поэма про Федора и музей
Итак, это будет жесточайшая битва титанов. Несмотря на то что sobakin_spb обманом и с помощью подкупа получил литературную премию на Блогах Года, жечь глаголом в этом баттле буду я. Федор же угрожает на каждый мой поэтический опус про него рисовать меня "во всей приглядности", а то и Камасутру Викторовны изобразить даже.
В такие его способности я не верю, но он уже изрядно написал моих портретов, за что еще не поплатился сполна.
Я уже была и африканской невольницей, и плясала в клубе , сидела обнаженная и даже гламурно ожидала встречи с Феденькой.
Я же за все время нашей дружбы лишь однажды воспела его в стихах, что совершенно не восполняет нанесенного мне Федором психологического урона. Поэтому сегодня в рамках боевых действий поэма про то, как Собакин в музей попал.
Пододев шерстяные кальсоны,
Чтобы мелкого друга сберечь,
Федор вышел в мороз, убежденный,
Что сумеет за водкой добечь.
Он понесся, как лось, через Невский,
Словно кегли сбивая кругом
Всех прохожих (ведь Федя же дерзкий
И другие ему нипочем).
Оставалось всего пол-квартала
До заветной до рюмочной той,
Когда вдруг перезвон услыхал он,
Что раздался под самой полой.
Распахнувши тулуп, он напрягся
И вдруг понял - Святые Отцы! -
Что не звон колокольный раздался,
А звенели его бубенцы.
Не спасли шерстяные кальсоны
От суровых морозов зимой.
Федя плачет, неопохмеленный,
И не помнит дорогу домой.
Вдруг спасительно дверь заскрипела,
Через миг уже Федор за ней.
Что за место? Глядит ошалело.
Так впервые попал он в музей.
Из-под носа смахнул он сосули
И пошел в переходы дворцов,
Разбудивши на кассе бабулю
Перезвоном своих бубенцов.
Она выгнать хотела нахала,
Принялась уже громко кричать,
Но потом перезвон услыхала
И его пожалела, как мать.
И вот Федор уж в залы проходит
И глядит вкруг себя, рот раскрыв.
На него благодать вдруг снисходит
И рождает душевный порыв:
"Все, сегодня же брошу я квасить
И соседок хватать за бока.
Я полотна начну лучше красить,
Чтоб остаться героем в веках!
Нарисую такую картину,
Чтобы плакал народ от нее.
Нарисую соседскую Зину
И ее кружевное белье.
Нарисую я Питер дождливый
И мосты, и колодцы-дворы.
Нарисую еще особливо
Карасей для шальной детворы."
И такими вот думами полон
Вышел Федя опять на мороз.
Но ни шагу ступить не успел он -
Моментально к музею примерз.
Как же так?! - тут воскликнет читатель, -
Ну зачем же ему замерзать?
Ведь зажегся в душе его факел,
Должен Федю теперь согревать!
А вот хуй там, - отвечу я честно,
Я, как автор, на Федора зла.
Ведь музей для Федота - не место,
Я же в рюмочной Федю ждала.
Потому моя месть беспощадна,
И одною лишь волей своей
Заморожу я Федора, гада,
Пусть теперь охраняет музей.
И стоять ему до потепленья,
Пока вновь не вернутся скворцы.
И пока не звенят здесь капели,
Мелодично звенят бубенцы.
В такие его способности я не верю, но он уже изрядно написал моих портретов, за что еще не поплатился сполна.
Я уже была и африканской невольницей, и плясала в клубе , сидела обнаженная и даже гламурно ожидала встречи с Феденькой.
Я же за все время нашей дружбы лишь однажды воспела его в стихах, что совершенно не восполняет нанесенного мне Федором психологического урона. Поэтому сегодня в рамках боевых действий поэма про то, как Собакин в музей попал.
Пододев шерстяные кальсоны,
Чтобы мелкого друга сберечь,
Федор вышел в мороз, убежденный,
Что сумеет за водкой добечь.
Он понесся, как лось, через Невский,
Словно кегли сбивая кругом
Всех прохожих (ведь Федя же дерзкий
И другие ему нипочем).
Оставалось всего пол-квартала
До заветной до рюмочной той,
Когда вдруг перезвон услыхал он,
Что раздался под самой полой.
Распахнувши тулуп, он напрягся
И вдруг понял - Святые Отцы! -
Что не звон колокольный раздался,
А звенели его бубенцы.
Не спасли шерстяные кальсоны
От суровых морозов зимой.
Федя плачет, неопохмеленный,
И не помнит дорогу домой.
Вдруг спасительно дверь заскрипела,
Через миг уже Федор за ней.
Что за место? Глядит ошалело.
Так впервые попал он в музей.
Из-под носа смахнул он сосули
И пошел в переходы дворцов,
Разбудивши на кассе бабулю
Перезвоном своих бубенцов.
Она выгнать хотела нахала,
Принялась уже громко кричать,
Но потом перезвон услыхала
И его пожалела, как мать.
И вот Федор уж в залы проходит
И глядит вкруг себя, рот раскрыв.
На него благодать вдруг снисходит
И рождает душевный порыв:
"Все, сегодня же брошу я квасить
И соседок хватать за бока.
Я полотна начну лучше красить,
Чтоб остаться героем в веках!
Нарисую такую картину,
Чтобы плакал народ от нее.
Нарисую соседскую Зину
И ее кружевное белье.
Нарисую я Питер дождливый
И мосты, и колодцы-дворы.
Нарисую еще особливо
Карасей для шальной детворы."
И такими вот думами полон
Вышел Федя опять на мороз.
Но ни шагу ступить не успел он -
Моментально к музею примерз.
Как же так?! - тут воскликнет читатель, -
Ну зачем же ему замерзать?
Ведь зажегся в душе его факел,
Должен Федю теперь согревать!
А вот хуй там, - отвечу я честно,
Я, как автор, на Федора зла.
Ведь музей для Федота - не место,
Я же в рюмочной Федю ждала.
Потому моя месть беспощадна,
И одною лишь волей своей
Заморожу я Федора, гада,
Пусть теперь охраняет музей.
И стоять ему до потепленья,
Пока вновь не вернутся скворцы.
И пока не звенят здесь капели,
Мелодично звенят бубенцы.