ИСААК КЕРЧ. "В ИСТИНЕ И ПРАВДЕ" ("ИЕРУСАЛИМ")
«Завет мой, который я заключил
с вами при исшествии вашем из Египта,
и дух мой пребывает среди вас -
не бойтесь!» Аггей 2. 5
«И приведу их, и будут они жить
в Иерусалиме, и будут моим народом
и я буду им Богом, в истине и правде».
Захария 8. 8
Дрожайшей тварью я покинул зал,
где в золоте надменные колонны
не верили ни боли ни слезам...
И по дороге, солнцем опаленной,
я путь направил в сторону судеб,
избравших стан когда-то мощной рати,
И я к нему приблизился и... хлеб
мне тут же подан был руками братьев.
«Да есть ли вам чем полдничать самим? -
я оглянулся, - Ведь за мной пустыня,
а что за вами?» «Иерусалим», -
мне был ответ. Теперь стопами сына
я подошел к чернеющим вратам
и, отступивши, люд за мною замер...
Я был знаком и прежде городам
и, верно ведь, они б меня узнали,
но здесь мой опыт был мне ни к чему...
Вдруг звуки труб и... предо мною Ангел!
Узнал его по светлому челу,
по крыльям, что сложил он и тому
как мне в глаза своим он взором глянул.
«Ответь! - он рек, - Была ль причина там,
во имя безоглядного исхода
оставить край и по чужим следам
переменить отсчет начала года?»
«Но там был царь! Моя ли в том вина,
что он жесток, насмешлив и коварен?
О, если б он послушался меня,
тогда я был бы от цепей избавлен!»
«Ты судишь так, поскольку не сумел
найти тех слов, которых царь достоин,
а будь ты при оружии и смел...»
И я сказал чуть слышно: «Я не воин».
И Ангел мне: «Прекрасен вид маслин,
а все ж, клянусь, не в них судьба исхода.
Но чтоб увидеть Иерусалим
причина - что?» И я сказал: «Свобода».
* * *
В Иерусалиме, в центре самом,
как кометный хвост, сиреной взвыв,
в городе, светло сравнимым с садом, -
взрыв!
Я прошу задуматься об этом,
тех, кто с боем праведным сравнив,
слышит марши в гомоне победном:
в Иерусалиме - взрыв!
Не о красках речь и не о скалках,
не о нотах, что не подобрать...
В стороне свирель еще сверкала -
что ей делать, если не играть!
Трудно перечислить части тела,
сердце с легким или кости ног -
все что в окна жителей влетело
(тут Рабле уж как помочь бы мог!)
Разве что судья средневековья
на такие б мелочи взирал
и весь мир, закованный в оковы,
в глубине души своей взрывал.
Ненависть - единственное пламя
где все чувства гибнут до конца
Общество, где ненависть упряма
никогда не обретет лица.
Ошибаться - есть удел живого.
Был один, он видел в нас раба.
С ним в аду раскалена жаровня -
так его закончилась борьба.
Мера истин - тягостное бремя:
как ты тут ни зверствуй или грабь -
лучше труп, поскольку из еврея,
прямо скажем, никудышний раб.
Он лица, - хоть и пора молиться -
никогда линейкой не кроил:
только тем, кто прячет в тряпки лица,
трудно распознать открытый мир.
Я им помогу: приду на площадь,
Подниму ту светлую свирель
И сыграю как в весенних рощах
Ярким взрывом расцвела сирень.
И еще играть им долго буду
о глубинах в море и о том,
что дельфины в удивленье люду
тоже могут целоваться ртом.
И о том, что есть земля сырая,
а не явь спресованных минут
и о том, что даже не сыграю
люди через музыку поймут.
Потому что ошибаться в сути
есть удел живого на Земле,
Потому что люди - всюду люди,
и они не могут жить во зле.
* * *
Ушедшим в мир иной
известны наши судьбы,
как нам понятна
сложность их дорог,
но кроме них,
признаемся по сути,
дороги те
никто пройти б не смог.
И эта мудрость,
что незаменима
чужая жизнь,
как новой не цвести,
ведь и она
из Иерусалима -
лишь надо жизни
все в одну свести.
И я девчонок,
выбравших тот танец,
что так и не пришлось им
танцевать,
хочу спросить:
«Что делать нам осталось?
Без вас какая
нам теперь цена?»
И я мальчишек,
тех, что лишь мечтали,
чтоб недоверья
рухнула стена,
хочу спросить:
«Во гневе и печали
какая нам, живущим здесь,
цена?»
Да, да, конечно,
кто из них при жизни
хотя бы раз
задумался о том,
о чем... да вот
хотя бы пейзажисты
задумчиво стоят
перед холстом.
Побольше краски,
чуть побольше света?
Так может,
в «Дельфинарий» ваш приход
и был тот свет,
чтобы картина эта
была светла
как майский хоровод?
Мне помнится,
маляр голубоглазый
картину эпохально малевал,
в углу ее,
в искусственном экстазе
вместил
жида порхатого
овал.
Плебей!
Ему,
да и ему подобным,
ребята, чем
теперь мы возразим?
Каким ответом
тяжким и подробным
мы их до основания сразим?
Что если вашу жизнь
и миллионов
сожженных
и задушенных живьем
соединим? -
каким единым словом
мы саван
их бесчестию сошьем?
Что может быть
для них еще страшнее,
чем наша
побеждающая страсть?
Как сделать, чтоб
их рытая траншея
могла на деле
их могилой стать?
И вдруг я вижу шевеленье пепла
и с ними кто в столетиях незрим,
и тех парнишек, песня чья не спета
из Тель-Авива и в России где-то,
из всех безумств террора и запрета,
где взрыв чеканит профиль минарета,
прижав ладонь, что сердцем вмиг согрета -
ответ един: «Наш Иерусалим!».
А вы, мерзавцы, спешите к женам -
пусть ночь продлится десяток дней
пыхтя старайтесь и вслед сожженым,
от жизни кладбищами огражденным,
верните миру его детей!
* * *
У Гегеля в труде «Наука логики»
есть нудного немало, но одна
меня сразила мысль, что в свете,
конечно, в асолютном свете, нет
возможности
хоть что-то видеть... Дом
рощу, колокольню с садом,
деревню, зеркало... - все это различим
как только к свету темень примешаем...
И значит, все напротив:
в полной тьме,
ну а точнее - в абсолютном мраке
нам от природы видеть не дано.
И тут же я подумал: а кто знает,
возможно ли, что с нами темнота,
что отделяет доброе от злого?
Не будь их, уничтоженных в войне,
-ушедших в темноту - была бы память
о них светла, причем настолько,
что имя каждого есть в Книге Бытия?
И не с того ль в пророчестве о том,
что «Человеков побеждать ты будешь»,
содержится намек на скорбный вклад
шести мильонов
в жизнь живущих ныне?
О, хитрый Бог!
Кто может догадаться,
что этот исстрадавшийся народ
воюет миллионами людей,
тогда как враг его так малочислен!
К тому ж прибавь утроенную силу
ушедшего за грани бытия...
и, значит, уничтоженные ныне
лишь только умножают силу ту!
Насколько же враги мои безумны!
Как наши ненавистники смешны!
Как с давних пор они на нас не смотрят,
а все-таки похожи на людей,
которые стараются как могут,
глаза таращат,
вытирают слезы,
друг друга обвиняют,
а не видят... Ведь факт - не видят!
А должно быть, дело,
как раз и состоит извечно в том,
что хоть ты ври, души или отважно
бей шашкою размашисто иль злобствуй,
будь ратоборцем и потей над пеплом,
а то стреляй, построив строй, в затылки,
а все-таки не видно в чистом свете -
не видно в чистом свете ничего!
* * *
Бывает день - меня везет автобус,
в соседнем кресле дремлет пассажир,
и вроде все в порядке: личный тонус,
судьба дорог и парковый режим...
И сам я тоже, голову склоняя,
вдруг в комнатушке вижу малыша,
и мама с ним, и голосу внимая
следит малыш наклон карандаша.
«Вот так, я помню... - повторяет мама, -
да, точно так... Теперь давай-ка ты...»
И мальчуган берется, но упрямо
у буквы расползаются черты.
«Да ты наклон, скажи, куда направил! -
Вот грамотей!» - шутя смеется мать,
она не знает, эту букву «алеф»
он будет все же правильно писать.
Ну, а тогда победы пятилеток
и самозванство жалкое вождей
с непостижимой сутью партбилетов
ей были этой буквы поважней.
Да и понятно: в беспощадной битве
ей было просто чудо - уцелеть.
Какие там соседские обиды!
Вот дети есть - дай Бог им по сто лет!
Вернулся муж, хоть болен и подавлен,
контужен, зол, но главное-то, жив!
Но что никто не знает, в букве «алеф»
известно ей где ставится нажим.
От этого урока до момента,
когда я плача запираю дверь
проходит жизнь и суть менталитета:
чем был я плох, тем стал хорош теперь.
Но я все там, в той комнатушке утлой,
где миру заоконному незрим,
«Проснись... - тревожит мама в это утро...
пишу я слово... - Иерусалим».
* * *
Я проходил у Стены Плача.
Мальчик, стоявший рядом с молившимся отцом,
спросил: «Что ты шепчешь, папа?»
Отец указал на распластавшуюся вдоль Стены толпу:
«Ты видишь их?»
«Да», - ответил сын.
«Ведь и они шепчут, правда?»
«Да», - кивнул сын.
«Я слово в слово говорю о том же», - сказал отец.
* * *
Эй, евреи, единое племя!
Что, опять по былому тоска?
Так ведь было так: выйдя из плена,
вам Египет нудил у виска.
Что за роль - быть всегда недовольным,
вечно видеть прицельность обид,
принимать все сердечные боли -
за свое, что ли, меньше болит?
И что вам до какого-то толка
в том, что джунглевый абориген
не ботинки начистил, а только
их на босую ногу надел?
Видно так и живут по Заветам,
по которым до Судного дня
иудея причастность заметна
от вершин до подводного дна.
Это ж надо быть просто незрячим
чтоб не знать, кто он есть, иудей -
нет, наверно, приверженца ярче
общежитья и братства людей.
И при всем, что присуще народу
есть способность при чванстве людском
не согласно поддакивать сброду,
а стоять до конца на своем.
Потому и свеча не погибла
и крепка при бессмертных словах:
«Помни, ты выходил из Египта,
дай понять, что другой не слабак».
На горах или возле разливов
(будь я Бог, я б судил по делам),
десять было б Иерусалимов -
иудеям все б десять отдал.
Только знают евреи который
им единственный нужен самим:
за страданье, что вынесли с Торой
как награда - Иерусалим!
* * *
Вижу, как бизнесмен окрыленный
оторвавшись в Нью-Йорке от дел,
позвонит из притихшей конторы:
«Как там, шекель, еще не взлетел?»
Вижу, как дипломат, что приближен
к небесам, что иной властелин,
выдаст: «Мало ли что там, в Париже...
Вот что скажет Иерусалим!»
В Доме мод, чьи награды сулимы
только самым большим кутерье,
решено, что в Иерусалиме
«кто есть кто» назовут в кутерьме.
Тут хоть рот в изумленье разиньте,
но одарит сталица внучат
за стихи и, надеюсь, призы те
от меня в эти руки вручат.
Помечтали? Теперь повернемся
к нашим дням повзрослевшим лицом
и поставим в строке знак вопроса:
сколько миру быть полным свинцом?
Что нас всех отягченно треножит?
Что обманно за счастьем ведет,
и настолько, что день, вроде, прожит,
а вот жизнь в этом смысле - не в счет?
И в сумятице смертного боя,
где расплавленно стынет зола,
города предстают предо мною
разукрашенным зрелищем зла.
Значит, должен иным быть наш город!
Так каким же? - ведь мутят исток
и не только наш давнишний ворог -
даже друг его лжив и жесток.
Мне, наверное, трудно ответить,
но скажу, оглянувшись назад:
здесь раскинет тенистые ветви
вечной Правды и Истины сад.
Потому что вся мудрость парадов
в горьких днях, что нам были даны
и, коль в нашей истории правда -
правде быть и в грядущие дни.
* * *
Я покину Иерусалим,
оставаясь, все же в этих стенах...
Так, наверно, выдав на разлив,
бочка до конца не опустела...
Так, паломник, выслушав призыв,
выйдет на тропу осиротело,
Так душа, при пробе на разрыв,
смотрит на оставленное тело.
***
Поэма написана, кажется, в 90-е. В России вроде как не публиковалась. в Израиле - точно не знаю.