1967. Сергей Чупринин об Алексее Прийме
Это, судя по всему, - первая серьезная критическая работа будущего известного московского критика, ныне - главного редактора журнала "Знамя" Сергея Чупринина. В 1967-68 Чупринин был главным редактором первого ростовского самидатского журнала "Одуванчик". Посвящена статья творчеству его тогдашнего однокурсника - поэта-футуриста Алексея Приймы, одного из самых ярких поэтов своего поколения.
Сергей Чупринин
ПОПЫТКА К БЕГСТВУ
1.
Сразу:
Алексей Прийма - поэт, т.е. индивидуум, ярче, острее и пристрастнее воспринимающий реальную действительность сквозь призму собственного «я» и отливающий свои мысли, чувства, впечатления в граненых и точных формах стихов. Поэт милостию божьей.
В наше время поэзия - «всеобщее состояние человеческого духа», стихи пишут десятки, сотни тысяч людей, но «творения» большинства из них остаются, к сожалению, лишь дилетантской версификацией, самодеятельностью, порою весьма милой и непосредственной, порою доходящей до графоманства. А. Прийма избежал столь печальной участи, он - поэт со своим видением мира, своими темами и критериями.
Однако спешу оговориться: А. Прийма - поэт скорее пока потенциальный, поэт не в силу уже созданных им произведений, а благодаря возможностям, чувствам, заложенным в нем самом и еще не выплеснувшимся наружу. Не так уж много у него пока вещей, отмеченных печатью истинной поэзии, но его стихи уже сейчас достаточно интересны, умны и своеобразны, чтобы о них говорить и думать, они стоят того, чтобы их судили по особым, гораздо более суровым законам, чем обычные стихи обычных начинающих поэтов.
2.
Жизнь и только жизнь является источником поэзии. Великолепной иллюстрацией к этому тезису может служить начало поэтической карьеры Леши Приймы.
«Трали-вали! Трали-вали!
Нас в милицию забрали» -
так он, двенадцатилетний, начинал. С тех пор его захлестнула веселая вакхическая волна поэзии, деятельности, преображенной и обостренной жизни. И чувствуется, что порою Прийма даже захлебывается в яростном, неудержимом потоке образов, мыслей, впечатлений.
Читая его последние стихи, сравнивая их с предыдущими, видишь, как интенсивно, скачкообразно развивался поэт Прийма. Мне знакомы его ранние стихи, самая первая пятнадцатилетняя подборка. Типовые полудетские вирши со всеми традиционными атрибутами: романтикой, «тяжелыми громадами» звездолетов, трудным счастьем дороги, синеглазой девчонкой и пр. Образы в большинстве своем довольно-таки стандартны, явственно ощущается некоторая неряшливость в выборе и обработке тем. Но читателя, знающего стихи более «позднего» Приймы приятно поражает молодой задор, даже нахрапистость юности, столь привлекательная при всей наивности вера в самые-рассамые идеалы, буйная, хотя и немного декларативная жажда подвига, боя, поиска, еще невысказанная, но уже чувствующаяся надежда на свой светлый жребий.
«Нужно не просто жить,
нужно уметь дерзать,
нужно уметь любить,
бороться и побеждать…»
Сейчас Лешка так уже не скажет. А жаль…
В своей «Автобиографии» Алексей Прийма спокойно заявляет: «Как поэт родился в 1964 году». Ну что ж, написанному верить.
Поэтическими вехами на его пути с этого отправного пункта остались подборки стихов «Бег на короткую дистанцию» (декабрь 1964 - июль 1966), «Попытка к самоубийству» (сентябрь 1966 - март 1967), семнадцатилетняя поэма «Граница бунта» (август - ноябрь 1965).
Стихи последних лет - свидетельство значительного поэтического и гражданского повзросления Приймы. Они-то и являются основным объектом нашего критического исследования.
3.
Может быть, все произошло именно так: новорожденный поэт открыл дверь, вышел в мир, огляделся - и замер в восторженном варварском ужасе. Как много прекрасного, совершенного, величественного создано до него! Он ошарашен:
«Что это?
Кто это?
Кем это придумано?
Кем все это создано? Почему не мной?
Я стою, испуганный…»
Но… страх проходит, и остается лишь светлая зависть да необходимейшее для всякого творца стремление утвердить себя, свое миропонимание, создать свое, создать по-своему, только по-своему.
Испокон веков существуют два пути литературного творчества, литературного новаторства (если понимать этот термин более широко, как нечто, принципиально улучшенное, принципиально обновленное по сравнению с предыдущим).
Путь первый: на базе формальных и идейных достижений прошлого создать свою форму и свое содержание, являющиеся не отрицанием опыта предшественников, а лишь доведением до абсолютного блеска и совершенства того, что было уже кем-то привнесено в искусство. Таковы Лермонтов, Тютчев, Гумилев, Блок.
Путь второй - как бы оттолкнуться от всей культуры прошлого, настолько резко переработать форму стиха, сообразуясь с новым содержанием, что она кажется противопоставленной литературе классического прошлого. Таковы Пушкин, Маяковский, Хлебников, Брюсов. Оба пути одинаково трудны и плодотворны и выбор их зависит не от величины поэтического гения, а скорее от его качества, т.е. от особенностей, присущих каждому своеобразно мыслящему индивидууму.
Алексей Прийма явно склоняется ко второму пути.
«Знаю:
планета измусолена поэтами,
Петрарками,
Фростами,
Блоками,
Гомерами»
Потому-то и ищет он новые темы, образы, формальные приемы. Не случаен и столь характерный для всего творчества Приймы образ Колумба - открывателя новых поэтических материков, неизведанного в сознании и чувствах человека. Великолепное это стремление! И как по-человечески радует взыскательного читателя повзросление и даже - не бойтесь этого слова - поумнение поэта, отразившееся в трактовке образа Колумба. Если раньше А. Прийма безапелляционно заявлял: «Я - Колумб», то теперь его декларация гораздо продуманнее, ответственней и вернее:
«Твердо верю, быть мне Колумбом».
4.
«Мы все учились понемногу…»
А.С. Пушкин
В начале нашего века новоявленный футуризм с бравадой и неуемной гордыней заявил о том, что он полностью отрицает всю предшествующую литературу («Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности»), он возник на совершенно голом месте и намерен создать Новую литературу, забыв о всех канонах и учителях. Безжалостное время спокойно посмеялось над этими псевдореволюционными декларациями, четко определило место футуристов не вне общелитературного течения, а в нем. Ведь даже у наиболее последовательных бунтарей в поэзии, Крученых и Хлебникова, были свои предшественники, наставники в поэтическом искусстве, чей опыт они так или иначе использовали.
В своих заявлениях Алейсей Прийма идет по проторенной футуристической дорожке («Вчерашнего дня не существует», «Атомный век требует атомных стихов», «Мои стихи - запретная зона для всех, влюбленных в угар Есенина», «Не верил я в гениальность Лорки», «Купить пижаму, Бальмонта и клизму»), но у него, как и всякого начинающего автора, есть свои литературные пристрастия, поэтические законы, которым он подчиняется, учителя, у которых он учится и которым он часто попросту подражает.
Так вот об учителях.
Первый и несомненнейший авторитет для поэта Приймы, конечно же, поэт Маяковский, особенно Маяковский ранний. Немало унаследовал Леша у «Владим Владимыча»: стремление к железной организации стиха, энергичную, взрывчатую динамику, нарастающую экспрессивность, ярую любовь к сумасшедшим образам. Следы влияния Маяковского чувствуются во всем творчестве Приймы, особенно в его поэме «Граница бунта, и ряде отдельных стихотворений из подборки «Бег на короткую дистанцию». Как пример можно привести двадцатистрочное «В подвале, где много мышей», являющееся «маяковским» и по теме, и по стилистике, и по всей системе образов, вплоть до реминисценций типа «немые и оглохшие скулы», «голос подраненный», «рваные окна» и пр.
Немалое влияние оказали и дурно понятые им футуристы, у которых он позаимствовал лишь удручающую небрежность в ритме некоторых - к счастью только некоторых - стихов, манерное пренебрежение пунктуацией да включением прозаических кусков в поэтическую речь! Я, читатель, воспринимаю все эти
«на ладони лежат го-
лые глаза и ждут, когда их о-
денут ресницами…»
всего лишь как элементарную неряшливость и кокетничанье. В более поздних стихах Алексея явственно звучит стремление к причудливой вязи образов, некоторому затемнению и многозначности смысловых конструкций - то есть прием, которого очень не чурался Борис Леонидович Пастернак.
Из современных авторов на поэзию А. Приймы, безусловно, наибольшее влияние оказали Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко.
Вознесенский и Прийма. Они пока несовместимы ни по величине художественного дарования, ни по масштабу творчества. Андрей Андреевич Вознесенский - гениальный поэт современности. Алексей Прийма - пока лишь подмастерье в высоком «цехе поэтов». Но они очень близки ему по мироощущению, настрою души, манере самовыражения.
Многому научился молодой поэт и у Е. Евтушенко, хотя бы искусству версификации, технике письма. Но иногда это переходит рамки простого ученичества, срабатывает опасная «читательская» память и неожиданно среди его стихов появляются до боли знакомые евтушенковские или вознесенские строки (как пример: «Написал я стихотворение», «Бег на короткую дистанцию») А. Приймы и «Написал я стихотворение» Е. Евтушенко («Взмах руки», 1962 год, стр. 279). Это не плагиат, а лишь вторичность мысли и чувства.
5.
«в страхе, в трепете к чьим-то словам
устанавливаю
границу
бунта
своим мыслям, чувствам, стихам».
Пожалуй, размах поэта, его общественная значимость для современников и потомков во многом зависит от горизонта видения мира, то того, насколько глубоко и широко мыслит и чувствует поэт. У гениев - горизонт - весь мир, все человечество. Таланты поменьше замкнуты в каких-то своих более или менее узких рамках.
К сожалению, определяющей тенденцией всего творчества А. Приймы является весьма опасная, пугающая тенденция «сужения горизонта». Поймите меня правильно. Речь идет не о географическом или тематическом (т.е. внешнем) горизонте, он у Алексея достаточно широк. В поле его зрения попадают и современные темы покорения космоса, и трагедия Хиросимы, и гибель «Трешера», и «Пурга в городе Тикси», и ужасы Третьей мировой… Я не об этом.
Речь идет о внутреннем горизонте самого поэта, горизонте его разума, его души, его сердца. Не так уж сложно показать, изобразить нечто, дать его преломление сквозь чистую и ясную призму своего «я» и выплеснуть, подарить читателю свои мысли, чувства, ассоциации. Нужно думать, додумывать, искать свои, и только свои ответы на беспощадные и бескомпромиссные вопросы современности. Не всегда удается, не всегда возможно ответить… Что ж, стихи будут прямым вопросом читателю, всему человечеству, но вопросом, за которым ощущается авторская позиция, его пристрастность, отчаянная боль, его сжатые для удара кулаки…
Алексей Прийма не дает себе труда - или попросту боится - додумать, дочувствовать, ответить до конца. Слишком поспешно и пугливо замыкается он в тесные и безжалостные границы, установленные им самим, в «охранительную глубину своего «я».
До тех пор, пока он не разрушит эти искусственные, трусливые границы, не быть ему большим поэтом, «чувствилищем своей страны, своего класса». До тех пор будет грозить ему жалкая участь превратиться в комнатного, салонного поэта, не нужного и не интересного никому, кроме него самого.
6.
Как я уже говорил, тенденция «сужения горизонта» характерна для творчества сегодняшнего А. Приймы. Она прослеживается и в «Границе бунта», и в «Беге на короткую дистанцию», и особенно в «Попытке к самоубийству». Эта тенденция, безусловно, определяет и целый ряд других, не менее отрицательных черт.
Читаешь последние стихи А. Приймы и поражаешься странному, неестественному сплаву стариковской равнодушной «мудрости» и юношеской свежести и непосредственности.
Когда-то наш поэт больше всего ненавидел и презирал мещанство, подлую и жалкую растительную жизнь обывателей, гордо восклицая:
«А я - романтик!
Я вижу море,
в котором бьются
паруса ветров».
Теперь этого нет. «Попытка к самоубийству», несмотря на ее внешнюю клочковатость, нервность, динамичность, - очень статичная, холодная, рассудочная подборка. И вот, как перл филистерского благодушия и высокомерия, - «Пора менять пластинку» («Одуванчик» № 1). К счастью, это стихотворение стоит особняком в творчестве Приймы, хотя к нему до какой-\то степени примыкают такие вещи, как «Пейзаж в развитии», «Попытка к самоубийству» и некоторые другие.
И как неизбежное следствие подобного самоуспокоения, поэтической трусости возникает мотив бесцельности, бессмысленности жизни.
«И ощущенье собственной ненужности
Ложится на плечи, прицеливаясь точно».
7.
Стихи А. Приймы из последней подборки одновременны, т.е. они порождены лишь сиюминутным чувством любви, боли, ужаса и пр. Полностью игнорируется прошлое, перспективы будущего сознательно обрублены. Иногда это искусственная, фальшивая замкнутость только в рамках сегодняшнего прорывается и - честное слово - жму твою руку, Лешка, за великолепный и единственно верный финал «Атомизированного ноктюрна», стихотворения, описывающего предсмертную жуть Третьей мировой, которая может начаться даже завтра, в 13.20., и снести с лица Земли все сущее:
«Заставьте,
зажатые в буднях,
головы приподняться
и снова поверить в Будущее.
Завтра. В 13.20.»
Есть чувство молитвенного восхищения ХХ столетьем, есть боль, тоска и яростная причастность к болям и бедам века. Но Прийма не может да просто и не видит еще возможности сделать мир мудрее, человечнее, чем сейчас. Это неутоленное стремление помочь людям, человечеству и рождает столь искренние и чистые «Монологи наших душ».
«Мы - души,
мы - уши века,
………………….
спасите нас, помогите,
руки свои протяните!
Мы - ваши души, поймите!
Спасите!
Спасите!
Спасите!»
Поэту кажется - мир безнадежно болен, излечить его невозможно да зачем?.. Тогда-то и появляется у него стремление уйти в себя, замкнуться в своей скорлупе. Но сделать это поэту и просто человеку, причастному к судьбам века, невозможно, к тому же первобытные глубины своей души, пронизанные губительными токами века, отпугивают, страшат своей бездонной новизной и неразгаданностью. И вот судорожный крик:
«Спрячь меня от самого
меня!»
Отсюда - скука, царящая в жизни лирического героя Приймы, скука, выраженная даже в блоковском эпиграфе перед «Попыткой к самоубийству»:
«ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
смертная.»
А дальше стихи, в которых тоже скука, скука, порожденная неверием в живительную мощь человека, порожденная тем самым «сужением горизонта», о котором шла речь выше:
«Обыденностью пронизанный,
мир истомился дремать
и видеть,
как люди мизерны,
гуманные, как Ремарк.»
Поэт готов умереть, согласен на свой жребий жертвы, готов ценой своей гибели спасти человечество:
«Чую, скучнеют нации,
унылой толпой рябя -
спасая их,
в ноги сенсации
согласен швырнуть себя.
Все «за» и «против» взвесив,
ближе к зеленой заре
тела больного месиво
линчую на фонаре.»
Огромное значение для выявления гражданской позиции поэта имеет его отношение к своему труду, к своим стихам и поэзии вообще. Маяковский воспринимает себя «заводом, вырабатывающим счастье», Некрасов с гордостью называет свою поэзию «колоколом вечевым», для символистов - поэзия - теургия, служение и абсолютнейшая преданность воле и страсти Бога. У А. Приймы произошли весьма любопытные сдвиги в понимании роли поэта и поэзии в сегодняшнем мире. От «Стихов без стихов», где автор с молодым, чистым, немного наивным упорством утверждал:
«Пусть дворники пишут
метлами по асфальту!
Пусть каждый токарь
вытачивает
на станке
стихотворение,
пусть математики
чертят
геометрические сонеты,
и тогда всем станет очень хорошо.
Все станут поэтами!
И станут улыбаться…»
до «Велемира Хлебникова», где
«шли стихи
оберточной бумагой
и шли стихи
на самокруткин дым,
и гибли строки, оробело-нагие,
под ливнем отчужденности косым».
Смысл: поэзия не нужна никому, кроме самого поэта. Вдумайтесь поглубже в эту метафору, и вам многое в стихах Приймы станет ясно.
8.
Пожалуй, наиболее характерной и значительной вещью А. Приймы является его поэма «Граница бунта». В ней отразились все основные, как положительные, так и отрицательные стороны его творчества. В предисловии к поэме автор заявляет: «Поэма - ветровое стекло гоночного автомобиля, в котором отражается планета». Не мало ли?.. И поэма, к сожалению, не оправдывает предисловия. Действительно, она хаотична, в чем-то скомкана, калейдоскопична, даже недописана. Нет того ощущения внутренней целостности, единства выражения. Мы, читатели, народ грамотный, и понимаем, что модна сейчас идея антисинтеза, антипоэмы, что «урановым веком мой голос разорван», но все же нам, читателям, хотелось бы видеть не конгломерат разрозненных, хотя и талантливых заготовок, а монолитную, строгую вещь.
9.
А бывает, что Алешка пишет просто отменные стихи: «Стриптиз по-нашему», «Найдя однажды…», «Мы», «Посты, посты…», «Я - Колумб», «Собор Василия Блаженного», «Старые аэропланы» и некоторые другие. Чем подкупают именно эти вещи? Искренностью, раскованностью, полнотой отдачи, выстраданностью мыслей…
Прекрасно, свежо и обостренно видит мир Алексей Прийма. Мир чистых красок, контрастов, никаких полутонов, мир бьющих и сильных образов. Ну, вот, например:
«На щеке обветренной -
маленькое небо,
маленькое небо - слеза дрожит.»
или:
«Где-то,
как рыба с вырванными жабрами,
бьется гибнущего корабля колокол
и зовет. Потрясенно и жалобно.»
Но иногда поэту еще изменяет вкус, чувство меры и тогда появляются такие фальшивые вещи, как «Пейзаж в развитии», как безобразно-красивые олеографии типа «Леди Люда», где есть все атрибуты изящных чувств, изящна форма, но нет истинной, всегда простой и строгой красоты - основного содержания искусства.
10.
На курсе давно поговаривают, что вот-де Лешка исписался, кончился, повторяет себя, пишет все хуже и скучнее. Думается, что это не так. Да, у Алексея Приймы невелик запас жизненных впечатлений, невелика биография (!Я мало прожил…»). Он сам об этом сказал с тревожной и жесткой откровенностью:
«удивленно себя перелистываю;
до чего же тонкая книга».
Он стремится восполнить это юношеское незнание жизни литературными воспоминаниями, реминисценциями, прямыми ссылками на литературные и философские авторитеты. Неизбежен и налет некоторой книжности на многих его стихах. Но это не столь страшно, книжности в конце концов трудно избежать любому поэту, нужно лишь, чтобы впечатления от книг, кинофильмов, умных разговоров не пересилили реального восприятия реальной жизни.
Странно другое. Прийма сейчас живет «в предчувствии своей гениальности злой».
«Я -
завтрашнее горло планеты,
стою, раскачиваясь на ветру».
Я решительно против поэтической псевдоскромности, поэтического самоуничижения. Но почему «завтрашнего», почему Алексей Прийма ничего не делает сейчас, чтобы стать «глашатаем нашего поколения»? Рано? Лет мало?.. Вспомним Артюра Рембо!
Для того, чтобы стать поэтом всей планеты, всего человечества, нужно прежде всего быть поэтом национальным. Для этого абсолютно необходимо острое чувство времени, острое и заинтересованное чувство своего народа, своей нации. А этого нет. Стихи А. Приймы во многом вневременны, вненациональны. Мне тоже далек «квасной патриотизм», мне тоже «чужды любые крестьянские сени», но жить нужно с народом, знать его сегодняшнюю жизнь, сегодняшние и завтрашние цели. Отшельники, схимники, непризнанные гении сейчас «не в моде», и утешаться тем, что:
«Не понимают меня
сегодня?..
Завтра поймут!»
глупо и смешно.
11.
Мне нравятся Лешкины стихи, я люблю их читать и перечитывать, задумываться над ними, они пробуждают мысль, и мне больно видеть, что нет пока решительного броска вперед в его поэзии, а есть лишь неудавшаяся попытка к бегству. В конце концов сам А. Прийма более всех своих критиков жесток и откровенен в оценке своего творчества:
«Твердо знаю,
что поэзия - фронт,
и что я
не ходил в атаку!»
Но мы, его сегодняшние читатели и почитатели, вместе с самим Алексеем Прийма верим и надеемся,
«что где-то ждут Америки».
Сергей Чупринин
ПОПЫТКА К БЕГСТВУ
1.
Сразу:
Алексей Прийма - поэт, т.е. индивидуум, ярче, острее и пристрастнее воспринимающий реальную действительность сквозь призму собственного «я» и отливающий свои мысли, чувства, впечатления в граненых и точных формах стихов. Поэт милостию божьей.
В наше время поэзия - «всеобщее состояние человеческого духа», стихи пишут десятки, сотни тысяч людей, но «творения» большинства из них остаются, к сожалению, лишь дилетантской версификацией, самодеятельностью, порою весьма милой и непосредственной, порою доходящей до графоманства. А. Прийма избежал столь печальной участи, он - поэт со своим видением мира, своими темами и критериями.
Однако спешу оговориться: А. Прийма - поэт скорее пока потенциальный, поэт не в силу уже созданных им произведений, а благодаря возможностям, чувствам, заложенным в нем самом и еще не выплеснувшимся наружу. Не так уж много у него пока вещей, отмеченных печатью истинной поэзии, но его стихи уже сейчас достаточно интересны, умны и своеобразны, чтобы о них говорить и думать, они стоят того, чтобы их судили по особым, гораздо более суровым законам, чем обычные стихи обычных начинающих поэтов.
2.
Жизнь и только жизнь является источником поэзии. Великолепной иллюстрацией к этому тезису может служить начало поэтической карьеры Леши Приймы.
«Трали-вали! Трали-вали!
Нас в милицию забрали» -
так он, двенадцатилетний, начинал. С тех пор его захлестнула веселая вакхическая волна поэзии, деятельности, преображенной и обостренной жизни. И чувствуется, что порою Прийма даже захлебывается в яростном, неудержимом потоке образов, мыслей, впечатлений.
Читая его последние стихи, сравнивая их с предыдущими, видишь, как интенсивно, скачкообразно развивался поэт Прийма. Мне знакомы его ранние стихи, самая первая пятнадцатилетняя подборка. Типовые полудетские вирши со всеми традиционными атрибутами: романтикой, «тяжелыми громадами» звездолетов, трудным счастьем дороги, синеглазой девчонкой и пр. Образы в большинстве своем довольно-таки стандартны, явственно ощущается некоторая неряшливость в выборе и обработке тем. Но читателя, знающего стихи более «позднего» Приймы приятно поражает молодой задор, даже нахрапистость юности, столь привлекательная при всей наивности вера в самые-рассамые идеалы, буйная, хотя и немного декларативная жажда подвига, боя, поиска, еще невысказанная, но уже чувствующаяся надежда на свой светлый жребий.
«Нужно не просто жить,
нужно уметь дерзать,
нужно уметь любить,
бороться и побеждать…»
Сейчас Лешка так уже не скажет. А жаль…
В своей «Автобиографии» Алексей Прийма спокойно заявляет: «Как поэт родился в 1964 году». Ну что ж, написанному верить.
Поэтическими вехами на его пути с этого отправного пункта остались подборки стихов «Бег на короткую дистанцию» (декабрь 1964 - июль 1966), «Попытка к самоубийству» (сентябрь 1966 - март 1967), семнадцатилетняя поэма «Граница бунта» (август - ноябрь 1965).
Стихи последних лет - свидетельство значительного поэтического и гражданского повзросления Приймы. Они-то и являются основным объектом нашего критического исследования.
3.
Может быть, все произошло именно так: новорожденный поэт открыл дверь, вышел в мир, огляделся - и замер в восторженном варварском ужасе. Как много прекрасного, совершенного, величественного создано до него! Он ошарашен:
«Что это?
Кто это?
Кем это придумано?
Кем все это создано? Почему не мной?
Я стою, испуганный…»
Но… страх проходит, и остается лишь светлая зависть да необходимейшее для всякого творца стремление утвердить себя, свое миропонимание, создать свое, создать по-своему, только по-своему.
Испокон веков существуют два пути литературного творчества, литературного новаторства (если понимать этот термин более широко, как нечто, принципиально улучшенное, принципиально обновленное по сравнению с предыдущим).
Путь первый: на базе формальных и идейных достижений прошлого создать свою форму и свое содержание, являющиеся не отрицанием опыта предшественников, а лишь доведением до абсолютного блеска и совершенства того, что было уже кем-то привнесено в искусство. Таковы Лермонтов, Тютчев, Гумилев, Блок.
Путь второй - как бы оттолкнуться от всей культуры прошлого, настолько резко переработать форму стиха, сообразуясь с новым содержанием, что она кажется противопоставленной литературе классического прошлого. Таковы Пушкин, Маяковский, Хлебников, Брюсов. Оба пути одинаково трудны и плодотворны и выбор их зависит не от величины поэтического гения, а скорее от его качества, т.е. от особенностей, присущих каждому своеобразно мыслящему индивидууму.
Алексей Прийма явно склоняется ко второму пути.
«Знаю:
планета измусолена поэтами,
Петрарками,
Фростами,
Блоками,
Гомерами»
Потому-то и ищет он новые темы, образы, формальные приемы. Не случаен и столь характерный для всего творчества Приймы образ Колумба - открывателя новых поэтических материков, неизведанного в сознании и чувствах человека. Великолепное это стремление! И как по-человечески радует взыскательного читателя повзросление и даже - не бойтесь этого слова - поумнение поэта, отразившееся в трактовке образа Колумба. Если раньше А. Прийма безапелляционно заявлял: «Я - Колумб», то теперь его декларация гораздо продуманнее, ответственней и вернее:
«Твердо верю, быть мне Колумбом».
4.
«Мы все учились понемногу…»
А.С. Пушкин
В начале нашего века новоявленный футуризм с бравадой и неуемной гордыней заявил о том, что он полностью отрицает всю предшествующую литературу («Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности»), он возник на совершенно голом месте и намерен создать Новую литературу, забыв о всех канонах и учителях. Безжалостное время спокойно посмеялось над этими псевдореволюционными декларациями, четко определило место футуристов не вне общелитературного течения, а в нем. Ведь даже у наиболее последовательных бунтарей в поэзии, Крученых и Хлебникова, были свои предшественники, наставники в поэтическом искусстве, чей опыт они так или иначе использовали.
В своих заявлениях Алейсей Прийма идет по проторенной футуристической дорожке («Вчерашнего дня не существует», «Атомный век требует атомных стихов», «Мои стихи - запретная зона для всех, влюбленных в угар Есенина», «Не верил я в гениальность Лорки», «Купить пижаму, Бальмонта и клизму»), но у него, как и всякого начинающего автора, есть свои литературные пристрастия, поэтические законы, которым он подчиняется, учителя, у которых он учится и которым он часто попросту подражает.
Так вот об учителях.
Первый и несомненнейший авторитет для поэта Приймы, конечно же, поэт Маяковский, особенно Маяковский ранний. Немало унаследовал Леша у «Владим Владимыча»: стремление к железной организации стиха, энергичную, взрывчатую динамику, нарастающую экспрессивность, ярую любовь к сумасшедшим образам. Следы влияния Маяковского чувствуются во всем творчестве Приймы, особенно в его поэме «Граница бунта, и ряде отдельных стихотворений из подборки «Бег на короткую дистанцию». Как пример можно привести двадцатистрочное «В подвале, где много мышей», являющееся «маяковским» и по теме, и по стилистике, и по всей системе образов, вплоть до реминисценций типа «немые и оглохшие скулы», «голос подраненный», «рваные окна» и пр.
Немалое влияние оказали и дурно понятые им футуристы, у которых он позаимствовал лишь удручающую небрежность в ритме некоторых - к счастью только некоторых - стихов, манерное пренебрежение пунктуацией да включением прозаических кусков в поэтическую речь! Я, читатель, воспринимаю все эти
«на ладони лежат го-
лые глаза и ждут, когда их о-
денут ресницами…»
всего лишь как элементарную неряшливость и кокетничанье. В более поздних стихах Алексея явственно звучит стремление к причудливой вязи образов, некоторому затемнению и многозначности смысловых конструкций - то есть прием, которого очень не чурался Борис Леонидович Пастернак.
Из современных авторов на поэзию А. Приймы, безусловно, наибольшее влияние оказали Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко.
Вознесенский и Прийма. Они пока несовместимы ни по величине художественного дарования, ни по масштабу творчества. Андрей Андреевич Вознесенский - гениальный поэт современности. Алексей Прийма - пока лишь подмастерье в высоком «цехе поэтов». Но они очень близки ему по мироощущению, настрою души, манере самовыражения.
Многому научился молодой поэт и у Е. Евтушенко, хотя бы искусству версификации, технике письма. Но иногда это переходит рамки простого ученичества, срабатывает опасная «читательская» память и неожиданно среди его стихов появляются до боли знакомые евтушенковские или вознесенские строки (как пример: «Написал я стихотворение», «Бег на короткую дистанцию») А. Приймы и «Написал я стихотворение» Е. Евтушенко («Взмах руки», 1962 год, стр. 279). Это не плагиат, а лишь вторичность мысли и чувства.
5.
«в страхе, в трепете к чьим-то словам
устанавливаю
границу
бунта
своим мыслям, чувствам, стихам».
Пожалуй, размах поэта, его общественная значимость для современников и потомков во многом зависит от горизонта видения мира, то того, насколько глубоко и широко мыслит и чувствует поэт. У гениев - горизонт - весь мир, все человечество. Таланты поменьше замкнуты в каких-то своих более или менее узких рамках.
К сожалению, определяющей тенденцией всего творчества А. Приймы является весьма опасная, пугающая тенденция «сужения горизонта». Поймите меня правильно. Речь идет не о географическом или тематическом (т.е. внешнем) горизонте, он у Алексея достаточно широк. В поле его зрения попадают и современные темы покорения космоса, и трагедия Хиросимы, и гибель «Трешера», и «Пурга в городе Тикси», и ужасы Третьей мировой… Я не об этом.
Речь идет о внутреннем горизонте самого поэта, горизонте его разума, его души, его сердца. Не так уж сложно показать, изобразить нечто, дать его преломление сквозь чистую и ясную призму своего «я» и выплеснуть, подарить читателю свои мысли, чувства, ассоциации. Нужно думать, додумывать, искать свои, и только свои ответы на беспощадные и бескомпромиссные вопросы современности. Не всегда удается, не всегда возможно ответить… Что ж, стихи будут прямым вопросом читателю, всему человечеству, но вопросом, за которым ощущается авторская позиция, его пристрастность, отчаянная боль, его сжатые для удара кулаки…
Алексей Прийма не дает себе труда - или попросту боится - додумать, дочувствовать, ответить до конца. Слишком поспешно и пугливо замыкается он в тесные и безжалостные границы, установленные им самим, в «охранительную глубину своего «я».
До тех пор, пока он не разрушит эти искусственные, трусливые границы, не быть ему большим поэтом, «чувствилищем своей страны, своего класса». До тех пор будет грозить ему жалкая участь превратиться в комнатного, салонного поэта, не нужного и не интересного никому, кроме него самого.
6.
Как я уже говорил, тенденция «сужения горизонта» характерна для творчества сегодняшнего А. Приймы. Она прослеживается и в «Границе бунта», и в «Беге на короткую дистанцию», и особенно в «Попытке к самоубийству». Эта тенденция, безусловно, определяет и целый ряд других, не менее отрицательных черт.
Читаешь последние стихи А. Приймы и поражаешься странному, неестественному сплаву стариковской равнодушной «мудрости» и юношеской свежести и непосредственности.
Когда-то наш поэт больше всего ненавидел и презирал мещанство, подлую и жалкую растительную жизнь обывателей, гордо восклицая:
«А я - романтик!
Я вижу море,
в котором бьются
паруса ветров».
Теперь этого нет. «Попытка к самоубийству», несмотря на ее внешнюю клочковатость, нервность, динамичность, - очень статичная, холодная, рассудочная подборка. И вот, как перл филистерского благодушия и высокомерия, - «Пора менять пластинку» («Одуванчик» № 1). К счастью, это стихотворение стоит особняком в творчестве Приймы, хотя к нему до какой-\то степени примыкают такие вещи, как «Пейзаж в развитии», «Попытка к самоубийству» и некоторые другие.
И как неизбежное следствие подобного самоуспокоения, поэтической трусости возникает мотив бесцельности, бессмысленности жизни.
«И ощущенье собственной ненужности
Ложится на плечи, прицеливаясь точно».
7.
Стихи А. Приймы из последней подборки одновременны, т.е. они порождены лишь сиюминутным чувством любви, боли, ужаса и пр. Полностью игнорируется прошлое, перспективы будущего сознательно обрублены. Иногда это искусственная, фальшивая замкнутость только в рамках сегодняшнего прорывается и - честное слово - жму твою руку, Лешка, за великолепный и единственно верный финал «Атомизированного ноктюрна», стихотворения, описывающего предсмертную жуть Третьей мировой, которая может начаться даже завтра, в 13.20., и снести с лица Земли все сущее:
«Заставьте,
зажатые в буднях,
головы приподняться
и снова поверить в Будущее.
Завтра. В 13.20.»
Есть чувство молитвенного восхищения ХХ столетьем, есть боль, тоска и яростная причастность к болям и бедам века. Но Прийма не может да просто и не видит еще возможности сделать мир мудрее, человечнее, чем сейчас. Это неутоленное стремление помочь людям, человечеству и рождает столь искренние и чистые «Монологи наших душ».
«Мы - души,
мы - уши века,
………………….
спасите нас, помогите,
руки свои протяните!
Мы - ваши души, поймите!
Спасите!
Спасите!
Спасите!»
Поэту кажется - мир безнадежно болен, излечить его невозможно да зачем?.. Тогда-то и появляется у него стремление уйти в себя, замкнуться в своей скорлупе. Но сделать это поэту и просто человеку, причастному к судьбам века, невозможно, к тому же первобытные глубины своей души, пронизанные губительными токами века, отпугивают, страшат своей бездонной новизной и неразгаданностью. И вот судорожный крик:
«Спрячь меня от самого
меня!»
Отсюда - скука, царящая в жизни лирического героя Приймы, скука, выраженная даже в блоковском эпиграфе перед «Попыткой к самоубийству»:
«ох ты, горе-горькое!
Скука скучная,
смертная.»
А дальше стихи, в которых тоже скука, скука, порожденная неверием в живительную мощь человека, порожденная тем самым «сужением горизонта», о котором шла речь выше:
«Обыденностью пронизанный,
мир истомился дремать
и видеть,
как люди мизерны,
гуманные, как Ремарк.»
Поэт готов умереть, согласен на свой жребий жертвы, готов ценой своей гибели спасти человечество:
«Чую, скучнеют нации,
унылой толпой рябя -
спасая их,
в ноги сенсации
согласен швырнуть себя.
Все «за» и «против» взвесив,
ближе к зеленой заре
тела больного месиво
линчую на фонаре.»
Огромное значение для выявления гражданской позиции поэта имеет его отношение к своему труду, к своим стихам и поэзии вообще. Маяковский воспринимает себя «заводом, вырабатывающим счастье», Некрасов с гордостью называет свою поэзию «колоколом вечевым», для символистов - поэзия - теургия, служение и абсолютнейшая преданность воле и страсти Бога. У А. Приймы произошли весьма любопытные сдвиги в понимании роли поэта и поэзии в сегодняшнем мире. От «Стихов без стихов», где автор с молодым, чистым, немного наивным упорством утверждал:
«Пусть дворники пишут
метлами по асфальту!
Пусть каждый токарь
вытачивает
на станке
стихотворение,
пусть математики
чертят
геометрические сонеты,
и тогда всем станет очень хорошо.
Все станут поэтами!
И станут улыбаться…»
до «Велемира Хлебникова», где
«шли стихи
оберточной бумагой
и шли стихи
на самокруткин дым,
и гибли строки, оробело-нагие,
под ливнем отчужденности косым».
Смысл: поэзия не нужна никому, кроме самого поэта. Вдумайтесь поглубже в эту метафору, и вам многое в стихах Приймы станет ясно.
8.
Пожалуй, наиболее характерной и значительной вещью А. Приймы является его поэма «Граница бунта». В ней отразились все основные, как положительные, так и отрицательные стороны его творчества. В предисловии к поэме автор заявляет: «Поэма - ветровое стекло гоночного автомобиля, в котором отражается планета». Не мало ли?.. И поэма, к сожалению, не оправдывает предисловия. Действительно, она хаотична, в чем-то скомкана, калейдоскопична, даже недописана. Нет того ощущения внутренней целостности, единства выражения. Мы, читатели, народ грамотный, и понимаем, что модна сейчас идея антисинтеза, антипоэмы, что «урановым веком мой голос разорван», но все же нам, читателям, хотелось бы видеть не конгломерат разрозненных, хотя и талантливых заготовок, а монолитную, строгую вещь.
9.
А бывает, что Алешка пишет просто отменные стихи: «Стриптиз по-нашему», «Найдя однажды…», «Мы», «Посты, посты…», «Я - Колумб», «Собор Василия Блаженного», «Старые аэропланы» и некоторые другие. Чем подкупают именно эти вещи? Искренностью, раскованностью, полнотой отдачи, выстраданностью мыслей…
Прекрасно, свежо и обостренно видит мир Алексей Прийма. Мир чистых красок, контрастов, никаких полутонов, мир бьющих и сильных образов. Ну, вот, например:
«На щеке обветренной -
маленькое небо,
маленькое небо - слеза дрожит.»
или:
«Где-то,
как рыба с вырванными жабрами,
бьется гибнущего корабля колокол
и зовет. Потрясенно и жалобно.»
Но иногда поэту еще изменяет вкус, чувство меры и тогда появляются такие фальшивые вещи, как «Пейзаж в развитии», как безобразно-красивые олеографии типа «Леди Люда», где есть все атрибуты изящных чувств, изящна форма, но нет истинной, всегда простой и строгой красоты - основного содержания искусства.
10.
На курсе давно поговаривают, что вот-де Лешка исписался, кончился, повторяет себя, пишет все хуже и скучнее. Думается, что это не так. Да, у Алексея Приймы невелик запас жизненных впечатлений, невелика биография (!Я мало прожил…»). Он сам об этом сказал с тревожной и жесткой откровенностью:
«удивленно себя перелистываю;
до чего же тонкая книга».
Он стремится восполнить это юношеское незнание жизни литературными воспоминаниями, реминисценциями, прямыми ссылками на литературные и философские авторитеты. Неизбежен и налет некоторой книжности на многих его стихах. Но это не столь страшно, книжности в конце концов трудно избежать любому поэту, нужно лишь, чтобы впечатления от книг, кинофильмов, умных разговоров не пересилили реального восприятия реальной жизни.
Странно другое. Прийма сейчас живет «в предчувствии своей гениальности злой».
«Я -
завтрашнее горло планеты,
стою, раскачиваясь на ветру».
Я решительно против поэтической псевдоскромности, поэтического самоуничижения. Но почему «завтрашнего», почему Алексей Прийма ничего не делает сейчас, чтобы стать «глашатаем нашего поколения»? Рано? Лет мало?.. Вспомним Артюра Рембо!
Для того, чтобы стать поэтом всей планеты, всего человечества, нужно прежде всего быть поэтом национальным. Для этого абсолютно необходимо острое чувство времени, острое и заинтересованное чувство своего народа, своей нации. А этого нет. Стихи А. Приймы во многом вневременны, вненациональны. Мне тоже далек «квасной патриотизм», мне тоже «чужды любые крестьянские сени», но жить нужно с народом, знать его сегодняшнюю жизнь, сегодняшние и завтрашние цели. Отшельники, схимники, непризнанные гении сейчас «не в моде», и утешаться тем, что:
«Не понимают меня
сегодня?..
Завтра поймут!»
глупо и смешно.
11.
Мне нравятся Лешкины стихи, я люблю их читать и перечитывать, задумываться над ними, они пробуждают мысль, и мне больно видеть, что нет пока решительного броска вперед в его поэзии, а есть лишь неудавшаяся попытка к бегству. В конце концов сам А. Прийма более всех своих критиков жесток и откровенен в оценке своего творчества:
«Твердо знаю,
что поэзия - фронт,
и что я
не ходил в атаку!»
Но мы, его сегодняшние читатели и почитатели, вместе с самим Алексеем Прийма верим и надеемся,
«что где-то ждут Америки».