Дика как угорелый.
Декабрь
# На Бауманской сидят Белозор с коллегами, один из которых не переставая рассказывает анекдоты об актерах и СПИДе. Мне от смеси крепкого чая и сладкого лимонада становится дурно. Тер-Оганян, небритый-немытый, ходит в костюме отца. Смурной. У него сегодня день рождения.
Бывшая жена Тер-Оганяна на неделю куда-то уезжает. Тер-Оганян во время ее отсутствия должен присматривать за сыновьями - следить за ними, проверять уроки. “Ой, я боюсь, - ноет он, - я же все забыл, ничего не помню из того, что проходили в школе. А они, мерзавцы, так плохо учатся - все телик смотрят да за компьютером сидят - играют, кошмар какой-то”.
Еще сыновья любят носить черные майки с изображениями змей, драконов, разевающих пасть хищников в сочетании с охватываемым огнем мечом и прочей атрибутикой металлистов, включая соответствующие надписи. Долгое время Тер-Оганян безуспешно пытался убедить сыновей в том, что гораздо круче ходить в одноцветных майках или рубашках в клетку. Дети его не понимали. Один раз, когда сыновья вместо того, чтобы делать уроки, валялись на диване и смотрели телевизор, Тер-Оганян, отчаявшись донести до них свою точку зрения, в приступе гнева выбросил все майки в окно. Майки полетели на траву и пешеходные дорожки, цепляясь за ветви деревьев. Дети обиделись на Тер-Оганяна, майки ведь - их личная собственность. Тер-Оганян, извинившись перед ними, спустился вниз, чтобы поднять майки с травы и дорожек, снять их с ветвей деревьев и принести обратно в квартиру.
Позже Тер-Оганяну все-таки удалось договориться с детьми. Это достижение совпало с периодом их жизни, когда они стали интересоваться концептуальным искусством и принимать участие в деятельности учрежденной Тер-Оганяном “Школы перформансов”. Несколько раз они публично выступали с “упражнениями”, которым обучались в школе. Одно из них состояло в совершении “символического действия”. Так, старший сын Тер-Оганяна Давид выходил на сцену одетый в две майки - поверх белой он носил черную с изображением и надписью. Встав в середине сцены, Давид начинал рвать на себе черную майку, пока от нее не оставались одни клочья, которые он сбрасывал на пол. “Этим символическим действием, - пояснял он затем публике, - я хочу показать, что добро всегда побеждает зло”. Зал покатывался со смеху, Давид гордился успехом, а Тер-Оганян, элиминируя руками самих детей одну за другой рокерские майки, довольно потирал руки свои.
Младший сын Тер-Оганяна Степан, правда, участвовать в художественных акциях больше не хочет. Он хочет быть рокером и продавать видеокассеты.
# Поднимаясь по ступенькам к радиальной линии на “Курской”, я вижу, как закрываются двери поезда. “Поездов больше не будет”, - сухо констатирует работник метро. Вытащив из рюкзака карту города Москвы, я начинаю изучать возможные пути до Бауманской улицы. Работник метро советует вернуться на кольцевую линию и доехать до “Комсомольской”.
Из метро я выхожу в полвторого ночи. У входа человек с дубинкой гонит бомжих. Я иду по пустынной заснеженной улице, освещенной редкими фонарями. Скользко и холодно, в лицо дует ветер. Мимо меня медленно проезжает машина, останавливается чуть впереди меня, поджидает. Когда я равняюсь с ней, из окна высовывается мужская голова: “Девушка, вас подвезти?” Я прохожу мимо машины, сверля взглядом ледяной тротуар под ногами. Молчу, будто глухонемая. Машина резко отъезжает от поребрика и уносится в темноту. Свернув направо, я держусь бетонного забора. Слева склады и трамвайное депо. Пройдя какое-то время по трамвайным рельсам, я поворачиваю налево, затем направо, перехожу через мост. Под мостом - занесенные снегом рельсы железной дороги. В словно застывшем от холода воздухе все блестит - рельсы, фонари, вагоны, семафоры. За мостом - склады и обшарпанные здания каких-то предприятий. Если меня сейчас убьют, думаю я, будет как в чернушном кино. Но тут раздается хриплый собачий лай, обозначающий место не хуже указателя: Бауманская улица, дом номер тринадцать.
Художники встречают меня в подавленном настроении. В жэке решили больше не ждать возвращения “хозяина” их квартиры. Художникам предлагают освободить жилплощадь. Поспорив по поводу того, как теперь надо вести себя с жэком и надо ли искать другую квартиру, художники переходят к обсуждению конца искусства и науки. Квартирный вопрос решится потом, как-нибудь.
Фрагменты из "Московского дневника"
«Зеркало» 2005, №26
Сегодня живет в Берлине. По-прежнему плотно контактирует с живущими в этом городе российскими художниками.
Ее полная худ. биография
Работает переводчиком в МИДе ФРГ.
Сентябрь
# В галерее Марата Гельмана на Якиманской набережной проходит прощальная выставка. На стенах - своеобразная стенопись Кошлякова и Шабельникова. В галерее много людей, тесно и душно. На набережной дует холодный ветер, за спиной плещутся серые волны. Дом на набережной в лучах заходящего солнца. Передо мной - брошенный угол, кривые домишки. Развалюхи, двухэтажные руины.
Вернувшись на выставку, я на некоторое время застреваю в дверях с Ирой Кулик. Кошляков угощает нас вином в пластмассовых стаканчиках и орешками с ладони. В конце вечера нас остается четверо - с Кошляковым пришла его подруга, немка из Гейдельберга...
# Вечером я звоню по телефону, оставленному мне Кошляковым, но нет гудка. Позже я все же дозваниваюсь до квартиры, но Кошлякова нет дома. Подошедший к телефону бойкий дедушка скрипучим, как дверь старенького шкафа, голосом советует перезвонить завтра.
# Кошляков встречает меня на станции метро “Бауманская”. По дороге он рассказывает, что район старый, и в нем находилась Немецкая слобода. Кирпичный дом, в котором он живет, давно не ремонтировался. В коммуналке на третьем этаже у него есть скромная жилая комната. Комната обставлена скудной, простой мебелью. Одежда убрана на штангу, приделанную к стене рядом с окном. Кошляков говорит, что он при многочисленных переездах мебель с собой не берет, а оставляет. Он-де всегда живет в коммуналках близ центра, а мебель как-нибудь материализуется сама.
Мастерская Кошлякова находится этажом ниже, в восьмикомнатной квартире с высокими потолками, заселенной в основном художниками. Квартира забита холстом, рамами и картинами. От них стоит запах красок и клея. В мастерской Кошлякова сохранилась печка, облицованная кафелем. Стены обклеены белой бумагой А-второго формата, которую он задешево достал в какой-то типографии. Мастерская достаточно просторная, Кошляков складирует в ней огромных размеров произведения - немецкие фотообои, на которых он нарисовал архитектурные фантазии. Еще есть картины с изображением видов Москвы, на которых город напоминает древнеримские или древнегреческие монументы. Есть картина Садового кольца, к которой прилагается гипсовый макет фигуры советского интеллигента в галстуке, читающего книгу. Макет Кошляков нашел в развалинах мастерской скульптора Томского.
Где-то в середине длинного коридора лежит Дик - лохматая собака с чертами овчарки. Дик лениво дрыхнет, мало реагируя на происходящее. Только когда мы проходим на кухню, он медленно поднимается и плетется за нами, чтобы лечь на кухонный пол. Большая, покрашенная в темно-зеленый цвет кухня практически пуста. Трубы карабкаются по стенам, по всей длине кухни протянуты провисающие в середине веревки для белья. У простенка между двумя окнами одиноко стоит покосившаяся газовая плита. Одна из двух конфорок горит. В левом окне выбита часть стекла. Справа от двери перегородка отделяет покрытую несмывающимся слоем грязи ванну. Над ней уныло висит маленький ржавый кран, из которого капает холодная вода. Кошляков говорит, что в доме нет горячей воды и воду приходится греть на плите. В тусклом свете лампочки в туалете виднеется безнадежно почерневший унитаз. Махровая вонь столбом.
Вскипятив воду для чая, мы возвращаемся в мастерскую. Кошляков знакомит меня с обитателями квартиры - любителем песен донских казаков Шабельниковым, его бледной и худой женой Таней из Твери, недавно поступившей на отделение критики в литинститут, и подругой на данный момент пребывающего в Берлине художника Дубоссарского Викой. После некоторого количества выпитого “киндзмараули” тощая, как щепка, миниатюрная, угловатенькая Вика, покружившись под звучащий с аудиокассеты скрипичный концерт Моцарта, обессиленно падает на пол, смеясь. Кошляков на кухне играет фламенко на гитаре. Тетя Галя из деревни, живущая в каморке за кухней, выгоняет его в коридор. Ей эта музыка не нужна.
Когда мне становится плохо от выпитого вина, Кошляков предлагает мне съесть кусок хлеба с ливерной колбасой. Я, отказавшись от бутерброда, отсыпаюсь в пустующей комнате Дубоссарского.
Поздним утром Кошляков пытается заставить меня позавтракать борщом с салом, черным хлебом с толстым слоем масла, чесноком и яичницей с помидором. Твердит, что надо есть здоровую и полезную пищу. После завтрака он показывает мне фотографии родного Сальска и Москвы - руин империи.
Когда мы уже заканчиваем просмотр фотографий, в мастерскую заходит темный персонаж в светлом плаще, с зонтом в руках. Беспокойно расхаживая по комнате, он живо жестикулирует и нервно шутит тем хриплым голосом, который я услышала на днях по телефону. На вид ему около тридцати. Его зовут Авдей Тер-Оганян.
Появившееся за окнами солнце заливает мастерскую светом. Мы с Кошляковым отправляемся на прогулку. Перед бывшим монастырем из красного кирпича сидят бомжи и греются на солнце. От статуй спортсменов и каменных ваз на построенном в пятидесятые годы, ныне разрушающемся стадионе отбились целые куски. На дикорастущей траве мать, сын и овчарка играют в футбол.
За четвертым автобусным парком - церковь Петра и Павла. Кошляков говорит, что ее проект начертил сам Петр Первый. Дальше - сад и заброшенные усадьбы. Зеленая дверь в серой, облупленной стене, столб забора с таинственным змеевидным знаком. В луже на асфальте - тень от перил моста. Вдоль наклонившегося в сторону мостовой фасада покосившегося дома добираемся до “Красных ворот”, оттуда едем на автобусе по Садовому кольцу - у Кошлякова дела в “Якут-галерее”.
# Лучи солнца лежат на желтых стенах в Архангельском. Статуи забили досками. С колоннады сваливаются известняковые балюстрады. Вокруг дворца, реставрируемого сверху, начиная с башни, водрузили забор. Забор расшатался и почернел, он скоро развалится. Над рекой стоит церковь Архангела Михаила, белая, с деревянным куполом. В клубе намечены показ фильма “Канувшее время” и вечер танцев. На доске объявлений оба названия слились воедино: Вечер танцев “Канувшее время”. В холле клуба стоит кабинетный рояль, на стене висят бездарные картины. Копошатся женщины, выполняя какую-то работу.
Чуть ближе к воротам мы заходим в строение, похожее на павильон метро, с надписью “Московские минеральные воды”. Здесь разливают лечебную воду. На двери - табличка, возвещающая о том, что она “отпускается только по санаторным карточкам”. Внутри обнаруживается фреска годов семидесятых текущего века: размашистые пестрые цветы в наивном стиле. По стенам расставлена гигантских размеров мягкая мебель. Женщина за стойкой, уставившись на нас недоброжелательным взглядом, злобно приказывает: “Закройте дверь!” Кошляков, послушно затворив дверь, подходит к стойке и заказывает воды. Женщина открывает кран и заливает в стакан мутную жижу. Я выбегаю из павильона. Кошляков вслед выпрыгивает на крыльцо со стаканом лечебной воды в руке: “Ты не будешь?” - “Нет!” - решительно мотаю я головой. Кошляков, выдохнув, с выражением отвращения на лице залпом выпивает стакан и отряхивается: “Ба! Гадость какая!”
Покинув территорию парка, мы около дороги находим противогаз. Кошляков, тщательно рассмотрев его, бросает его обратно в траву: “Второй номер - маленький”. Поедая яблоки, мы идем вдоль забора.
# Тер-Оганян рассказывает, что неделю тому назад исчез “хозяин” их квартиры. Этот алкоголик - последний законный владелец одной из комнат в их коммуналке. Посоветовавшись с сотрудницами жэка, художники в свое время уговорили его пустить их в квартиру, в остальном давно расселенную. Чтобы алкоголик окончательно не спился и не умер, они его в целях выведения из запоя обычно запирали в комнате, но на этот раз он изловчился и с достаточно высокого второго этажа через окно выбрался на улицу. С тех пор домой он не приходил. Художники подозревают, что он погиб. Телефон по причине неоплаты счетов уже отключили.
# У Тер-Оганяна в мастерской - кастрюля с каемочкой, эмалированный бидон и воронка, покрытая синей глазурью. Хохочущие “метрономы” радостных цветов и картинка размером в спичечную коробку.
Тер-Оганян разговаривает, курит и пьет. В его галерее “Вперед”, функционирующей в данный момент без помещения, продаются по контракту еще не существующие произведения искусства: картины, объекты, инсталляции и прочее. Бланк контракта подписывается художником и галеристом. В бланке указываются жанр, размер и цена произведения (в долларах), а также срок “доставки”.
Дик возбужденно лает: приходят гости, приносят бутылки. Гости громят вафельный торт, орехи сыплются на стол. С кассетника звучит запись Дины Верни, затем джаз.
Кошляков продал свой домик в Архангельском. За это, как он считает, надо выпить. Кошляков на свете один такой, говорит Тер-Оганян. За что, естественно, надо выпить. Кошляков призывает к избавлению от всего лишнего. “Сегодня, - заявляет он, раскидывая руки в широком жесте, - я почувствовал себя свободным!” За что, безусловно, стоит выпить.
# За окном на фоне неба все четче и ярче вырисовывается дерево: светает. На траве, уже покрытой тонким, лоскутным слоем опавших листьев, расстелили красный ковер. Женщина в красном платье и красном фартуке бодро колотит ковер веником. Ковер пылает, женщина пыхтит. Над ее головой шелестят вершины берез.
Открывается дверь. Галя врывается в комнату без стука. “Ребята, вы не спите?! - с хохотком кряхтит она. - Не спите?” Трясясь со смеху, она подается назад. Оттесняя Дика, она захлопывает дверь. Галя выгуливает Дика, принадлежащего пропавшему без вести алкоголику. Она и варит ему кашу, которую Дик покорно ест, хотя от нее он страдает мучительной изжогой - из его пасти идет едкий душок.
Следующей - в длинной юбке, скромном свитере и платке - появляется Вика. То ли собирается на службу в церковь, то ли пришла оттуда.
Около четырех часов собираются за столом есть борщ, приготовленный Кошляковым. В дымящемся борще половинки картофеля образуют небольшие островки. Вокруг них плавают глазки жира и куски капусты.
# На улице к Тер-Оганяну подходят двое - шустрого вида грузин с приятелем. Быстро пройдя мимо милицейских машин, припаркованных около галереи, они отправляются во двор. В кустах между мусорными баками они зажигают косяк. Затянувшись с присвистом, они кашляют и приседают. Докурив, они с блестящими черными глазами вскакивают на ноги и выметаются на улицу. Расходятся так же мгновенно, как и сошлись: на остановке грузины растворяются за проезжающим трамваем.
Заторможенный от косяка Тер-Оганян идет с понурой головой, осторожно ставя ноги перед собой. Сосредоточиваясь, он исподлобья посматривает вокруг себя. Девушка, напротив которой он садится в метро, пугливо косится ему на руки.
# На Бауманской художник Сигутин все в том же красном свитере тихо ходит по мастерской Кошлякова, напряженно размышляя. Вика сидит и курит. Говорит, что хочется выпить еще. Она, худая и изнуренная, пьет, но не ест - голодает. Под глазами темные круги. Тер-Оганян, в синем костюме своего отца (в котором тот когда-то очень давно катался, кажется, на лыжах), шумно носится взад-вперед. Садится на разные стулья, курит. Хмурится, уставившись в пол.
# Доехав до “Сходненской”, я поднимаюсь на улицу. Ищу остановку 199-го автобуса. На автобусе еду по ухабистым дорогам. Пассажиры пустым взглядом смотрят в заднее стекло.
На Аэродромной улице меня ждут Тер-Оганян в светлом плаще и его давний друг Белозор, держащий под мышкой пачку пельменей. У кавказцев через дорогу мы покупаем арбуз - тысячу рублей за килограмм. Нагруженные этой едой, мы идем в гости.
Цирковая артистка Лена живет в панельном доме. Ее двухкомнатная квартирка обвешана коврами. У стены стоит уродливое пианино, на столе - гигантских размеров букет искусственных цветов, вокруг стола - мягкая мебель красного цвета. В углу - турник, на нем Лена вешается, как она говорит, “за пятки”. У Лены гибкая спина и прямая осанка, зато она с некоторым трудом говорит. “Нехватку словарного запаса” она старается восполнить чтением романа Генриха Бёлля “Глазами клоуна”. Простая и добродушная Лена с удивлением и опаской созерцает нежданно ввалившуюся к ней компанию, пожирающую принесенные с собой продукты, в том числе оказавшийся неспелым арбуз, бесцеремонно пачкая ковер. Расчувствовавшись, гости ничего не стесняются. У писателя Белозора увлажнились глаза, некогда структуралист Немиров, теперь рок-поэт, фыркает, хихикает и бросается бранными словами. Его жена Гюзель пытается утащить его вон, но тщетно - они вдвоем сваливаются на пол. В спальне живут четыре белых голубя. Иногда, рассказывает Лена, она дает им летать по квартире.
Октябрь
# В пасмурную погоду мы с Тер-Оганяном едем на “Пушкинскую”, чтобы встретиться с Белозором и его женой Ольгой. Белозор, невысокий ростовчанин, в кожаной кепке с козырьком походящий на сицилианца, со своей очкастой блондинкой-русалкой, снимающей для телевидения Бутырку, опаздывают. На улице нас с Тер-Оганяном останавливает торопливый парень. “Можно вас на секунду? - спрашивает он скороговоркой и, не представившись, не дождавшись ответа, тычет нам под нос микрофон: - Чем вы занимаетесь в свободное время?” Тер-Оганян, радушно рассмеявшись, отвечает не задумываясь: “Прогуливаемся, читаем, выпиваем”. Спешащему репортеру этого достаточно. Резким щелчком выключив микрофон, он, не поблагодарив и не попрощавшись, убегает ловить новых респондентов.
В подземном переходе под гремящую из киоска музыку Тома Уэйтса, размахивая тростью, кружится женщина в засаленном светлом плаще и платке. Темнолицые мужчины хмуро наблюдают за прохожими.
Купив несколько бутылок дешевого вина, компания перемещается во двор одного из домов в Трехпрудном переулке. Так как скамейки со двора унесли, приходится пить стоя. Бригада рабочих, убирающая опавшие листья, прогоняет нас. Схватив бутылки и пакетики с фисташками, мы уходим в соседний двор. Там есть скамейки, но холод тот же. Рядом с качелями в грязи лежит белая книжка. На обложке красным шрифтом написано: “Леонид Ильич Брежнев в Республике Куба”. В книге есть фотографии. На первой Брежнев изображен перед отлетом, в зимнем пальто и в меховой шапке. На второй фотографии, снятой после прибытия на Кубу, он уже без шапки и пальто.
“Климат, - объясняет Тер-Оганян, - видимо, другой”. Померзнув на скамейке, постояв перед ней и попрыгав вокруг нее, мы отправляемся в мастерскую художника Касьянова на Петровском бульваре.
Мастерскую, расположенную на чердаке старого дома, продувает насквозь. Под свист ветра и возню мышей под крышей художники и журналисты допивают вино. Последний глоток они принимают уже на платформе метро, пряча бутылку от милиционеров.
# С Галкиных колготок, развешанных на веревке, капает на кухонный пол. Рядом висит черный зонт, с него тоже капает. Образовываются лужи. Дик по-прежнему сторожит комнату исчезнувшего хозяина. Во время прогулки он вдруг оживает. Проявляя неожиданную силу, он энергично рвется вперед, в темноту. Его еле удерживают.
Тер-Оганян рассказывает, что его родители до сих пор живут в двух комнатах коммунальной квартиры без ванной и горячей воды в центре Ростова. Комнаты до потолка забиты хламом. Книги на верхних полках завернуты в бумагу, чтобы не пылились. “Достать книгу, - говорит Тер-Оганян, - целая история”. Отец из дома практически не выходит, а по квартире гуляет в майке, тренировочных штанах и шлепанцах. Целыми днями лежит то на диване, то на кровати, читает книжки о гражданской войне и истории Советского Союза, мыслит и ничего не ест, потому что сам принципиально не готовит. Он и бутерброд себе не сделает, подождет, пока жена не придет. Мать Тер-Оганяна считает, что ее жизнь не удалась.
В четыре года Тер-Оганян попытался бежать в Африку. Чтобы попасть в Африку, из Ростова надо было плыть на пароходе по Дону. Тер-Оганян в путь взял две сумки с игрушками: “Одежды не взял, а с игрушками пожадничал”. Когда Тер-Оганян завернул за угол со своими сумками, он наткнулся на дедушку. “Куда ты?” - спросил дедушка. “Да так”. - ответил Тер-Оганян. “Куда?!” - настаивал дедушка, и Тер-Оганяну пришлось признаться: “В Африку!” Так его взяли с поличным.
Позже Тер-Оганян захотел жить на деревьях. Ребята постарше построили площадку, только Тер-Оганян добраться туда не смог: высоко. Так что с деревьями тоже ничего не вышло.
Дед же все сидел за столом и писал армянско-русский словарь. Он повторял про себя армянский язык, чтобы не забыть его. В пятнадцатом году турки уничтожили почти всю его семью, лишь он с сестрой смогли сбежать в Ростов. Тер-Оганян армянского не знает.
# Вернисаж коллективной выставки в доме номер сто по Профсоюзной улице начался в три часа дня. В шесть вечера по залу блуждают одни опоздавшие, напившиеся и прочие зависшие. Одна девушка в короткой плиссированной юбке проплывает мимо, вращая задницей и кокетливо отставляя руку с сигаретой. Искусствовед Епихин, слушая веселое чириканье художника Литичевского, нервно посматривает на меня. Литичевский, закончив разговор с Епихиным, опускается рядом со мной на низкий подоконник из покрашенного в черный цвет дерева. К нам тут же присоединяется персонаж маленького роста, в темных очках. Приветливой улыбкой обнажая ряд провалов и дыр между разрозненными желто-коричневыми обломками зубов, он живо перебивает Литичевского просьбой выслушать недавно сочиненную им пьесу об Альбрехте Дюрере. Ведь Литичевский как специалист по литературе... Литичевский с некоторой настороженностью в глазах соглашается как-нибудь послушать чтение этой и, возможно, других пьес, оставляет, однако, невыясненным вопрос о конкретном времени и месте встречи. Поэт, обращаясь ко мне, пробует прямую атаку: “Давайте встретимся завтра у Жоры!” - “А у Жоры вы спросили разрешения?” - ухожу я от ответа. Литичевский разражается светским смехом.
Уходя с выставки, все же удается локализовать источник джазовой музыки, звучащей в зале без перерыва, - она идет из инсталляции Тер-Оганяна. На широком экране телевизора мерцает известный комнатный ландшафт - стул, невысокий стеллаж с книгами, магнитофон, на полу старый телевизор. Это - мастерская Тер-Оганяна. Самого Тер-Оганяна на выставке уже нет, он, по словам Литичевского, “был никакой - сильно напился. Его куда-то утащили”.
# Вечером звонит Тер-Оганян и рассказывает, что его на улице остановили милиционеры и забрали паспорт (“шел небритый, но не сильно пьяный”). Позже милиционеры пришли к нему домой, и он наврал, что приехал совсем недавно, в гости к Кошлякову, едва устроился пожить в его мастерской и еще не успел зарегистрироваться. С него взяли обязательство зарегистрироваться, вернее, сделать временную прописку, и штраф в размере ста тысяч рублей.
На регистрацию уйдет много времени и денег, а через три месяца она кончится, но жить надо дольше, а прописаться Тер-Оганян в Москве не может, потому что у него здесь нет ни квартиры, ни места работы. Тер-Оганян ругается матом.
# В выставочном зале “На Каширке”, на самом видном месте, у входа поместили картину Кошлякова, заполняющую всю стену: античные колонны чуть ли не в реальный размер. Перед картиной стоит бабушка-смотрительница в голубом пуховом пальто, платке и шарфе и равнодушно смотрит на посетителей. Самого Кошлякова нет, он “там” - за границей, в Германии. Вдоль стен по полу тянется орнамент Тер-Оганяна из чередующихся помидоров и огурцов. Женщина в туфлях на шпильках, сосредоточенно вглядываясь в вереницу овощей, наконец выбирает приглянувшийся ей помидор, поднимает его, вертит в руке, осматривая со всех сторон. Засовывает в сумочку. Смотрит на меня негодующим взглядом.
# Дубоссарский показывает фотографии с выставки в Берлине. Долго показывает - отчет его хоть и сбивчив и путан, но подробен.
Дик развалился поперек коридора перед дверью Тер-Оганяна. Переступающие через него люди Дика не смущают: заодно погладят.
Сестра хозяина квартиры подала заявку о пропаже в милицию. Художники боятся, что в отсутствие хозяина их выгонят.
# Дубоссарский пьян. Тер-Оганян, делясь размышлениями об архитектуре, ругает нынешние методы реставрации старых московских домов. Рассказывает о кладбищах, советских памятниках и надгробных плитах, о похоронах друзей. Их хоронили по четыре-пять человек. Одному из них папа-мафиози купил могилу на самом роскошном ростовском кладбище. В лучшем месте, прямо у входа. Памятник тоже поставили, не очень удачный. Халтура, говорит Тер-Оганян, выполненная по фотографиям.
Лежащая на полке у Тер-Оганяна фотография, впрочем, также пригодилась бы для смешного памятника. На ней изображен Кошляков, с почти злобной сосредоточенностью танцующий с одной шатенкой, мертвой хваткой вцепившись в ее поднятую кверху руку ниже беззащитно болтающейся кисти... насупившись, с угрюмым выражением лица он смотрит перед собой.
# У Тер-Оганяна сидит философ-мыслитель Лисовский. Лисовский, в советском костюме и соответствующих очках, истеричен и манерен. Неуклюж. Страдает плоскостопием.
По комнате бегает вечно паникующая собачка Дубоссарского Буля. Гавкает, подпрыгивает. Дубоссарский подобрал ее на улице, маленькую, худую, с белой шерсткой. С большущими, взволнованно торчащими вверх ушами, к концу которых белый цвет переходит в розовый. С огромными темными глазами. Скачущую, как блоха. Навязчивую, приставучую. Дуб нежно любит ее, лелеет, пытается воспитывать, правда, с переменным успехом. Собака безумна. Тер-Оганян ее не любит, но старается культивировать в себе равнодушие к ней.
# На выставке в ГЦСИ гневный Тер-Оганян обкладывает матом куратора Чернышева. “Чернышев - гондон!” - буйствует Тер-Оганян, целясь ногами пнуть телевизор из инсталляции. Что-то Чернышев, по мнению Тер-Оганяна, сделал не так. По дороге домой, у министерства среднего машиностроения Дубоссарский не выдерживает и ускакивает в кусты. Кусты редкие, и Дубоссарскому за ними не спрятаться. Он прячется за собственной спиной.
В переходе метро особенно пристальное внимание Тер-Оганяна привлекают баянист и трубач. Трубача Тер-Оганян настойчиво просит сыграть “Take Five”. Трубач, несколько пугаясь напора пьяного художника, выполняет его просьбу. Пьесу он знает, но ритм держит не слишком уверенно. Тер-Оганян ругает его за отвратительное исполнение. Денег, как он заявляет, такому плохому музыканту давать не надо. В вагоне он громко читает стихи Глазкова: “Как из чернильницы вино, И откровенья с наковален, Я в мире, как никто иной, И потому оригинален...” И: “Я не люблю, когда слова цветисты...”
Ноябрь
# Тер-Оганян выгуливает Булю. Вернее, идет с ним за сигаретами. Когда мы подходим к киоску, к нам обращается молодой человек в кожаной куртке: “Собаку как зовут?” - “Буля”, - отвечает Тер-Оганян. “А это не собака Дубоссарского?” - “Да, точно. Вы с ним знакомы?” - “Я - брат родной... А эта собака, кстати, загрызла мою черепаху”. Тер-Оганян смеется. “Приходите в гости!” - приглашает он молодого человека. Но молодой человек в гости ни к своему родному брату, ни к Тер-Оганяну не хочет. Попрощавшись, он быстро уходит.
# Вечером Тер-Оганян вытаскивает меня в гости к искусствоведам-кураторам Ерофееву с Кикодзе. Угощая нас ужином, они рассказывают о выставке в Киеве, показывают видео из Парижа. Потом - записи концертов “Мухоморов” конца восьмидесятых. Далее - “Среднерусскую возвышенность”. Завершается вечер кос-халвой.
# На Бауманской собрались отметить чей-то приезд из Америки, но виновник торжества уже смылся - наверное, не выдержал. Оставшиеся бухают. Некий Лапшин готов скупить нераспроданный тираж “Василия Буя” и заняться его распространением. Говорит он быстро, нервничает. Вокруг нас гвалт и пьяные крики. Художник Врубель собирается фиктивно жениться. Молодой и болезненно бледный, чуть угрюмый красавец-музыкант с нечаянно комичным рвением вскакивает со стула, чтобы предоставить его мне. Некий Саня в отчаянных поисках своей папахи зарывается в кучу мусора, валяющуюся у двери. Папахи нет. Человек в зеленом пальто засыпает на ходу.
На улице Дик по команде Дубоссарского “Фас!” улетает за угол близстоящего дома. Оттуда в панике вылетает маленький песик, бежит от Дика как угорелый.
Декабрь
# На Бауманской сидят Белозор с коллегами, один из которых не переставая рассказывает анекдоты об актерах и СПИДе. Мне от смеси крепкого чая и сладкого лимонада становится дурно. Тер-Оганян, небритый-немытый, ходит в костюме отца. Смурной. У него сегодня день рождения.
Бывшая жена Тер-Оганяна на неделю куда-то уезжает. Тер-Оганян во время ее отсутствия должен присматривать за сыновьями - следить за ними, проверять уроки. “Ой, я боюсь, - ноет он, - я же все забыл, ничего не помню из того, что проходили в школе. А они, мерзавцы, так плохо учатся - все телик смотрят да за компьютером сидят - играют, кошмар какой-то”.
Еще сыновья любят носить черные майки с изображениями змей, драконов, разевающих пасть хищников в сочетании с охватываемым огнем мечом и прочей атрибутикой металлистов, включая соответствующие надписи. Долгое время Тер-Оганян безуспешно пытался убедить сыновей в том, что гораздо круче ходить в одноцветных майках или рубашках в клетку. Дети его не понимали. Один раз, когда сыновья вместо того, чтобы делать уроки, валялись на диване и смотрели телевизор, Тер-Оганян, отчаявшись донести до них свою точку зрения, в приступе гнева выбросил все майки в окно. Майки полетели на траву и пешеходные дорожки, цепляясь за ветви деревьев. Дети обиделись на Тер-Оганяна, майки ведь - их личная собственность. Тер-Оганян, извинившись перед ними, спустился вниз, чтобы поднять майки с травы и дорожек, снять их с ветвей деревьев и принести обратно в квартиру.
Позже Тер-Оганяну все-таки удалось договориться с детьми. Это достижение совпало с периодом их жизни, когда они стали интересоваться концептуальным искусством и принимать участие в деятельности учрежденной Тер-Оганяном “Школы перформансов”. Несколько раз они публично выступали с “упражнениями”, которым обучались в школе. Одно из них состояло в совершении “символического действия”. Так, старший сын Тер-Оганяна Давид выходил на сцену одетый в две майки - поверх белой он носил черную с изображением и надписью. Встав в середине сцены, Давид начинал рвать на себе черную майку, пока от нее не оставались одни клочья, которые он сбрасывал на пол. “Этим символическим действием, - пояснял он затем публике, - я хочу показать, что добро всегда побеждает зло”. Зал покатывался со смеху, Давид гордился успехом, а Тер-Оганян, элиминируя руками самих детей одну за другой рокерские майки, довольно потирал руки свои.
Младший сын Тер-Оганяна Степан, правда, участвовать в художественных акциях больше не хочет. Он хочет быть рокером и продавать видеокассеты.
# Поднимаясь по ступенькам к радиальной линии на “Курской”, я вижу, как закрываются двери поезда. “Поездов больше не будет”, - сухо констатирует работник метро. Вытащив из рюкзака карту города Москвы, я начинаю изучать возможные пути до Бауманской улицы. Работник метро советует вернуться на кольцевую линию и доехать до “Комсомольской”.
Из метро я выхожу в полвторого ночи. У входа человек с дубинкой гонит бомжих. Я иду по пустынной заснеженной улице, освещенной редкими фонарями. Скользко и холодно, в лицо дует ветер. Мимо меня медленно проезжает машина, останавливается чуть впереди меня, поджидает. Когда я равняюсь с ней, из окна высовывается мужская голова: “Девушка, вас подвезти?” Я прохожу мимо машины, сверля взглядом ледяной тротуар под ногами. Молчу, будто глухонемая. Машина резко отъезжает от поребрика и уносится в темноту. Свернув направо, я держусь бетонного забора. Слева склады и трамвайное депо. Пройдя какое-то время по трамвайным рельсам, я поворачиваю налево, затем направо, перехожу через мост. Под мостом - занесенные снегом рельсы железной дороги. В словно застывшем от холода воздухе все блестит - рельсы, фонари, вагоны, семафоры. За мостом - склады и обшарпанные здания каких-то предприятий. Если меня сейчас убьют, думаю я, будет как в чернушном кино. Но тут раздается хриплый собачий лай, обозначающий место не хуже указателя: Бауманская улица, дом номер тринадцать.
Художники встречают меня в подавленном настроении. В жэке решили больше не ждать возвращения “хозяина” их квартиры. Художникам предлагают освободить жилплощадь. Поспорив по поводу того, как теперь надо вести себя с жэком и надо ли искать другую квартиру, художники переходят к обсуждению конца искусства и науки. Квартирный вопрос решится потом, как-нибудь.
Фрагменты из "Московского дневника"
«Зеркало» 2005, №26