Нина Огнева - Владимир Строчков. О Москве и провинции, нонконформизме, методе и прочем
Делаю большой архивный сайт к близящемуся семинару. К сожалению, все эти материалы в коммьюнити вешать никак не возможно - слишком много. Так что буду временами только самое интригующее публиковать.
Вот сегодня, например, верстаю Нину Огневу.
А это - фрагменты фрагментов ее программной переписки с московским поэтом Владимиром Строчковым, одним из ветеранов "новой литературы": он еще в легендарном клубе "Поэзия" состоял...
Полная версия - в журнале «Ковчег», №25
Фрагменты переписки
ПРОВИНЦИЯ - МЕТРОПОЛИЯ (ЧАРТЕРНЫЙ РЕЙС), или «МОСКВА, МОСКВА, КАК МНОГО…»
Огнева: «Сочное и выразительное - «провинциализм»… О чем это мы?»
Строчков: «Скажу вещь не очень приятную…»
Н. О. Рассказываю позабавивший нас здесь нехитрый эпизод - со слов моей знакомой. Приятельница ее, москвичка, с которой они несколько лет не виделись, звонит как-то по делу. Но и о всяких пустяках заводит разговор. Среди прочего, говорит: «А Лужков... ну, это наш мэр, мэр Москвы... слышала, быть может?..».
Каково представление москвичей о «провинции»!
Нужны пояснения? На всяк случай поясняю: Ростов - полуторамиллионный город. Многоканальное телевиденье, кабельное в том числе. Вот НТВ - с показом интимной жизни всяческих персон от шоу-бизнеса, от политики, от искусства, вот круглосуточный канал «Вести», «Культура», прочих - несколько десятков. Радио. Би-би-си, «Эхо Москвы», «Свобода», что угодно другое - на любой вкус. Газеты. Интернет. Закордонные поездки - что из столицы, что из Ростова, велика ль разница? Дело в том, что множество наших сограждан (я в том числе), мы - живём в Мире, а не в своём городе, не в своём доме или на своей кушетке. «Прописки» наши не играют роли в наших мировоззрениях, и несть числа нам, блюдущим гражданский долг относительно страны проживания, но не зацикленным на местных частностях. Однако в последние годы всё чаще и чаще я слышу - как от москвичей, так и от здешних жителей - литераторов забавное старомодное слово «провинция», и ещё более сочное и выразительное - «провинциализм»… О чём это они (мы)?
В. С. Насчет общения между собратьями по перу, темы особой, - скажу вещь, возможно, не очень приятную. В результате многих лит-, да и не литпоездок, я убедился в том, что между Москвой и другими городами, включая даже и вполне литературоцентричный Питер, расстояние не только в километрах, но и в годах. При нынешних темпах изменения условий существования все процессы, в том числе и культурные и литературные, имеют характер волны, радиально распространяющейся во времени от проклятой всеми провинциями метрополии. И не то чтобы все новые веяния доходили из белокаменной до Владивостока позже, чем до Екатеринбурга - тут прямой зависимости только от расстояния нет. Накладывается зависимость от конкретной ситуации в конкретных городах и весях. Это не имеет отношения к личным талантам (регулярно обнаруживаются замечательные поэты, живущие не в городах даже, а в глухих деревнях), но - к жизни литературных сообществ. То состояние, которое наблюдается в разных городах, с разной степенью походит на то, что имело место в Москве сколько-то времени назад. Не скажу, что это плохо или хорошо, потому что литературная жизнь Москвы наряду с явными плюсами имеет и изрядные минусы - и последних, кажется, становится всё больше. Тут, конечно, всё варьируется в силу многих факторов - и крупности города, и общей атмосферы в нём, и от литературной ситуации - количества пишущих, степени их сплоченности или, напротив, разобщённости, степени формальной «совковости» литературной организации и т. д.
После двух поездок в самом начале двухтысячных меня поразило, насколько литературно провинциальным оказался столичный Киев по сравнению с областным Харьковом, где жизнь била ключом и проявляла себя широко и разнообразно. А причина стала понятной позже - из наблюдения за процессами, идущими на Украине: в Киеве доминировали «самостийные-незалежные», то бишь националистические тенденции, которые всегда идут во вред всякой культуре. Русскоязычная литература уже была гнобима и разрозненна на уровне самоорганизации и с грехом пополам контролировалась городской «Спилкой Письменников», совершенно совково-бюрократической. Украиноязычная литература всё ещё находилась в фазе формирования и самоорганизации, мало отличной от нуля. А в Харькове, волей истории и географии стоящем на границе России и Украины, просто-таки кипел литературный котёл, причём тон задавала чрезвычайно активная русскоязычная среда, охотно при этом тянущая за собой и заметно отстающую, хотя и тоже помаленьку оживляющуюся, но без заметного шовинистического налёта, украиноязычную. В городе появилась продвинутая книжная лавка. И даже харьковская «спилка» (союз) была в сравнении с киевской куда более незаформализованной, живой и активной. В частности, приятно поразил - и уровнем, и современностью поэтического мышления молодняка - действующий при ней семинар начинающих поэтов, который вел небезызвестный поэт Минаков. Не случайно именно в Харькове прошли замечательные яркие фестивали, объединившие русскую, украинскую и белорусскую поэзию и трехъязычный же рок - целую плеяду очень интересных рок-групп. Подобный русско-украинский фестиваль в Киеве был формален, тосклив, вымучен и порадовал только знакомством с несколькими хорошими русскоязычными киевскими поэтами.
Сейчас, похоже, под влиянием социально-политических процессов ситуация на Украине меняется: помаленьку крепнет Киев с его ориентацией на «самостийную» литературу, интересным кабановским журналом литературного сопротивления «Шо» и бурными фестивалями «Киевские лавры» (на которые я по ряду почти мистических причин пока ни разу не смог поехать). И, напротив, потихоньку глохнет Харьков, что, конечно, обидно.
В последние годы громко заявил о себе Нижний Новгород. Там активность литсообщества быстро выросла - благодаря едва ли не одному, но чрезвычайно энергичному энтузиасту - Арсению Гончукову, затеявшему большой проект «Литератерра». В Нижнем проводятся всероссийского (и даже несколько шире) масштаба ежегодные фестивали «Литератерра Лайт», вышел сборник «Три столицы», объединивший поэтов Москвы, Питера, Нижнего Новгорода и «примкнувших к ним» Казани и стран Балтии.
А значительно раньше, на рубеже девяностых и двухтысячных, так же - хотя и без громких фестивалей, резко рванул вперед такой далекий от центра Владивосток, тоже давший в результате небольшую плеяду интересных поэтов новой волны.
В Ростове-на-Дону из того, что я успел увидеть, создалось впечатление, что литсообщество городское довольно активно, сильно - в частности, тем, что в него входят и авторы песен (так не любимые Вами барды), и наличием Танаиса как точки притяжения с его «греческими» празднествами, Башней Поэтов и пр., и вообще горячей кровью южного города. Но при этом в целом по тенденциям Ростов больше тяготеет к традиционализму.
Огнева: «Чем дышит метрополия - с точки зрения её обитателя? Какова Москва?
Строчков: «Увы, любое движение проходит фазы рождения, роста, стагнации и умирания…»
Н. О. Здесь, в провинции, гумус имеет форму «традиционности». В столице гумус имеет форму «новаторства» (опять же, на практике, новаторству - сто лет). Графоман, живущий в рядовом российском городе, рифмует «кровь - любовь» и ставит заглавные буквы в начале стихотворной строки; графоман столичный не рифмует вообще (убрал бы и случайно затесавшуюся рифму, чтоб не прослыть традиционщиком, да с понятием рифма у него проблемы: ну, не шибко он отличает её от прочих двух случайных слов, поставленных в конец строки); знаков препинания не ставит, или, напротив: щедро, насыпом - с горсти, как вангоговский «Сеятель»; начальные буквы строк - как положено по моде уже лет двадцать - всегда пишет с маленькой буквы, даже и после точки. В советский период в славе и почете оказывались как подлинно блестящие поэты, так и прислужники властей и конъюнктурщики с весьма средними ремесленническими способностями; нынче - то ж самое, только внешние атрибуты переменились до наоборот, и другой власти служат - Популярности. Прямой связи данного явления с провинциальностью и столичностью здесь не вижу. Разве что, действительно, некоторое отставание от моды чисто формального, почти типографского характера. Притом, во все времена была тенденция: наиболее продвинутые провинциалы попросту физически уезжали в столицу, поскольку там больше перспектив.
В. С. Вы правы лишь отчасти. В столице полным-полно традиционалистов - «хороших и разных», а провинция отнюдь не сплошь традиционна. Примером тот же Владивосток, добрый десяток лет назад давший мощный протуберанец самого что ни на есть крутого постмодерна. А на Украине - ещё раньше и ещё более крутой постмодернистский «Станиславовский феномен» (по месту - городу Ивано-Франковску, бывшему Станиславову). Так что, гумус гумусом, а над ним есть еще и воздух, движущийся в разных местах и по разным причинам с разной скоростью. Правда, есть у меня некоторое подозрение, что подобные «всплески» характерны именно для наиболее удалённых, практически пограничных точек провинции (как в науке, где самые интересные открытия совершаются именно на границе разных научных дисциплин). Оба случая сюда как раз вписываются, но это пока лишь подозрение. А что до «утечки мозгов» в столицу - этот процесс извечен и неодолим, и поделать с этим, видимо, ничего нельзя.
Н. О. На самом деле проблема «провинциальности» и провинции - для меня сложный момент. Поскольку, вероятно наследственно, во мне постоянно живут в одном лице прокурор и адвокат. Когда чувствую необъективный наезд (даже вялый) - во мне просыпается адвокат, страстный и пылкий. Когда слышу радостное попискивание или бахвальство - жёсткий и хладнокровный прокурор. Вот и отношение к провинции (в широком смысле) у меня двойственное. Однако - как я могу быть объективна, когда, с точки зрения жителя условного «центра», физически повседневно всё же нахожусь в атмосфере «провинции», периферии? Чем дышит метрополия - с точки зрения её обитателя? Какова Москва?
В. С. Москва? Что ж: Москва! В ней давние, бурные и мощные литературные андеграундные процессы, вышедшие из подполья с созданием в 1985 г. клуба «Поэзия», просуществовавшего до середины 90-х, и его скандально знаменитой презентацией в ДК фабрики «Дукат» в 1987 г., сравнительно быстро породили целую плеяду литературных клубов и салонов первой волны, деятельность которых увенчалась созданием Круглого стола литературных клубов и салонов Москвы, а потом стала понемногу угасать и перерождаться. Сегодня организационно жизнь московского литературного сообщества в основном представлена полутворческими-полуразвлекательными-полукоммерческими проектами ОГИ - «Культурной инициативы» в лице Данила Файзова и Юрия Цветкова, с одной стороны, и деятельностью ушедшего после защиты кандидатской в литературоведческий уклон Дмитрия Кузьмина, свернувшего проект «Вавилон» и прикрывшего салон «Авторник» с его регулярными альманахами, но, к счастью, продолжающего поддерживать сайт «Вавилон», а взамен запустившего проект «Арго», включающий сетевой литжурнал «TextOnly», ежемесячный литклуб «День второй», в котором пытается сочетать поэзию и прозу с аналитическими выступлениями экспертов-литературоведов, премию «Мост» за критику поэзии и журнал поэзии «Воздух» - явно в противовес журналу «Арион», которому стукнуло уже полтора десятка лет. Кроме этого, потихоньку, от раза к разу, прозябает некогда активная литературная жизнь при Зверевском центре современного искусства, кое-как продолжает работу давно уже скучноватый салон «Классики XXI века» Лены Пахомовой и довольно активно, но с сильной акцентацией на выходцев из т. н. «сетературы» функционирует молодой литсалон «Булгаковский дом» Андрея Коровина. Есть и еще пара-тройка ориентированных на поэзию предприятий, но это уже совсем малоинтересно. Есть кроме того, конечно, ежегодные московские международные фестивали поэтов под депутатской эгидой Евгения Бунимовича, но это такая отдельная, очень формально-политизированная тусовка определенных групп, в основном взаимно переводящих друг друга или просто общающихся наших и не наших поэтов, что и говорить-то о ней, может быть, не стоило. Литературные премии - отдельная и не самая радостная история. Словом, произошло то, что и должно было со временем произойти: процесс сделался заметно «холодней», разделился на более или менее наукообразное и более или менее развлекательное направления. Литтусовка, поначалу большая, бестолковая, но весёлая, бурная и продуктивная (клуб «Поэзия» на пике своего существования насчитывал свыше двух сотен активных членов), постепенно стратифицировалась по своим кругам «рая, ада и чистилища», заметно поскучнела и содержательно выхолостилась. Никого ничем не удивишь, все всё видели, плавали и знают, на вечера ходят редко, слушают и хлопают лениво, потихоньку перетекают - кто горстками «своих» в бар, «по пивку» или чего покрепче, а кто просто по домам. Словом, декаданс. Это, конечно, относится не к собственно поэзии - она-то, будучи делом сугубо личным, движется своим путем - а только к т. н. «литературной жизни», которая уже почти перестала быть инструментом эмоциональной подпитки, стимулирующей творчество за счёт обмена энергией и идеями. Пииты в большинстве стали людьми занятыми, спешащими куда-то - как все. Литтусовка фрагментировалась, ороговела, окостенела, обызвествилась и существует ещё, по-моему, только за счёт того, что кому-то с кем-то время от времени всё ещё хочется повидаться, а очередное мероприятие, которое кураторы проектов проводят исходя из своих, отдельных от остальной тусовки, интересов и задач - всего лишь подходящий повод и оказия для этого.
Увы, всегда и везде любое движение неизбежно проходит фазы рождения, роста, стагнации и умирания - с тем, чтобы потом через некоторое время возродиться в новом качестве и новых формах.
Огнева: «Тысячу зелёных треугольничков нарисуй, а Малевича не переплюнешь…»
Строчков: «Провинция - не на карте, а в душах и умах, независимо от места проживания»…
Н. О. Спасибо за информацию, хотя бы и справочного характера. Однако досадно, что о ситуации в Ростове у Вас осталось впечатление поверхностное и «с перекосом». Вот аналогичный случай. Приезжал давеча на фестиваль «Территория слова» известный московский поэт А. В Ростове в первый раз. На фестиваль были в изобилии приглашены стихотворцы-любители из деревень, районных центров. Пришли самостийно несколько человек из наших самодеятельных литобъединений. Читали гостю свои произведения - мастер-класс как бы. Пиит, вероятно не вполне понимая ситуацию, завёл что-то подобное Вашему - о традиционщиках, о провинции, о новых течениях, о том, что никто из наших провинциальных поэтов не отваживается использовать хотя бы более сложные размеры и т. д. Было неловко. Я даже разволновалась: почему бы не приглашать столичных гостей на встречи с наиболее продвинутыми грамотными литераторами, живущими в Ростове? С молодыми поэтами, склонными к «поиску новых форм»? Хотя в большинстве случаев это поиск банальной популярности, а популизм мне претит: хоть тысячу зелёных треугольничков или фиолетовых кружочков нарисуй, а Малевича не переплюнешь. Его квадрат поглотил всю эту геометрию надолго. Можно б пообщаться и с «традиционщиками», но реально способными поддержать разговор. Однако грамотные литераторы наши, скорее всего, не придут на встречу со «столичным поэтом». А о чём говорить-то? Хочешь узнать об авторе подробнее - зашёл в сеть, не слезая с дивана. И не нарываясь на столичную спесь и нравоучения.
В. С. Я Вам рассказал только то, что сам видел и в чём сам участвовал. Это не нравоучение и тем паче не назидание - я их не переношу, но зато и не та, в основном жёлто-гламурная или полированно-политизированная лажа и жвачка, которую преподносят СМИ, это просто мой личный опыт и личные впечатления, которым я в основном склонен доверять - почему бы, в сущности, и нет? Конечно, ростовский мой опыт очень куц, и в чём-то я запросто могу ошибаться, но что касается доминирования традиционализма - это лежит на поверхности. Причём, в простую констатацию этого факта я как раз вовсе не привношу негативного оттенка. Я ровным счетом ничего не имею против традиционализма, часто пишу вполне традиционные стихи. К этому я отношусь очень просто: стихотворение само «выбирает» для себя подходящее выражение, да и вообще мне чужда идея «мух отдельно, котлет отдельно», деление на форму и содержание. Отделить форму от содержания можно только при литературоведческом вскрытии трупа стихотворения, а пока оно живо, поди разбери, где одно, а где другое. Это всё тот же синкретизм. Другое дело - я считаю, что поэзии имманентен поиск, отталкивание от уже пройденного (но не через отрицание, а через освоение как необходимую фазу развития). Ну да, Малевича не переплюнешь, да и Бродского не перепрыгнешь - прежде всего потому, что это уникальные, и для последователей тупиковые пути: след есть, а дороги нет. Но их переплевывать и перепрыгивать не надо. Перепрыгивать надо, прежде всего, самого себя сегодняшнего. Иначе, как и в любом деле - стагнация. Поэтому поэт - всегда диссидент, по отношению ко всему, в том числе и к самому себе, уже существующему. Но инакомыслие вовсе не обязательно есть экстремистское полное отрицание существующего, возможен и позитивно-критический подход, что-то вроде конструктивной оппозиции. Надеюсь, к ней я и отношусь.
Возвращаясь напоследок к теме «провинции» - «метрополии». Большинство московских поэтов - кто с головой дружит - с интересом следят за тем, что происходит за пределами Москвы, и с еще большим встречает и привечает всё новое и яркое, что из-за этих пределов появляется. Даже те, кто страдает снобизмом по отношению к московским собратьям по перу, проистекающим от того, что друг другом уже давно и досыта наелись.
Сам я сторонник ломоносовской концепции насчёт того, что «Россия Сибирью прирастать будет» - ну, в том смысле, что будущее поэзии, да и культуры вообще, во многом будет определяться как раз не метрополией, а именно провинцией, и для меня слово «провинция» в своём основном контексте не несет никакого негативного оттенка и означает ровно то, что означает. «Провинция» же в негативном смысле находится не на карте Российской Федерации, но в душах и умах, независимо от места проживания.
А тот лаг, который, в смысле всяких новых (часто и впрямь весьма условно) поэтических веяний, существует сегодня между ними - явление вполне объективное и, более того, продуктивное, как любая разновидность градиента, разности потенциалов, то бишь источника движущей силы, хотя, полагаю, временное. При условии, конечно, если страна будет развиваться в сторону медленной, неуверенной, но, надеюсь, неизбежной демократизации и либерализации, а не впадет в очередной красный, коричневый, чёрный или ещё какой эксцесс.
«ЧЁТ - НЕЧЕТ» В КОНТЕКСТЕ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ, или «НО ВРЕМЯ И СЛУЧАЙ…»
Огнева: «Нонконформизм - род конформизма. Конъюнктура бывает разной…»
Строчков: «Как, «попав в обойму», не превратиться в винтик культурного истеблишмента…»
Н. О. Я множество слов-понятий воспринимаю без пред-убеждений (через дефис), я их не боюсь, я ими не запугана, как те несчастные, которым выпало пройти через психобработку в высших учебных заведениях. Идеология была везде не то чтоб главенствующей, а безусловной, не фоном, не руководством, даже не воздухом, но самим произвольно-непроизвольным процессом дыхания. Вопрос был - дышишь ты произвольно, мышечным усилием поднимая и опуская диафрагму, или предоставляешь право руководить дыханием своему «продолговатому мозгу», иначе называемому «мозгом рептилий». Нонконформизм - род конформизма. Та же зависимость, только в противоположном направлении. Конъюнктура тоже бывает разной. Во времена моей юности двое-трое моих приятелей-художников, помню, обзывали словом «конъюнктурщик» приверженцев соцреализма. Но сами следовали конъюнктуре фальшивого, иллюзорного нонконформизма, успешно (не без скандальчиков) выставлялись. Никакой связи между качеством полотен и убеждениями живописца я не наблюдала, честно говоря. А вот сколь мощное влияние оказывала на художников (а не только на литераторов) запуганность некоторыми словами и понятиями, в них заключенными, - это было заметно.
В. С. Затронутый Вами вопрос о конформизме - нонконформизме, зависимости и конъюнктуре - вопрос тяжелый, болезненный, всегда актуальный и почти никогда до конца не разрешимый. Быть вполне независимым - это мечта почти каждого человека, занятого творчеством. Но если, скажем, при определенном складе и силе характера избежать конъюнктурности можно - и должно, то как избежать зависимости, простой зависимости, когда стоишь на головах предшественников и (почти неизбежно) на плечах современников - просто по тому одному уже, что пишешь одновременно с ними, то есть существуя в одном времени и, значит, историческом (и любом ином, включая и такой основополагающий, как языковой) контексте, споря с ними или принимая их поэзию. В этом смысле абсолютная независимость художника - совершеннейший миф. Так что тут и трепыхаться не стоит. Трепыхаться, наверное, стоило бы по поводу того, как бы, став признанным, «попав в обойму», одновременно не превратиться в винтик культурного истеблишмента. Хотя, похоже, и из этой дихотомии никто еще целым и невредимым выбраться не смог ни в искусстве, ни, шире, в культуре, ни вообще в какой бы то ни было сфере человеческой деятельности. Рано или поздно человеческое общество, увы (или, может быть, ура?), осваивает, пережёвывает и переваривает любое новое явление, а заодно (это уж точно увы) и его творца (или, по крайней мере, его имя, если вовремя успел преставиться), делая его если и не «нашим всё», то, уж во всяком случае, «нашим» - это его-то, так хотевшего быть своим и только своим! И уж этот-то неизбежный и жутковатый процесс, поверьте, ну никак не зависит от Вас (нас), ему на нас наплевать, он прокатывается по судьбам и именам как танк, в сущности, даже и не замечая.
Н. О. Екклесиаст был мудр: «...Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости. И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не искусным - благорасположение, но время и случай для всех их...».
По конкретному поводу несколько времени назад у меня завязалась деловая переписка с одним московским литератором (он бывал в Ростове). Иногда мы обменивались и сторонними соображениями относительно «современной поэзии». Отступление: несколько моих московских и питерских корреспондентов высказывают удивительно схожие мнения - так, будто всем кагалом дружно ходят на курсы медитации к очередному гуру, а два знакомых литератора, которые много лет живут за кордоном и успешно публикуются там и здесь, совершенно другое пишут, то есть, под влияние «гуру» не подпадают. Так вот, упомянутый мною корреспондент, убеждая меня в том, что «в поэзии следует стремиться к первенству не в масштабах провинции, а на уровне России XXI века», среди прочего пишет, что некоторым талантливым поэтам не хватает «...сверхусилия, неодолимого желания обособиться, стать собой здесь и сейчас...». Не напоминают ли Вам призывы «быть самим собой» шестидесятые годы двадцатого века? Тогда по радио, в публицистике муссировалась эта тема. Гражданину, особо молодому, настоятельно предлагалось «быть самим собой», проявлять свою индивидуальность. Тут же прилагалась инструкция по обретению собственного неповторимого лица и унифицированный словесный портрет «самого себя» в духе морального кодекса строителя коммунизма, разумеется - в образном решении, не декларативно: «оттепель» как-никак! Я не испытываю нужды «становиться самой собой», поскольку не чувствую в себе извне привнесенных искажений, от которых следовало бы избавляться (не путать искажения личности с естественным формированием личности в тех или иных условиях). Мне повезло: меня не долбили идеологией, притом - никакой. В том числе и советской, даже в школе, где с подачи директрисы пионерско-комсомольская работа велась практически только на бумажках, предоставляемых в гороно, реально ограничиваясь сбором металлолома. Толерантность в окружавшей меня среде наличествовала, но и ею не долбили. Она просто наличествовала. А тотальный идеологический прессинг советских времён в наши времена вызвал мощный откат, который зацепил попутно (увеличивая свою массу) и потащил следом за собой множество безвинных предметов. Русских классиков, например, которых, не читавши более полстраницы по школьной программе, отдельные граждане сейчас предают анафеме и остракизму. Чем-то неожиданным для меня, ей-богу, болеют именно люди, которые призывают не отставать от «современности» (понятие для меня более чем абстрактное, вот как раз одно из слов, которое с прошлых времён оставило у меня послевкусие того самого долбежа, который где-то по касательной все же зацепил и меня, вызвав не инвалидность, не хроническую болезнь, но аллергию). Что они там себе думают, с каким «наследием прошлого» в своей тотально иззомбированной психике воюют - сложно даже вообразить.
В. С. Насчет «неодолимого желания обособиться, стать собой здесь и сейчас...». Попутно отмечу, что корреспондент Ваш, убеждавший в том, что в поэзии следует стремиться к первенству не в масштабах провинции, а на уровне России XXI века, говорил вполне правильные вещи - но только правильные с точки зрения конъюнктурщика, а не художника. Стремиться надо не к первенству, какого бы масштаба оно ни было, а к совершенству. Вполне трезво сознавая при этом, что ты живёшь в этом самом XXI веке - живёшь, но вовсе не догоняешь или не пытаешься не отстать от него.
Я, честно говоря, никогда себя никем другим, кроме как самим собой, не ощущал - а потому и неодолимого желания стать собой не испытывал. Человек и без того чрезвычайно обособлен, одинок - экзистенциально, так зачем же это еще и усугублять, в том числе и в творчестве. Да и вообще, я по натуре экстраверт и болтун, а по воспитанию коллективист, хотя и склонный к уединению.
Если же конкретизировать это применительно к своей - в той или иной степени распознаваемой - манере письма и вообще поэтике, то тут в двух словах полно сказать трудно. Попытаюсь, впрочем.
Я в стихах всегда следовал своим личным представлениям о мире и поэзии, своим возникающим в голове (или где там) смыслам, образам и звучаниям. Я никогда не гнал стих, а, скорее, не спеша (по крайней мере, обычно, за редкими случаями лихорадочного письма) брел за ним вслед, по дороге послушно подбирая для него то, что он у меня просил. Не сразу, но со временем научился и после того, как стих уже стал быть, еще и охаживать-оглаживать его, заменять часть сбруи на более ему подходящую и удобную. Поэтому, наверное, у меня есть некоторое своё выражение лица - хочется надеяться, что достаточно необщее, но никогда не было чётко выраженного моностиля, так свойственного весьма многим поэтам, стремящимся «стать собой», а не быть им. Выражение «стать собой» в скрытой, неявной форме несёт в себе смысл «стать другим». То есть как раз перестать «быть собой». Такой вот внутренний парадокс.
Сказанное выше насчёт следования своим личным представлениям, смыслам, образам и звучаниям, разумеется, вовсе не означает, что я избегал учиться у других - и предшественников, и современников. Никогда не боялся, найдя у других (в прозе Джойса, Набокова, Битова отчасти, в определённом, мироощущенческом аспекте - у Бродского) нечто сродное, созвучное своему видению и ощущению, но в чём-то иное, лучшее или большее, чем моё, осваивать это сродное, переосмысливая, переиначивая его, разумеется, на свой лад, а не перестраивая свой лад под чужой строй.
Насчёт «современности» и «наследия прошлого». Эти слова - вовсе не абстракции. Современность - это как раз тот самый культурный и иной контекст, в котором мы живём и сочиняем. Поэтому лозунг «не отставать от современности» вполне идиотичен: как можно отстать от телеги (машины, ракеты), в которой едешь-летишь? Но другое дело - надо всё-таки знать-понимать, в чём именно ты едешь-летишь, сознавать, что в ракете нельзя ехать, как на телеге, обходясь с помощью команд «но, милая!», «тпру!» или «цоб-цобэ!».
А «наследие прошлого» - прошлый коллективный опыт, та почва, без которой нам и стоять-то не на чем. Отбросить его - всё равно что табурет из-под ног у себя же отбросить, торча головой в тугой петле современности.
С идеологизированными социопсихозами, конечно, надо бороться. Но не надо, нельзя, да и невозможно бороться ни с «современностью», ни с «наследием прошлого».
Потому что не только библейское, Екклезиастово «…но время и случай для всех их…», а и «…но всякому времени и случаю - своё».
Н. О. Пресловутая современность!.. Мне случалось читать изрядное количество текстов достаточно известных «современных» авторов, о которых, что называется, говорят. Впечатление крайне неоднородное. И, думаю, это обусловлено не моими субъективными пристрастиями. Множество произведений (стихов) напоминали галиматью, излитую на бумагу в бессознанке, подобную той, из которой я сама леплю «традиционные» стихи: «галиматья» имеет органическое происхождение, отражает какие-то внутренние процессы глубинной обработки информации, скрытые от изрядно замусоренного сознания, а потому и служит - когда сырьем, когда катализатором, но сама по себе, на мой взгляд, обнародованию подлежать не может. Иные тексты представлялись намеренным выпендрёжем ради собственно выпендрёжа, цель простая: привлечь к себе внимание чем угодно, хоть бы и стакан мочи себе на голову вылить. Относительно некоторых поэтов, в достаточной степени даровитых, явно была осуществлена капитальная раскрутка, поскольку на «властителей умов» они никак не тянут, а известность их на порядок превосходит не менее даровитых сотоварищей. Остаются в литературе авторы, которые исходят из подлинности. И для меня лично это сущностней, нежели «поиски новых форм», которыми благожелатели пытаются объяснить засилье в современной поэзии агрессивного безмыслия. Так же момент подлинности сущностней и чем «консерватизм». Существенно сущностное: работает или не работает.
Огнева: «Не отрицаю искусства макетчика, а даже и таксидермиста. Но кушать - яблоко!..»
Строчков: «Может случиться, что фарфоровое яблоко тонкой работы лучше, чем настоящее, но гнилое…»
В. С. Вот Вы пишете: «Остаются в литературе авторы, которые исходят из подлинности». Но подлинность - не единственный и даже не главный признак поэзии. Поэзия родилась из магии и без магии умирает. И эта магия сегодня возникает из целого ряда неразделимых свойств стиха, среди которых подлинность занимает своё - и только своё - место, и я отдаю ей должное, но никогда не поставлю её во главу угла. Подлинным должно быть авторское переживание, дающее толчок рождению стиха, и читательское ощущение от него, но сам стих несёт только след этой подлинности, как бы код её присутствия, как одну из своих составляющих, и без них всех, с одной только подлинностью, перестаёт быть самим собой, то бишь стихом, поэзией.
Н. О. Подлинность - да я не о «реализме» же! А о подлинности происхождения - ненадуманности основы, зерна каждого опуса. Макет, муляж, скульптура, суррогат - с одной стороны, а развитие живого организма по законам развития живого организма (животное, растение, одноклеточная водоросль, микроб, возможно - вирус) - с другой стороны. Да я об этом докладывала в своих текстах (опубликовано) не раз, в частности - есть упоминание и во фрагментах переписки с Сокольским, опубликованных в «Ковчеге». Даже поэт-конструктор может быть, по сути, «производителем», сам того не ведая. А номинальный лирик-романтик-реалист-традиционщик - изготовителем суррогата, или примитивных макетов, или отменных муляжей. Но разница между живым и неживым - принципиальная. Как бы мы ни восхищались восковым (или пластиковым) яблоком, кушать будем яблоко настоящее. Под «подлинностью» я всегда подразумеваю живородство. Не отрицая искусства макетчика, а даже и таксидермиста. Но кушать - яблоко!
В. С. С подлинностью - дело тонкое, и, разумеется, я вовсе не имел в виду «реализма», хай ему неладно. Тут могут быть очень странные выкрутасы авторского сознания. Могут быть очень странные гибриды. Может быть вполне подлинное авторское переживание по поводу совершенно надуманной основы, равно как и обратное (с обратным же результатом). Поэтому «подлинное-неподлинное» и «живое-неживое» для меня довольно разные дуали. С поэзией прямые метафоры редко бывают вполне адекватными. Тут может так случиться, что фарфоровое яблоко тонкой китайской работы лучше, чем настоящее, но гнилое.
Возвращаясь к теме «современности», традиции, новаторства, эксперимента.Новаторство берёт начало вовсе не «в конце девятнадцатого века - начале двадцатого», как Вы однажды мне написали, а в первом стихотворении, написанном первым поэтом. Новаторство - это и есть самая древняя традиция. Потому что самая необходимая и неизбежная. Конечно, можно долго и упорно ею пренебрегать - но она раньше или позже отомстит за это культурным дефолтом, девальвацией затёртых слов и смыслов. Культура и, в частности, язык, в том числе и поэтический - это изменяющаяся и саморазвивающаяся система, не понимать и не принимать этого - себе дороже станет.
Можно сколь угодно не любить или считать неактуальными эти слова, но никуда нельзя девать богатейшее наследие Тынянова, Шкловского и иже с ними, потому что их работы дают нам в руки прекрасно разработанную теорию, которая не есть средство для навешивания ярлыков, охаивания и превозношения, но есть вполне корректный аппарат сопоставления и различения, который безусловно необходим специалисту - литературоведу и критику, но не может и не должен, равно как и весь предыдущий, собственно литературный, опыт поколений, отвергаться и пренебрегаться литератором - писателем, поэтом. С «корабля современности» не скинуть ни Пушкина, ни Тынянова - просто не получится.
Меняется наша жизнь, условия существования, меняются наши представления о них, о нашем мире - как внешнем, так и внутреннем, при этом меняемся, хотим или не хотим того, мы сами (во времени даже в пределах одной личности, не говоря уже об изменяющемся и прирастающем коллективном опыте поколений человеческого сообщества) - так могут ли не меняться способы и средства отображения всего этого? Причём, под изменением необходимо понимать не только добавление, убавление и иерархическое перемещение идей и ценностей, но и неизбежное общее усложнение структуры творца и его творения (по крайней мере, если речь идет о личности действительно автономно мыслящей и креативной).
И что бы Вы ни любили: борщ, сало или ласточкино гнездо - и они (эти блюда то есть), и Вы сами, и всё остальные - есть объекты и субъекты сегодняшние (ну, разве что, кроме вчерашних суточных щей :-)), погружённые в сегодняшний культурный, технологический и иной контекст и насквозь пропитанные, пронизанные им. И отрицать это, пренебрегать этим нелепо, бессмысленно и, наконец, просто невозможно. Даже борщ, сало и ласточкино гнездо сегодня в силу современных технологий выращивания, производства, приготовления и т. д. содержат совсем другой набор свойств и веществ (часто вредных) по сравнению с таковыми же былых времен. Что же говорить о нас и нашем творчестве, если мы начинены не только другими веществами, но и другими идеями (тоже, конечно, подчас небезвредными), нежели наши предки.
Другое дело, как и чему служат и что порождают новация, эксперимент - равно как и следование традициям. И радикальный, до фундаментализма, из принципа, традиционализм, и оголтелое, ради голого эксперимента, новаторство редко порождают что-нибудь, заслуживающее внимания, и практически никогда - значительные произведения. И практически всегда то, что оказывается значимым и интересным, рождается на пересечении традиции и новации - пересечении не ради пересечения, а потому, что этого захотело, потребовало и заставило само рождающееся, пинающееся ногами внутри роженика/цы.
Вот сегодня, например, верстаю Нину Огневу.
А это - фрагменты фрагментов ее программной переписки с московским поэтом Владимиром Строчковым, одним из ветеранов "новой литературы": он еще в легендарном клубе "Поэзия" состоял...
Полная версия - в журнале «Ковчег», №25
Фрагменты переписки
ПРОВИНЦИЯ - МЕТРОПОЛИЯ (ЧАРТЕРНЫЙ РЕЙС), или «МОСКВА, МОСКВА, КАК МНОГО…»
Огнева: «Сочное и выразительное - «провинциализм»… О чем это мы?»
Строчков: «Скажу вещь не очень приятную…»
Н. О. Рассказываю позабавивший нас здесь нехитрый эпизод - со слов моей знакомой. Приятельница ее, москвичка, с которой они несколько лет не виделись, звонит как-то по делу. Но и о всяких пустяках заводит разговор. Среди прочего, говорит: «А Лужков... ну, это наш мэр, мэр Москвы... слышала, быть может?..».
Каково представление москвичей о «провинции»!
Нужны пояснения? На всяк случай поясняю: Ростов - полуторамиллионный город. Многоканальное телевиденье, кабельное в том числе. Вот НТВ - с показом интимной жизни всяческих персон от шоу-бизнеса, от политики, от искусства, вот круглосуточный канал «Вести», «Культура», прочих - несколько десятков. Радио. Би-би-си, «Эхо Москвы», «Свобода», что угодно другое - на любой вкус. Газеты. Интернет. Закордонные поездки - что из столицы, что из Ростова, велика ль разница? Дело в том, что множество наших сограждан (я в том числе), мы - живём в Мире, а не в своём городе, не в своём доме или на своей кушетке. «Прописки» наши не играют роли в наших мировоззрениях, и несть числа нам, блюдущим гражданский долг относительно страны проживания, но не зацикленным на местных частностях. Однако в последние годы всё чаще и чаще я слышу - как от москвичей, так и от здешних жителей - литераторов забавное старомодное слово «провинция», и ещё более сочное и выразительное - «провинциализм»… О чём это они (мы)?
В. С. Насчет общения между собратьями по перу, темы особой, - скажу вещь, возможно, не очень приятную. В результате многих лит-, да и не литпоездок, я убедился в том, что между Москвой и другими городами, включая даже и вполне литературоцентричный Питер, расстояние не только в километрах, но и в годах. При нынешних темпах изменения условий существования все процессы, в том числе и культурные и литературные, имеют характер волны, радиально распространяющейся во времени от проклятой всеми провинциями метрополии. И не то чтобы все новые веяния доходили из белокаменной до Владивостока позже, чем до Екатеринбурга - тут прямой зависимости только от расстояния нет. Накладывается зависимость от конкретной ситуации в конкретных городах и весях. Это не имеет отношения к личным талантам (регулярно обнаруживаются замечательные поэты, живущие не в городах даже, а в глухих деревнях), но - к жизни литературных сообществ. То состояние, которое наблюдается в разных городах, с разной степенью походит на то, что имело место в Москве сколько-то времени назад. Не скажу, что это плохо или хорошо, потому что литературная жизнь Москвы наряду с явными плюсами имеет и изрядные минусы - и последних, кажется, становится всё больше. Тут, конечно, всё варьируется в силу многих факторов - и крупности города, и общей атмосферы в нём, и от литературной ситуации - количества пишущих, степени их сплоченности или, напротив, разобщённости, степени формальной «совковости» литературной организации и т. д.
После двух поездок в самом начале двухтысячных меня поразило, насколько литературно провинциальным оказался столичный Киев по сравнению с областным Харьковом, где жизнь била ключом и проявляла себя широко и разнообразно. А причина стала понятной позже - из наблюдения за процессами, идущими на Украине: в Киеве доминировали «самостийные-незалежные», то бишь националистические тенденции, которые всегда идут во вред всякой культуре. Русскоязычная литература уже была гнобима и разрозненна на уровне самоорганизации и с грехом пополам контролировалась городской «Спилкой Письменников», совершенно совково-бюрократической. Украиноязычная литература всё ещё находилась в фазе формирования и самоорганизации, мало отличной от нуля. А в Харькове, волей истории и географии стоящем на границе России и Украины, просто-таки кипел литературный котёл, причём тон задавала чрезвычайно активная русскоязычная среда, охотно при этом тянущая за собой и заметно отстающую, хотя и тоже помаленьку оживляющуюся, но без заметного шовинистического налёта, украиноязычную. В городе появилась продвинутая книжная лавка. И даже харьковская «спилка» (союз) была в сравнении с киевской куда более незаформализованной, живой и активной. В частности, приятно поразил - и уровнем, и современностью поэтического мышления молодняка - действующий при ней семинар начинающих поэтов, который вел небезызвестный поэт Минаков. Не случайно именно в Харькове прошли замечательные яркие фестивали, объединившие русскую, украинскую и белорусскую поэзию и трехъязычный же рок - целую плеяду очень интересных рок-групп. Подобный русско-украинский фестиваль в Киеве был формален, тосклив, вымучен и порадовал только знакомством с несколькими хорошими русскоязычными киевскими поэтами.
Сейчас, похоже, под влиянием социально-политических процессов ситуация на Украине меняется: помаленьку крепнет Киев с его ориентацией на «самостийную» литературу, интересным кабановским журналом литературного сопротивления «Шо» и бурными фестивалями «Киевские лавры» (на которые я по ряду почти мистических причин пока ни разу не смог поехать). И, напротив, потихоньку глохнет Харьков, что, конечно, обидно.
В последние годы громко заявил о себе Нижний Новгород. Там активность литсообщества быстро выросла - благодаря едва ли не одному, но чрезвычайно энергичному энтузиасту - Арсению Гончукову, затеявшему большой проект «Литератерра». В Нижнем проводятся всероссийского (и даже несколько шире) масштаба ежегодные фестивали «Литератерра Лайт», вышел сборник «Три столицы», объединивший поэтов Москвы, Питера, Нижнего Новгорода и «примкнувших к ним» Казани и стран Балтии.
А значительно раньше, на рубеже девяностых и двухтысячных, так же - хотя и без громких фестивалей, резко рванул вперед такой далекий от центра Владивосток, тоже давший в результате небольшую плеяду интересных поэтов новой волны.
В Ростове-на-Дону из того, что я успел увидеть, создалось впечатление, что литсообщество городское довольно активно, сильно - в частности, тем, что в него входят и авторы песен (так не любимые Вами барды), и наличием Танаиса как точки притяжения с его «греческими» празднествами, Башней Поэтов и пр., и вообще горячей кровью южного города. Но при этом в целом по тенденциям Ростов больше тяготеет к традиционализму.
Огнева: «Чем дышит метрополия - с точки зрения её обитателя? Какова Москва?
Строчков: «Увы, любое движение проходит фазы рождения, роста, стагнации и умирания…»
Н. О. Здесь, в провинции, гумус имеет форму «традиционности». В столице гумус имеет форму «новаторства» (опять же, на практике, новаторству - сто лет). Графоман, живущий в рядовом российском городе, рифмует «кровь - любовь» и ставит заглавные буквы в начале стихотворной строки; графоман столичный не рифмует вообще (убрал бы и случайно затесавшуюся рифму, чтоб не прослыть традиционщиком, да с понятием рифма у него проблемы: ну, не шибко он отличает её от прочих двух случайных слов, поставленных в конец строки); знаков препинания не ставит, или, напротив: щедро, насыпом - с горсти, как вангоговский «Сеятель»; начальные буквы строк - как положено по моде уже лет двадцать - всегда пишет с маленькой буквы, даже и после точки. В советский период в славе и почете оказывались как подлинно блестящие поэты, так и прислужники властей и конъюнктурщики с весьма средними ремесленническими способностями; нынче - то ж самое, только внешние атрибуты переменились до наоборот, и другой власти служат - Популярности. Прямой связи данного явления с провинциальностью и столичностью здесь не вижу. Разве что, действительно, некоторое отставание от моды чисто формального, почти типографского характера. Притом, во все времена была тенденция: наиболее продвинутые провинциалы попросту физически уезжали в столицу, поскольку там больше перспектив.
В. С. Вы правы лишь отчасти. В столице полным-полно традиционалистов - «хороших и разных», а провинция отнюдь не сплошь традиционна. Примером тот же Владивосток, добрый десяток лет назад давший мощный протуберанец самого что ни на есть крутого постмодерна. А на Украине - ещё раньше и ещё более крутой постмодернистский «Станиславовский феномен» (по месту - городу Ивано-Франковску, бывшему Станиславову). Так что, гумус гумусом, а над ним есть еще и воздух, движущийся в разных местах и по разным причинам с разной скоростью. Правда, есть у меня некоторое подозрение, что подобные «всплески» характерны именно для наиболее удалённых, практически пограничных точек провинции (как в науке, где самые интересные открытия совершаются именно на границе разных научных дисциплин). Оба случая сюда как раз вписываются, но это пока лишь подозрение. А что до «утечки мозгов» в столицу - этот процесс извечен и неодолим, и поделать с этим, видимо, ничего нельзя.
Н. О. На самом деле проблема «провинциальности» и провинции - для меня сложный момент. Поскольку, вероятно наследственно, во мне постоянно живут в одном лице прокурор и адвокат. Когда чувствую необъективный наезд (даже вялый) - во мне просыпается адвокат, страстный и пылкий. Когда слышу радостное попискивание или бахвальство - жёсткий и хладнокровный прокурор. Вот и отношение к провинции (в широком смысле) у меня двойственное. Однако - как я могу быть объективна, когда, с точки зрения жителя условного «центра», физически повседневно всё же нахожусь в атмосфере «провинции», периферии? Чем дышит метрополия - с точки зрения её обитателя? Какова Москва?
В. С. Москва? Что ж: Москва! В ней давние, бурные и мощные литературные андеграундные процессы, вышедшие из подполья с созданием в 1985 г. клуба «Поэзия», просуществовавшего до середины 90-х, и его скандально знаменитой презентацией в ДК фабрики «Дукат» в 1987 г., сравнительно быстро породили целую плеяду литературных клубов и салонов первой волны, деятельность которых увенчалась созданием Круглого стола литературных клубов и салонов Москвы, а потом стала понемногу угасать и перерождаться. Сегодня организационно жизнь московского литературного сообщества в основном представлена полутворческими-полуразвлекательными-полукоммерческими проектами ОГИ - «Культурной инициативы» в лице Данила Файзова и Юрия Цветкова, с одной стороны, и деятельностью ушедшего после защиты кандидатской в литературоведческий уклон Дмитрия Кузьмина, свернувшего проект «Вавилон» и прикрывшего салон «Авторник» с его регулярными альманахами, но, к счастью, продолжающего поддерживать сайт «Вавилон», а взамен запустившего проект «Арго», включающий сетевой литжурнал «TextOnly», ежемесячный литклуб «День второй», в котором пытается сочетать поэзию и прозу с аналитическими выступлениями экспертов-литературоведов, премию «Мост» за критику поэзии и журнал поэзии «Воздух» - явно в противовес журналу «Арион», которому стукнуло уже полтора десятка лет. Кроме этого, потихоньку, от раза к разу, прозябает некогда активная литературная жизнь при Зверевском центре современного искусства, кое-как продолжает работу давно уже скучноватый салон «Классики XXI века» Лены Пахомовой и довольно активно, но с сильной акцентацией на выходцев из т. н. «сетературы» функционирует молодой литсалон «Булгаковский дом» Андрея Коровина. Есть и еще пара-тройка ориентированных на поэзию предприятий, но это уже совсем малоинтересно. Есть кроме того, конечно, ежегодные московские международные фестивали поэтов под депутатской эгидой Евгения Бунимовича, но это такая отдельная, очень формально-политизированная тусовка определенных групп, в основном взаимно переводящих друг друга или просто общающихся наших и не наших поэтов, что и говорить-то о ней, может быть, не стоило. Литературные премии - отдельная и не самая радостная история. Словом, произошло то, что и должно было со временем произойти: процесс сделался заметно «холодней», разделился на более или менее наукообразное и более или менее развлекательное направления. Литтусовка, поначалу большая, бестолковая, но весёлая, бурная и продуктивная (клуб «Поэзия» на пике своего существования насчитывал свыше двух сотен активных членов), постепенно стратифицировалась по своим кругам «рая, ада и чистилища», заметно поскучнела и содержательно выхолостилась. Никого ничем не удивишь, все всё видели, плавали и знают, на вечера ходят редко, слушают и хлопают лениво, потихоньку перетекают - кто горстками «своих» в бар, «по пивку» или чего покрепче, а кто просто по домам. Словом, декаданс. Это, конечно, относится не к собственно поэзии - она-то, будучи делом сугубо личным, движется своим путем - а только к т. н. «литературной жизни», которая уже почти перестала быть инструментом эмоциональной подпитки, стимулирующей творчество за счёт обмена энергией и идеями. Пииты в большинстве стали людьми занятыми, спешащими куда-то - как все. Литтусовка фрагментировалась, ороговела, окостенела, обызвествилась и существует ещё, по-моему, только за счёт того, что кому-то с кем-то время от времени всё ещё хочется повидаться, а очередное мероприятие, которое кураторы проектов проводят исходя из своих, отдельных от остальной тусовки, интересов и задач - всего лишь подходящий повод и оказия для этого.
Увы, всегда и везде любое движение неизбежно проходит фазы рождения, роста, стагнации и умирания - с тем, чтобы потом через некоторое время возродиться в новом качестве и новых формах.
Огнева: «Тысячу зелёных треугольничков нарисуй, а Малевича не переплюнешь…»
Строчков: «Провинция - не на карте, а в душах и умах, независимо от места проживания»…
Н. О. Спасибо за информацию, хотя бы и справочного характера. Однако досадно, что о ситуации в Ростове у Вас осталось впечатление поверхностное и «с перекосом». Вот аналогичный случай. Приезжал давеча на фестиваль «Территория слова» известный московский поэт А. В Ростове в первый раз. На фестиваль были в изобилии приглашены стихотворцы-любители из деревень, районных центров. Пришли самостийно несколько человек из наших самодеятельных литобъединений. Читали гостю свои произведения - мастер-класс как бы. Пиит, вероятно не вполне понимая ситуацию, завёл что-то подобное Вашему - о традиционщиках, о провинции, о новых течениях, о том, что никто из наших провинциальных поэтов не отваживается использовать хотя бы более сложные размеры и т. д. Было неловко. Я даже разволновалась: почему бы не приглашать столичных гостей на встречи с наиболее продвинутыми грамотными литераторами, живущими в Ростове? С молодыми поэтами, склонными к «поиску новых форм»? Хотя в большинстве случаев это поиск банальной популярности, а популизм мне претит: хоть тысячу зелёных треугольничков или фиолетовых кружочков нарисуй, а Малевича не переплюнешь. Его квадрат поглотил всю эту геометрию надолго. Можно б пообщаться и с «традиционщиками», но реально способными поддержать разговор. Однако грамотные литераторы наши, скорее всего, не придут на встречу со «столичным поэтом». А о чём говорить-то? Хочешь узнать об авторе подробнее - зашёл в сеть, не слезая с дивана. И не нарываясь на столичную спесь и нравоучения.
В. С. Я Вам рассказал только то, что сам видел и в чём сам участвовал. Это не нравоучение и тем паче не назидание - я их не переношу, но зато и не та, в основном жёлто-гламурная или полированно-политизированная лажа и жвачка, которую преподносят СМИ, это просто мой личный опыт и личные впечатления, которым я в основном склонен доверять - почему бы, в сущности, и нет? Конечно, ростовский мой опыт очень куц, и в чём-то я запросто могу ошибаться, но что касается доминирования традиционализма - это лежит на поверхности. Причём, в простую констатацию этого факта я как раз вовсе не привношу негативного оттенка. Я ровным счетом ничего не имею против традиционализма, часто пишу вполне традиционные стихи. К этому я отношусь очень просто: стихотворение само «выбирает» для себя подходящее выражение, да и вообще мне чужда идея «мух отдельно, котлет отдельно», деление на форму и содержание. Отделить форму от содержания можно только при литературоведческом вскрытии трупа стихотворения, а пока оно живо, поди разбери, где одно, а где другое. Это всё тот же синкретизм. Другое дело - я считаю, что поэзии имманентен поиск, отталкивание от уже пройденного (но не через отрицание, а через освоение как необходимую фазу развития). Ну да, Малевича не переплюнешь, да и Бродского не перепрыгнешь - прежде всего потому, что это уникальные, и для последователей тупиковые пути: след есть, а дороги нет. Но их переплевывать и перепрыгивать не надо. Перепрыгивать надо, прежде всего, самого себя сегодняшнего. Иначе, как и в любом деле - стагнация. Поэтому поэт - всегда диссидент, по отношению ко всему, в том числе и к самому себе, уже существующему. Но инакомыслие вовсе не обязательно есть экстремистское полное отрицание существующего, возможен и позитивно-критический подход, что-то вроде конструктивной оппозиции. Надеюсь, к ней я и отношусь.
Возвращаясь напоследок к теме «провинции» - «метрополии». Большинство московских поэтов - кто с головой дружит - с интересом следят за тем, что происходит за пределами Москвы, и с еще большим встречает и привечает всё новое и яркое, что из-за этих пределов появляется. Даже те, кто страдает снобизмом по отношению к московским собратьям по перу, проистекающим от того, что друг другом уже давно и досыта наелись.
Сам я сторонник ломоносовской концепции насчёт того, что «Россия Сибирью прирастать будет» - ну, в том смысле, что будущее поэзии, да и культуры вообще, во многом будет определяться как раз не метрополией, а именно провинцией, и для меня слово «провинция» в своём основном контексте не несет никакого негативного оттенка и означает ровно то, что означает. «Провинция» же в негативном смысле находится не на карте Российской Федерации, но в душах и умах, независимо от места проживания.
А тот лаг, который, в смысле всяких новых (часто и впрямь весьма условно) поэтических веяний, существует сегодня между ними - явление вполне объективное и, более того, продуктивное, как любая разновидность градиента, разности потенциалов, то бишь источника движущей силы, хотя, полагаю, временное. При условии, конечно, если страна будет развиваться в сторону медленной, неуверенной, но, надеюсь, неизбежной демократизации и либерализации, а не впадет в очередной красный, коричневый, чёрный или ещё какой эксцесс.
«ЧЁТ - НЕЧЕТ» В КОНТЕКСТЕ САМОИДЕНТИФИКАЦИИ, или «НО ВРЕМЯ И СЛУЧАЙ…»
Огнева: «Нонконформизм - род конформизма. Конъюнктура бывает разной…»
Строчков: «Как, «попав в обойму», не превратиться в винтик культурного истеблишмента…»
Н. О. Я множество слов-понятий воспринимаю без пред-убеждений (через дефис), я их не боюсь, я ими не запугана, как те несчастные, которым выпало пройти через психобработку в высших учебных заведениях. Идеология была везде не то чтоб главенствующей, а безусловной, не фоном, не руководством, даже не воздухом, но самим произвольно-непроизвольным процессом дыхания. Вопрос был - дышишь ты произвольно, мышечным усилием поднимая и опуская диафрагму, или предоставляешь право руководить дыханием своему «продолговатому мозгу», иначе называемому «мозгом рептилий». Нонконформизм - род конформизма. Та же зависимость, только в противоположном направлении. Конъюнктура тоже бывает разной. Во времена моей юности двое-трое моих приятелей-художников, помню, обзывали словом «конъюнктурщик» приверженцев соцреализма. Но сами следовали конъюнктуре фальшивого, иллюзорного нонконформизма, успешно (не без скандальчиков) выставлялись. Никакой связи между качеством полотен и убеждениями живописца я не наблюдала, честно говоря. А вот сколь мощное влияние оказывала на художников (а не только на литераторов) запуганность некоторыми словами и понятиями, в них заключенными, - это было заметно.
В. С. Затронутый Вами вопрос о конформизме - нонконформизме, зависимости и конъюнктуре - вопрос тяжелый, болезненный, всегда актуальный и почти никогда до конца не разрешимый. Быть вполне независимым - это мечта почти каждого человека, занятого творчеством. Но если, скажем, при определенном складе и силе характера избежать конъюнктурности можно - и должно, то как избежать зависимости, простой зависимости, когда стоишь на головах предшественников и (почти неизбежно) на плечах современников - просто по тому одному уже, что пишешь одновременно с ними, то есть существуя в одном времени и, значит, историческом (и любом ином, включая и такой основополагающий, как языковой) контексте, споря с ними или принимая их поэзию. В этом смысле абсолютная независимость художника - совершеннейший миф. Так что тут и трепыхаться не стоит. Трепыхаться, наверное, стоило бы по поводу того, как бы, став признанным, «попав в обойму», одновременно не превратиться в винтик культурного истеблишмента. Хотя, похоже, и из этой дихотомии никто еще целым и невредимым выбраться не смог ни в искусстве, ни, шире, в культуре, ни вообще в какой бы то ни было сфере человеческой деятельности. Рано или поздно человеческое общество, увы (или, может быть, ура?), осваивает, пережёвывает и переваривает любое новое явление, а заодно (это уж точно увы) и его творца (или, по крайней мере, его имя, если вовремя успел преставиться), делая его если и не «нашим всё», то, уж во всяком случае, «нашим» - это его-то, так хотевшего быть своим и только своим! И уж этот-то неизбежный и жутковатый процесс, поверьте, ну никак не зависит от Вас (нас), ему на нас наплевать, он прокатывается по судьбам и именам как танк, в сущности, даже и не замечая.
Н. О. Екклесиаст был мудр: «...Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости. И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым - победа, не мудрым - хлеб, и не у разумных - богатство, и не искусным - благорасположение, но время и случай для всех их...».
По конкретному поводу несколько времени назад у меня завязалась деловая переписка с одним московским литератором (он бывал в Ростове). Иногда мы обменивались и сторонними соображениями относительно «современной поэзии». Отступление: несколько моих московских и питерских корреспондентов высказывают удивительно схожие мнения - так, будто всем кагалом дружно ходят на курсы медитации к очередному гуру, а два знакомых литератора, которые много лет живут за кордоном и успешно публикуются там и здесь, совершенно другое пишут, то есть, под влияние «гуру» не подпадают. Так вот, упомянутый мною корреспондент, убеждая меня в том, что «в поэзии следует стремиться к первенству не в масштабах провинции, а на уровне России XXI века», среди прочего пишет, что некоторым талантливым поэтам не хватает «...сверхусилия, неодолимого желания обособиться, стать собой здесь и сейчас...». Не напоминают ли Вам призывы «быть самим собой» шестидесятые годы двадцатого века? Тогда по радио, в публицистике муссировалась эта тема. Гражданину, особо молодому, настоятельно предлагалось «быть самим собой», проявлять свою индивидуальность. Тут же прилагалась инструкция по обретению собственного неповторимого лица и унифицированный словесный портрет «самого себя» в духе морального кодекса строителя коммунизма, разумеется - в образном решении, не декларативно: «оттепель» как-никак! Я не испытываю нужды «становиться самой собой», поскольку не чувствую в себе извне привнесенных искажений, от которых следовало бы избавляться (не путать искажения личности с естественным формированием личности в тех или иных условиях). Мне повезло: меня не долбили идеологией, притом - никакой. В том числе и советской, даже в школе, где с подачи директрисы пионерско-комсомольская работа велась практически только на бумажках, предоставляемых в гороно, реально ограничиваясь сбором металлолома. Толерантность в окружавшей меня среде наличествовала, но и ею не долбили. Она просто наличествовала. А тотальный идеологический прессинг советских времён в наши времена вызвал мощный откат, который зацепил попутно (увеличивая свою массу) и потащил следом за собой множество безвинных предметов. Русских классиков, например, которых, не читавши более полстраницы по школьной программе, отдельные граждане сейчас предают анафеме и остракизму. Чем-то неожиданным для меня, ей-богу, болеют именно люди, которые призывают не отставать от «современности» (понятие для меня более чем абстрактное, вот как раз одно из слов, которое с прошлых времён оставило у меня послевкусие того самого долбежа, который где-то по касательной все же зацепил и меня, вызвав не инвалидность, не хроническую болезнь, но аллергию). Что они там себе думают, с каким «наследием прошлого» в своей тотально иззомбированной психике воюют - сложно даже вообразить.
В. С. Насчет «неодолимого желания обособиться, стать собой здесь и сейчас...». Попутно отмечу, что корреспондент Ваш, убеждавший в том, что в поэзии следует стремиться к первенству не в масштабах провинции, а на уровне России XXI века, говорил вполне правильные вещи - но только правильные с точки зрения конъюнктурщика, а не художника. Стремиться надо не к первенству, какого бы масштаба оно ни было, а к совершенству. Вполне трезво сознавая при этом, что ты живёшь в этом самом XXI веке - живёшь, но вовсе не догоняешь или не пытаешься не отстать от него.
Я, честно говоря, никогда себя никем другим, кроме как самим собой, не ощущал - а потому и неодолимого желания стать собой не испытывал. Человек и без того чрезвычайно обособлен, одинок - экзистенциально, так зачем же это еще и усугублять, в том числе и в творчестве. Да и вообще, я по натуре экстраверт и болтун, а по воспитанию коллективист, хотя и склонный к уединению.
Если же конкретизировать это применительно к своей - в той или иной степени распознаваемой - манере письма и вообще поэтике, то тут в двух словах полно сказать трудно. Попытаюсь, впрочем.
Я в стихах всегда следовал своим личным представлениям о мире и поэзии, своим возникающим в голове (или где там) смыслам, образам и звучаниям. Я никогда не гнал стих, а, скорее, не спеша (по крайней мере, обычно, за редкими случаями лихорадочного письма) брел за ним вслед, по дороге послушно подбирая для него то, что он у меня просил. Не сразу, но со временем научился и после того, как стих уже стал быть, еще и охаживать-оглаживать его, заменять часть сбруи на более ему подходящую и удобную. Поэтому, наверное, у меня есть некоторое своё выражение лица - хочется надеяться, что достаточно необщее, но никогда не было чётко выраженного моностиля, так свойственного весьма многим поэтам, стремящимся «стать собой», а не быть им. Выражение «стать собой» в скрытой, неявной форме несёт в себе смысл «стать другим». То есть как раз перестать «быть собой». Такой вот внутренний парадокс.
Сказанное выше насчёт следования своим личным представлениям, смыслам, образам и звучаниям, разумеется, вовсе не означает, что я избегал учиться у других - и предшественников, и современников. Никогда не боялся, найдя у других (в прозе Джойса, Набокова, Битова отчасти, в определённом, мироощущенческом аспекте - у Бродского) нечто сродное, созвучное своему видению и ощущению, но в чём-то иное, лучшее или большее, чем моё, осваивать это сродное, переосмысливая, переиначивая его, разумеется, на свой лад, а не перестраивая свой лад под чужой строй.
Насчёт «современности» и «наследия прошлого». Эти слова - вовсе не абстракции. Современность - это как раз тот самый культурный и иной контекст, в котором мы живём и сочиняем. Поэтому лозунг «не отставать от современности» вполне идиотичен: как можно отстать от телеги (машины, ракеты), в которой едешь-летишь? Но другое дело - надо всё-таки знать-понимать, в чём именно ты едешь-летишь, сознавать, что в ракете нельзя ехать, как на телеге, обходясь с помощью команд «но, милая!», «тпру!» или «цоб-цобэ!».
А «наследие прошлого» - прошлый коллективный опыт, та почва, без которой нам и стоять-то не на чем. Отбросить его - всё равно что табурет из-под ног у себя же отбросить, торча головой в тугой петле современности.
С идеологизированными социопсихозами, конечно, надо бороться. Но не надо, нельзя, да и невозможно бороться ни с «современностью», ни с «наследием прошлого».
Потому что не только библейское, Екклезиастово «…но время и случай для всех их…», а и «…но всякому времени и случаю - своё».
Н. О. Пресловутая современность!.. Мне случалось читать изрядное количество текстов достаточно известных «современных» авторов, о которых, что называется, говорят. Впечатление крайне неоднородное. И, думаю, это обусловлено не моими субъективными пристрастиями. Множество произведений (стихов) напоминали галиматью, излитую на бумагу в бессознанке, подобную той, из которой я сама леплю «традиционные» стихи: «галиматья» имеет органическое происхождение, отражает какие-то внутренние процессы глубинной обработки информации, скрытые от изрядно замусоренного сознания, а потому и служит - когда сырьем, когда катализатором, но сама по себе, на мой взгляд, обнародованию подлежать не может. Иные тексты представлялись намеренным выпендрёжем ради собственно выпендрёжа, цель простая: привлечь к себе внимание чем угодно, хоть бы и стакан мочи себе на голову вылить. Относительно некоторых поэтов, в достаточной степени даровитых, явно была осуществлена капитальная раскрутка, поскольку на «властителей умов» они никак не тянут, а известность их на порядок превосходит не менее даровитых сотоварищей. Остаются в литературе авторы, которые исходят из подлинности. И для меня лично это сущностней, нежели «поиски новых форм», которыми благожелатели пытаются объяснить засилье в современной поэзии агрессивного безмыслия. Так же момент подлинности сущностней и чем «консерватизм». Существенно сущностное: работает или не работает.
Огнева: «Не отрицаю искусства макетчика, а даже и таксидермиста. Но кушать - яблоко!..»
Строчков: «Может случиться, что фарфоровое яблоко тонкой работы лучше, чем настоящее, но гнилое…»
В. С. Вот Вы пишете: «Остаются в литературе авторы, которые исходят из подлинности». Но подлинность - не единственный и даже не главный признак поэзии. Поэзия родилась из магии и без магии умирает. И эта магия сегодня возникает из целого ряда неразделимых свойств стиха, среди которых подлинность занимает своё - и только своё - место, и я отдаю ей должное, но никогда не поставлю её во главу угла. Подлинным должно быть авторское переживание, дающее толчок рождению стиха, и читательское ощущение от него, но сам стих несёт только след этой подлинности, как бы код её присутствия, как одну из своих составляющих, и без них всех, с одной только подлинностью, перестаёт быть самим собой, то бишь стихом, поэзией.
Н. О. Подлинность - да я не о «реализме» же! А о подлинности происхождения - ненадуманности основы, зерна каждого опуса. Макет, муляж, скульптура, суррогат - с одной стороны, а развитие живого организма по законам развития живого организма (животное, растение, одноклеточная водоросль, микроб, возможно - вирус) - с другой стороны. Да я об этом докладывала в своих текстах (опубликовано) не раз, в частности - есть упоминание и во фрагментах переписки с Сокольским, опубликованных в «Ковчеге». Даже поэт-конструктор может быть, по сути, «производителем», сам того не ведая. А номинальный лирик-романтик-реалист-традиционщик - изготовителем суррогата, или примитивных макетов, или отменных муляжей. Но разница между живым и неживым - принципиальная. Как бы мы ни восхищались восковым (или пластиковым) яблоком, кушать будем яблоко настоящее. Под «подлинностью» я всегда подразумеваю живородство. Не отрицая искусства макетчика, а даже и таксидермиста. Но кушать - яблоко!
В. С. С подлинностью - дело тонкое, и, разумеется, я вовсе не имел в виду «реализма», хай ему неладно. Тут могут быть очень странные выкрутасы авторского сознания. Могут быть очень странные гибриды. Может быть вполне подлинное авторское переживание по поводу совершенно надуманной основы, равно как и обратное (с обратным же результатом). Поэтому «подлинное-неподлинное» и «живое-неживое» для меня довольно разные дуали. С поэзией прямые метафоры редко бывают вполне адекватными. Тут может так случиться, что фарфоровое яблоко тонкой китайской работы лучше, чем настоящее, но гнилое.
Возвращаясь к теме «современности», традиции, новаторства, эксперимента.Новаторство берёт начало вовсе не «в конце девятнадцатого века - начале двадцатого», как Вы однажды мне написали, а в первом стихотворении, написанном первым поэтом. Новаторство - это и есть самая древняя традиция. Потому что самая необходимая и неизбежная. Конечно, можно долго и упорно ею пренебрегать - но она раньше или позже отомстит за это культурным дефолтом, девальвацией затёртых слов и смыслов. Культура и, в частности, язык, в том числе и поэтический - это изменяющаяся и саморазвивающаяся система, не понимать и не принимать этого - себе дороже станет.
Можно сколь угодно не любить или считать неактуальными эти слова, но никуда нельзя девать богатейшее наследие Тынянова, Шкловского и иже с ними, потому что их работы дают нам в руки прекрасно разработанную теорию, которая не есть средство для навешивания ярлыков, охаивания и превозношения, но есть вполне корректный аппарат сопоставления и различения, который безусловно необходим специалисту - литературоведу и критику, но не может и не должен, равно как и весь предыдущий, собственно литературный, опыт поколений, отвергаться и пренебрегаться литератором - писателем, поэтом. С «корабля современности» не скинуть ни Пушкина, ни Тынянова - просто не получится.
Меняется наша жизнь, условия существования, меняются наши представления о них, о нашем мире - как внешнем, так и внутреннем, при этом меняемся, хотим или не хотим того, мы сами (во времени даже в пределах одной личности, не говоря уже об изменяющемся и прирастающем коллективном опыте поколений человеческого сообщества) - так могут ли не меняться способы и средства отображения всего этого? Причём, под изменением необходимо понимать не только добавление, убавление и иерархическое перемещение идей и ценностей, но и неизбежное общее усложнение структуры творца и его творения (по крайней мере, если речь идет о личности действительно автономно мыслящей и креативной).
И что бы Вы ни любили: борщ, сало или ласточкино гнездо - и они (эти блюда то есть), и Вы сами, и всё остальные - есть объекты и субъекты сегодняшние (ну, разве что, кроме вчерашних суточных щей :-)), погружённые в сегодняшний культурный, технологический и иной контекст и насквозь пропитанные, пронизанные им. И отрицать это, пренебрегать этим нелепо, бессмысленно и, наконец, просто невозможно. Даже борщ, сало и ласточкино гнездо сегодня в силу современных технологий выращивания, производства, приготовления и т. д. содержат совсем другой набор свойств и веществ (часто вредных) по сравнению с таковыми же былых времен. Что же говорить о нас и нашем творчестве, если мы начинены не только другими веществами, но и другими идеями (тоже, конечно, подчас небезвредными), нежели наши предки.
Другое дело, как и чему служат и что порождают новация, эксперимент - равно как и следование традициям. И радикальный, до фундаментализма, из принципа, традиционализм, и оголтелое, ради голого эксперимента, новаторство редко порождают что-нибудь, заслуживающее внимания, и практически никогда - значительные произведения. И практически всегда то, что оказывается значимым и интересным, рождается на пересечении традиции и новации - пересечении не ради пересечения, а потому, что этого захотело, потребовало и заставило само рождающееся, пинающееся ногами внутри роженика/цы.