ЕЩЕ РАЗ О НАЧАЛЕ РУСИ
ПО ПОВОДУ МОНОГРАФИИ В.Я. ПЕТРУХИНА «НАЧАЛО ЭТНОКУЛЬТУРНОЙ ИСТОРИИ РУСИ IX-XI ВЕКОВ»
(Смоленск: Русич; М.: Гнозис, 1995. 320 с.)
Работа В.Я. Петрухина посвящена начальному периоду русской истории - той эпохе, когда создавалось русское государство, древнерусская народность, давшая начало трем восточнославянским народам. С начала русской исторической науки интерес к этому периоду не ослабевал, подогреваясь и любопытством исследователей, и страстями ненаучного характера. Последнее неизбежно, ибо в этом периоде многие - и автор рассматриваемого труда не исключение - ищут ответы на «вечные вопросы» русской мысли. Принадлежат ли Россия и русские к Западу, к Востоку или представляют собой нечто третье, самодостаточное? Должны ли они идти по чьим-то следам, или им следует придерживаться своего, особенного пути? И т.д. эти вопросы не являются и не могут являться собственностью узкого круга историков; не могут они и оставлять равнодушными этих последних - во всяком случае, не совеем чуждых России и ее судьбы. Естественно, поэтому, что именно этот период рассматривался и рассматривается с точки зрения не только научной, но и социальной злободневности. Делать вид, что это не так, было бы лицемерием. Видимо, именно ввиду социальной значимости вопросов, поднимаемых в книге, она была издана в одной серии с работами этнографов XIX века, А.Н. Коринфского и С.Н. Максимова, рассчитанными на широкий круг читателей. Сам автор подчеркивает социальную значимость своей работы: «если можно говорить о «полезном» опыте истории, то он явлен нам в истории этого периода» (с. 6).
Несмотря на общую цель, главы книги Петрухина представляют восемь очерков, каждый из которых может рассматриваться, как самостоятельное исследование. Из них особый интерес представляют глава 4, посвященная началам древнерусского государства и права (существенным недостатком представляется, что целиком вне внимания автора оказалась концепция И.Я. Фроянова, без учета которой вряд ли возможно полновесное рассмотрение поднимаемых в статье вопросов); а так же глава 7, посвященная проблеме смерти в древнерусском языческом мировоззрении.
В целом автор проявляет обширные познания в области культурных традиций самых разных народов: евреев, мордвы, тюрок, скандинавов, литовцев и т.д. Безусловно заслуживает внимания публикация (сс. 36-40) такого малоизвестного источника, как «Таблицы народов» из древнееврейской киниги «Иосиппон».
Однако, основная ценность рассматриваемой работы в другом. В.Я. Петрухин принадлежит к вполне определенному направлению в современной историографии (в последние десятилетия - господствующему), а именно к т.н. неонорманнизму. Одним из наиболее «либеральных» ее приверженцев является Г.С. Лебедев(1) , наиболее «радикальным» можно считать Р.Г. Скрынникова(2) . Петрухин в этом отношении придерживается средней, «центристской, позиции. В его работе сконцентрированы все основные тезисы, схемы и стереотипы его школы.
Очень кратко позиции этой школы по вопросу начала славян и Руси можно выразить так:
а) Нельзя говорить о славянах, их культуре и истории до VI века, т.к. именно тогда византийские и латинские авторы впервые упоминают имя славян.
б) Русь получила имя от скандинавов; более того, русы IX-XI вв. - это собственно скандинавы (шведы).
Многочисленные примеры, когда Петрухин, утверждая те или иные положения, тут же приводит - без объяснений и поговорок - факты и сообщения источников, этим положениям противоречащие, создают странное впечатление сосуществования в авторе двух разных ипостасей: приверженца школы и исследователя. Большинство таких примеров связано с главной темой книги.
Так, возражая против отождествления славян с венетами античных авторов (иначе, конечно, придется отвергнуть пункт «а» неонорманистской концепции), Петрухин пишет: «венеты - традиционный для античной историографии этникон, во многом условное название некоего народа, живущего за пределами собственно Греко-римского мира […] С началом римской экспансии этноним венеты стал «отодвигаться вместе с границами Римской империи […] Когда в VI в. (так! - Л.П.) на Дунае, на границе цивилизованного мира появились собственно славяне,.. историк, знакомый с античной традицией, мог с полным основанием соотнести их с венетами» (с. 8).
Буквально на следующей странице Петрухин пишет, что венетами славян называли «латинские авторы, германцы и прибалтийские финны». И если следование «античной традиции» первых ещё объяснимо, то немецкое и финское названия славян решительно не укладываются в изящную схему Петрухина. Неужели «убогий чухонец» читал Тацита (в подлиннике?!) в поисках названия для своего русского соседа.
На с. 51 Петрухин пишет, что название Русь через финское Ruotsi восходит к «др.-сканд. Словам с основой на *roÞs - типа roÞsmadr, roÞskarl, со значением «гребец», участник похода на гребных судах». Вероятно [здесь и далее выделено мною - Л.П.], так называли себя «русы» Бертинских анналов и участники походов на Византию». Напротив, это совершенно невероятно, что явствует из цитируемых Петрухиным источников: «росы» Бертинских анналов утверждают, «что они, то есть их народ, зовется рос» (с. 49), а участники походов на Византию говорят: «мы от рода русского»(с. 137). Очевидно, русы IX-XI вв. считали свое имя этнонимом, а не названием профессии или рода войск. Между тем, как и указывает Петрухин, «народа «русь» не существовало среди скандинавских народов» (с. 27). Затронув эту тему, следует отметить, что слово *roÞs со своими производными является умозрительным конструктом, никогда и ни в каких источниках не отраженным, на что указывал еще Х. Ловьмянский в своей работе, русский перевод которой комментировал В.Я. Петрухин(3) .
Известную прическу вел. князя Святослава Игоревича (клок волос на бритом черепе) Петрухин дважды (СС. 110, 193) называет тюркской. Но сам же пишет: «косы - этнический признак средневековых тюрков… особая же прическа [кагана - Л.П.] - распущенные волосы - должна была подчеркнуть особый статус правителя» (с. 184). Любопытно, что тюркское происхождение «прически» Святослава бездоказательно постулируется, в то время, как пассаж о косах обоснован многочисленными примерами и ссылками. Вполне возможно, что ряд источников, подтверждающих существование таких и сходных причесок у славян(4) остался вне поля зрения автора; труднее поверить, что мимо внимания такого блестящего знатока скандинавских саг прошли их прямые указания на то, что бритая голова и безбородость рассматривались скандинавами той эпохи, как крайне позорные черты(5) . Не очень понятно, чего именно хотел добиться Петрухин утверждениями о «тюркской» принадлежности прически князя, разве что максимальное преуменьшение роли славян составляет существенный элемент его концепции.
Многочисленны примеры некритичного повторения мнений, не имеющих достаточного обоснования в источниках. Таково, например, противопоставление Перуна и Волоса (сс. 138-140), на безосновательность которого справедливо, но, увы, тщетно, указывал Б.А. Рыбаков(6) . Таково и причисление к «норманнам» полочанина Рогволода (с. 58), которого ни один источник не называет не только норманном, но даже варягом или русом.
Варяжский вопрос не только не решен, но даже не поставлен. Опять-таки повторяется наиболее распространенная схема: «варяги - это общее наименование всех скандинавских племен» (с. 26). Далее везде слово «варяг» употребляется, как синоним к словам «скандинав», «норманн». Но известно, что общим названием для группы народов, объединенных происхождением или местом проживания, всегда становится имя одного из народов этой группы. Так, «немцы» было сперва названием конкретного народа (среднеевропейских германцев), что очевидно и из цитируемого Петрухиным «списка народов» ПВЛ, и лишь потом распространилось на все население Европы. Само слово «немцы» Петрухин производит от «немоты» (с. 9). Не будучи лингвистом, не берусь судить об убедительности этой этимологии, но исторически куда убедительнее представляется происхождение этнонима «немцы» от имени племени неметов (ср. французское «алеман», финское «сакс» и пр.(7) ). мышление тех времен было дедуктивным, а не индуктивным. Следовательно, требуется указать конкретное скандинавское племя, представителей которого называли - они сами или соседи - варягами. Однако такового племени нет и не было (с. 20).
Имеющее прямое и первостепенное значение для решения варяжского вопроса ясное указание летописей на ближайшее родство варягов и ильменских словен: «варязи мужи словене», «новгородстии люди до днешняго дня отъ рода варяжска» (сс. 76-77). Примечательно, что на тех же страницах Петрухин протестует против «некритического отказа от изучений прямых сообщений источников» (с. 79).
Широко использует Петрухин текстологический подход, противопоставляя его «так называемой исторической школе» (с. 44). Текст рассматривается не столько, как отражение фактов (это последнее слово Петрухин даже берет в кавычки, как мы увидим ниже), сколько как нечто самодовлеющее, более связанное с другим текстом, нежели с реальными событиями. Издержки такого подхода мы видели в случае с венетами. Этим же, по-видимому, объясняется несколько странная позиция автора в вопросах этнонимики: утверждается, что некое «название древней общности» закрепляется за отдельными племенами, живущими на ее границах (сс. 20-21). Представляется, однако, более логичной иная картина - соседи, столкнувшись впервые не с «древней общностью», а с конкретным племенем, распространяли затем его название на родственные последнему племена и народы.
Привлекает внимание и другое: справедливо критикуя «историческую школу» за стремление любой ценой подыскать соответствие «источника тем конкретным «фактам» [так! - Л.П.] которые имеются в распоряжении исследователя, или просто его общей концепции» (с. 44) - свободен ли сам Петрухин, точнее, его школа от такого стремления? На тех же страницах категорически неудобные для неонорманнизма сведения Захария Ритора о «народе рус» отвергаются на «текстологическом» основании: народ рус упоминается в одном контексте с амазонками, карликами и псоглавцами, а значит, «фантастичен» и появляется повод отождествить его с библейским «народом Рос» (сс. 43-48). Однако там же упоминаются народы «анвар, савар, бургар, алан» и т.д. - в их историчности сомнений не возникает! Далее, почему, древний автор немог разместить реальный народ рядом с «фантастичным»? в сознании человека тех лет существа, не менее «фантастичные» для нас, чем амазонки и псоглавцы, населяли не только окраины ойкумены, но и запечье его собственного дома! Воистину, «таким образом игнорируется собственный взгляд на мир древнего исследователя» (с. 44).
Итак, и текстологический подход - в равной степени, как и фактологический («исторический») - легко, увы, обращается из инструмента исследования в орудие отстаивания своей концепции и дискредитации «неудобных» источников.
Еще одна черта концепции Петрухина - огромная роль всевозможных «влияний» и «заимствований». Слово «князь» заимствовано из германского (с. 147), слово «бояре» - из тюркского (с. 110), слово «гридь» (дружина) - из скандинавских языков (с. 111). Тюркским влиянием объясняется прическа Святослава. Мотиву «призвания князей» (с. 114) и «трех братьев - культурных героев» (с. 54) - влияние Ветхого Завета, список народов в ПВЛ - влияние еврейской хроники «Иосиппон» (с. 20), название киевской крепости у Константина Багрянородного - Самватас - еврейского происхождения (с. 164), искусство Руси - хазарское с легкой примесью норманнского (сс. 170-194), даже языческие иранские божества, Хорс и Семаргл, заимствованы у хазар, тюрок-иудаистов (с. 107). В отношении последнего стоит заметить: лингвист В.И. Топоров, на чье мнение ссылался Петрухин в вопросе «противостояния» Перуна и Волоса, а также происхождения этнонима «немцы», доказывал, что теоним Семаргл - славянского происхождения(8) . Однако его мнение Петрухиным на сей раз игнорируется.
Отрицать наличие заимствований и влияний в древнерусской культуре и языке было бы, безусловно, крайностью: крайностью, однако, представляется и роль, отводимая им Петрухиным. Создается впечатление, что, по мнению Петрухина, славяне Восточной Европы были попросту неспособны к какому бы то ни было творчеству. То, что такое впечатление, увы, не случайно, подтверждают слова самого Петрухина. После принятия христианства (то есть очередного и самого сильного в то время заимствования) «была… создана новая, единая культура, способная не только [! - Л.П.] вступать в диалог с другими культурами и воспринимать инокультурные влияния, но и создавать собственные культурные ценности» (с. 245). Любопытно, скажем, что мордовскому племени эрзе в способности «создавать собственные культурные ценности» не отказано (с. 120).
Выше уже отмечались обширные познания Петрухина в отношении культуры и традиций евреев. Его повышенный интерес к еврейской тематике доходит до идеализации иудаизма. Так, Петрухин отказывается верить, что «малик хазар, исповедовавший иудаизм, как государственную религию, мог следовать этому ваврварскому обычаю [ритуальному убийству кагана - Л.П.] вплоть до Х в.» (с. 186). Однако история говорит нам, что иудаизм, не более, чем другие религии, мог служить панацеей от варварства в самых крайних формах(9) .
Ничего, кроме удивления, не могут вызвать некоторые примеры использования справочного аппарата. Так, о братьях Рюрика Синеусе и Труворе он пишет: «призванные варяжские князья носили обычные скандинавские имена (см. Ловмяньский, 1985, с. 275)» (с. 125). Открываем указанную страницу работы Ловмяньского, обозначенной в списке литературы(с. 287), и обнаруживаем, что ссылка, во-первых, дается не на работу Ловмяньского, а на комментарий, составленный, как мы указывали, В.Я. Петрухиным, во-вторых, в этом комментарии Петрухин пишет нечто противоположное тому, что «подтверждает» ссылкой на самого себя плод чужим именем, а именно: имена братьев Рюрика «не имеют убедительных скандинавских этимологий (особенно Синеус)»(10) .
Наконец, стоит отметить хотя бы часть вопросов, имеющих непосредственное отношение к освещенным в книге темам, но практически не затронутых автором. Констатируя, что варяги-русь, в трактовке его школы - «скандинавы активно восприняли и славянский язык, славянскую лексику, а затем и славянские имена» (с. 125) придерживаясь «ориентации на славянские обычаи и славянский язык» (с. 107) уже в начале IX века, автор ничем не объясняет столь быструю ассимиляцию. Для сравнения - первые негерманские имена (Филипп, Иоанн) у франкских королей появляются у третьей династии - Капетингов - через полтысячелетия после возникновения франкского королевства, и среди них нет ни римских, ни галльских - то есть имен коренного населения. На Руси первое безусловно славянское имя появилось в третьем поколении первой династии. И это притом, что за спиной славян не было ничего подобного ни галло-римской цивилизации, ни античной культуры, ни наднациональной латиноязычной церкви - ничего из того, что благоприятствовало превращению франков во французов, а норманнов в нормандцев. Какие причины вынудили варягов-русь, согласно всем источникам, господствовавшим над славянами, к перениманию их черт практически сразу по установлению оного господства, Петрухин не объясняет. Что до отсутствия следов скандинавского культа у языческих руссов и упоминания в договорах варягорусских князей очевидно славянских Перуна и Волоса, Петрухин объясняет «известной восприимчивостью викингов к местным культам» (с. 107). Однако никаких примеров этой якобы «известной» восприимчивости не приводится, так что вопрос о причинах смены «скандинавской» русью своего языческого культа на языческий же культ покоренных остается открытым.
Целая глава посвящена христианству на Руси до Владимира. И опять-таки:все источники говорят о крещении именно руси (россов, ар-рус) в Х в., а не их славянских подданных. И если варяги-русь были скандинавами, то это, во-первых, наложило бы сильный скандинавский отпечаток на русское христианство, во-вторых, осложнило бы и замедлило процесс ассимиляции. Однако Петрухин не приводит ни примеров «скандинавского следа» в русском христианстве, ни объяснения, почему христианизация Руси не стала препятствием ассимиляции последней славянами.
Особенное сожаление вызывает тог обстоятельство, что, невзирая на заявленную в названии этнокультурную направленность, при решении важнейшего вопроса этнического происхождения варягов-руси, чью роль Петрухин справедливо подчеркивает, собственно этнокультурные факторы в расчет не берутся. Проблема «решается», как мы видели выше, на узком круге источников, сводясь исключительно к лингвистическому, и даже уже - ономастическому подходу: этимологизируются этноним «русь», личные имена руссов и пр. Очевидно, стоит все же напомнить: хотя, с точки зрения лингвистической этнонимы, например, «дулебы» и «хорваты», соответственно, германского и иранского происхождения(11) , история не знала и не знает германцев дулебов и иранцев хорват. Это - славянские народы. Тем более ненадежны в этом отношении личные имена (вспомним происхождение «самых русских» имен - Иван и Марья).
Невзирая на это Петрухин - точнее, представляемая им школа - считает ономастическое решение варягорусского вопроса исчерпывающим; фактам же «этнокультурным»отводится роль едва ли не декоративная. Впрочем, это закономерно: этнографии в варягорусском вопросе традиционно уделяли внимание т.н. «антинорманисты» (напр. С.А. Гедеонов, Д.И. Иловайский, А.Г. Кузьмин), тогда как норманнисты столь же традиционно игнорируют ее, сводя проблему в ономастическую плоскость.
Возвращаясь к теме Петрухина-исследователя и Петрухина-представителя школы, приходится констатировать, что общую концепцию книги определяет именно второй, первый же остается на правах «совещательного голоса». Вследствии этого и книга «Начало этнокультурной истории Руси», невзирая на недюжинную эрудицию автора, изящество логических построений и целый ряд свежих мыслей, представляет в основном интерес не столько как самостоятельное исследование, сколько как наиболее четко, ясно, емко и корректно выраженная точка зрения определенного направления в современной историографии.
1) Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л.: Изд-во ЛГУ. 1985.
2)Скрынников Р.Г. Войны Древней Руси// ВИ. 1995. № 11-12, Он же Древняя Русь. Летописные мифы и действительность//ВИ 1997. № 8.
3) Ловмяньский Х. Русь и норманны. М.: Прогресс, 1985, с. 179
4) См. Гедеонов С.А. Варяги и Русь. СПб., 1876, с. 36-37; «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI-XIII вв. М.: Изд-во МГУ. 1987, с. 42 (комментатор подчеркивает сходство облика польского князя со Святославом).
5) Исландские саги. Ирландский эпос. М.: Художественная литература, 1973. сс. 83, 192, 213, 224, 228.
6) Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М.: Наука, 1994. сс. 421-424.
7) За указание на эту аналогию выражаю благодарность к.и.н. А.Е. Загребину
8) Иванов ВВ.., Топоров В.Н. Семаргл// Мифы народов мира. М.: Советская энциклопедия, 1992. т. 2, с. 42.
9) См., напр. Кровь в верованиях и суевериях человечества. СПб.: София, 1995
10) [Петрухин В.Я]. Комментарий// Ловмяньский Х. Указ. Соч., с. 275.
11) Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М.: Прогресс, 1964, т. I, с. 331; т. IV, с. 262.
P.S. Эту статью я написал в 1998 г., в 1999 она была опубликована на страницах журнала "Государство и общество" (Санкт-Петербург - Ижевк, 1999, № 3-4). Здесь помещается в слегка исправленом виде (устранены опечатки и пр.)
(Смоленск: Русич; М.: Гнозис, 1995. 320 с.)
Работа В.Я. Петрухина посвящена начальному периоду русской истории - той эпохе, когда создавалось русское государство, древнерусская народность, давшая начало трем восточнославянским народам. С начала русской исторической науки интерес к этому периоду не ослабевал, подогреваясь и любопытством исследователей, и страстями ненаучного характера. Последнее неизбежно, ибо в этом периоде многие - и автор рассматриваемого труда не исключение - ищут ответы на «вечные вопросы» русской мысли. Принадлежат ли Россия и русские к Западу, к Востоку или представляют собой нечто третье, самодостаточное? Должны ли они идти по чьим-то следам, или им следует придерживаться своего, особенного пути? И т.д. эти вопросы не являются и не могут являться собственностью узкого круга историков; не могут они и оставлять равнодушными этих последних - во всяком случае, не совеем чуждых России и ее судьбы. Естественно, поэтому, что именно этот период рассматривался и рассматривается с точки зрения не только научной, но и социальной злободневности. Делать вид, что это не так, было бы лицемерием. Видимо, именно ввиду социальной значимости вопросов, поднимаемых в книге, она была издана в одной серии с работами этнографов XIX века, А.Н. Коринфского и С.Н. Максимова, рассчитанными на широкий круг читателей. Сам автор подчеркивает социальную значимость своей работы: «если можно говорить о «полезном» опыте истории, то он явлен нам в истории этого периода» (с. 6).
Несмотря на общую цель, главы книги Петрухина представляют восемь очерков, каждый из которых может рассматриваться, как самостоятельное исследование. Из них особый интерес представляют глава 4, посвященная началам древнерусского государства и права (существенным недостатком представляется, что целиком вне внимания автора оказалась концепция И.Я. Фроянова, без учета которой вряд ли возможно полновесное рассмотрение поднимаемых в статье вопросов); а так же глава 7, посвященная проблеме смерти в древнерусском языческом мировоззрении.
В целом автор проявляет обширные познания в области культурных традиций самых разных народов: евреев, мордвы, тюрок, скандинавов, литовцев и т.д. Безусловно заслуживает внимания публикация (сс. 36-40) такого малоизвестного источника, как «Таблицы народов» из древнееврейской киниги «Иосиппон».
Однако, основная ценность рассматриваемой работы в другом. В.Я. Петрухин принадлежит к вполне определенному направлению в современной историографии (в последние десятилетия - господствующему), а именно к т.н. неонорманнизму. Одним из наиболее «либеральных» ее приверженцев является Г.С. Лебедев(1) , наиболее «радикальным» можно считать Р.Г. Скрынникова(2) . Петрухин в этом отношении придерживается средней, «центристской, позиции. В его работе сконцентрированы все основные тезисы, схемы и стереотипы его школы.
Очень кратко позиции этой школы по вопросу начала славян и Руси можно выразить так:
а) Нельзя говорить о славянах, их культуре и истории до VI века, т.к. именно тогда византийские и латинские авторы впервые упоминают имя славян.
б) Русь получила имя от скандинавов; более того, русы IX-XI вв. - это собственно скандинавы (шведы).
Многочисленные примеры, когда Петрухин, утверждая те или иные положения, тут же приводит - без объяснений и поговорок - факты и сообщения источников, этим положениям противоречащие, создают странное впечатление сосуществования в авторе двух разных ипостасей: приверженца школы и исследователя. Большинство таких примеров связано с главной темой книги.
Так, возражая против отождествления славян с венетами античных авторов (иначе, конечно, придется отвергнуть пункт «а» неонорманистской концепции), Петрухин пишет: «венеты - традиционный для античной историографии этникон, во многом условное название некоего народа, живущего за пределами собственно Греко-римского мира […] С началом римской экспансии этноним венеты стал «отодвигаться вместе с границами Римской империи […] Когда в VI в. (так! - Л.П.) на Дунае, на границе цивилизованного мира появились собственно славяне,.. историк, знакомый с античной традицией, мог с полным основанием соотнести их с венетами» (с. 8).
Буквально на следующей странице Петрухин пишет, что венетами славян называли «латинские авторы, германцы и прибалтийские финны». И если следование «античной традиции» первых ещё объяснимо, то немецкое и финское названия славян решительно не укладываются в изящную схему Петрухина. Неужели «убогий чухонец» читал Тацита (в подлиннике?!) в поисках названия для своего русского соседа.
На с. 51 Петрухин пишет, что название Русь через финское Ruotsi восходит к «др.-сканд. Словам с основой на *roÞs - типа roÞsmadr, roÞskarl, со значением «гребец», участник похода на гребных судах». Вероятно [здесь и далее выделено мною - Л.П.], так называли себя «русы» Бертинских анналов и участники походов на Византию». Напротив, это совершенно невероятно, что явствует из цитируемых Петрухиным источников: «росы» Бертинских анналов утверждают, «что они, то есть их народ, зовется рос» (с. 49), а участники походов на Византию говорят: «мы от рода русского»(с. 137). Очевидно, русы IX-XI вв. считали свое имя этнонимом, а не названием профессии или рода войск. Между тем, как и указывает Петрухин, «народа «русь» не существовало среди скандинавских народов» (с. 27). Затронув эту тему, следует отметить, что слово *roÞs со своими производными является умозрительным конструктом, никогда и ни в каких источниках не отраженным, на что указывал еще Х. Ловьмянский в своей работе, русский перевод которой комментировал В.Я. Петрухин(3) .
Известную прическу вел. князя Святослава Игоревича (клок волос на бритом черепе) Петрухин дважды (СС. 110, 193) называет тюркской. Но сам же пишет: «косы - этнический признак средневековых тюрков… особая же прическа [кагана - Л.П.] - распущенные волосы - должна была подчеркнуть особый статус правителя» (с. 184). Любопытно, что тюркское происхождение «прически» Святослава бездоказательно постулируется, в то время, как пассаж о косах обоснован многочисленными примерами и ссылками. Вполне возможно, что ряд источников, подтверждающих существование таких и сходных причесок у славян(4) остался вне поля зрения автора; труднее поверить, что мимо внимания такого блестящего знатока скандинавских саг прошли их прямые указания на то, что бритая голова и безбородость рассматривались скандинавами той эпохи, как крайне позорные черты(5) . Не очень понятно, чего именно хотел добиться Петрухин утверждениями о «тюркской» принадлежности прически князя, разве что максимальное преуменьшение роли славян составляет существенный элемент его концепции.
Многочисленны примеры некритичного повторения мнений, не имеющих достаточного обоснования в источниках. Таково, например, противопоставление Перуна и Волоса (сс. 138-140), на безосновательность которого справедливо, но, увы, тщетно, указывал Б.А. Рыбаков(6) . Таково и причисление к «норманнам» полочанина Рогволода (с. 58), которого ни один источник не называет не только норманном, но даже варягом или русом.
Варяжский вопрос не только не решен, но даже не поставлен. Опять-таки повторяется наиболее распространенная схема: «варяги - это общее наименование всех скандинавских племен» (с. 26). Далее везде слово «варяг» употребляется, как синоним к словам «скандинав», «норманн». Но известно, что общим названием для группы народов, объединенных происхождением или местом проживания, всегда становится имя одного из народов этой группы. Так, «немцы» было сперва названием конкретного народа (среднеевропейских германцев), что очевидно и из цитируемого Петрухиным «списка народов» ПВЛ, и лишь потом распространилось на все население Европы. Само слово «немцы» Петрухин производит от «немоты» (с. 9). Не будучи лингвистом, не берусь судить об убедительности этой этимологии, но исторически куда убедительнее представляется происхождение этнонима «немцы» от имени племени неметов (ср. французское «алеман», финское «сакс» и пр.(7) ). мышление тех времен было дедуктивным, а не индуктивным. Следовательно, требуется указать конкретное скандинавское племя, представителей которого называли - они сами или соседи - варягами. Однако такового племени нет и не было (с. 20).
Имеющее прямое и первостепенное значение для решения варяжского вопроса ясное указание летописей на ближайшее родство варягов и ильменских словен: «варязи мужи словене», «новгородстии люди до днешняго дня отъ рода варяжска» (сс. 76-77). Примечательно, что на тех же страницах Петрухин протестует против «некритического отказа от изучений прямых сообщений источников» (с. 79).
Широко использует Петрухин текстологический подход, противопоставляя его «так называемой исторической школе» (с. 44). Текст рассматривается не столько, как отражение фактов (это последнее слово Петрухин даже берет в кавычки, как мы увидим ниже), сколько как нечто самодовлеющее, более связанное с другим текстом, нежели с реальными событиями. Издержки такого подхода мы видели в случае с венетами. Этим же, по-видимому, объясняется несколько странная позиция автора в вопросах этнонимики: утверждается, что некое «название древней общности» закрепляется за отдельными племенами, живущими на ее границах (сс. 20-21). Представляется, однако, более логичной иная картина - соседи, столкнувшись впервые не с «древней общностью», а с конкретным племенем, распространяли затем его название на родственные последнему племена и народы.
Привлекает внимание и другое: справедливо критикуя «историческую школу» за стремление любой ценой подыскать соответствие «источника тем конкретным «фактам» [так! - Л.П.] которые имеются в распоряжении исследователя, или просто его общей концепции» (с. 44) - свободен ли сам Петрухин, точнее, его школа от такого стремления? На тех же страницах категорически неудобные для неонорманнизма сведения Захария Ритора о «народе рус» отвергаются на «текстологическом» основании: народ рус упоминается в одном контексте с амазонками, карликами и псоглавцами, а значит, «фантастичен» и появляется повод отождествить его с библейским «народом Рос» (сс. 43-48). Однако там же упоминаются народы «анвар, савар, бургар, алан» и т.д. - в их историчности сомнений не возникает! Далее, почему, древний автор немог разместить реальный народ рядом с «фантастичным»? в сознании человека тех лет существа, не менее «фантастичные» для нас, чем амазонки и псоглавцы, населяли не только окраины ойкумены, но и запечье его собственного дома! Воистину, «таким образом игнорируется собственный взгляд на мир древнего исследователя» (с. 44).
Итак, и текстологический подход - в равной степени, как и фактологический («исторический») - легко, увы, обращается из инструмента исследования в орудие отстаивания своей концепции и дискредитации «неудобных» источников.
Еще одна черта концепции Петрухина - огромная роль всевозможных «влияний» и «заимствований». Слово «князь» заимствовано из германского (с. 147), слово «бояре» - из тюркского (с. 110), слово «гридь» (дружина) - из скандинавских языков (с. 111). Тюркским влиянием объясняется прическа Святослава. Мотиву «призвания князей» (с. 114) и «трех братьев - культурных героев» (с. 54) - влияние Ветхого Завета, список народов в ПВЛ - влияние еврейской хроники «Иосиппон» (с. 20), название киевской крепости у Константина Багрянородного - Самватас - еврейского происхождения (с. 164), искусство Руси - хазарское с легкой примесью норманнского (сс. 170-194), даже языческие иранские божества, Хорс и Семаргл, заимствованы у хазар, тюрок-иудаистов (с. 107). В отношении последнего стоит заметить: лингвист В.И. Топоров, на чье мнение ссылался Петрухин в вопросе «противостояния» Перуна и Волоса, а также происхождения этнонима «немцы», доказывал, что теоним Семаргл - славянского происхождения(8) . Однако его мнение Петрухиным на сей раз игнорируется.
Отрицать наличие заимствований и влияний в древнерусской культуре и языке было бы, безусловно, крайностью: крайностью, однако, представляется и роль, отводимая им Петрухиным. Создается впечатление, что, по мнению Петрухина, славяне Восточной Европы были попросту неспособны к какому бы то ни было творчеству. То, что такое впечатление, увы, не случайно, подтверждают слова самого Петрухина. После принятия христианства (то есть очередного и самого сильного в то время заимствования) «была… создана новая, единая культура, способная не только [! - Л.П.] вступать в диалог с другими культурами и воспринимать инокультурные влияния, но и создавать собственные культурные ценности» (с. 245). Любопытно, скажем, что мордовскому племени эрзе в способности «создавать собственные культурные ценности» не отказано (с. 120).
Выше уже отмечались обширные познания Петрухина в отношении культуры и традиций евреев. Его повышенный интерес к еврейской тематике доходит до идеализации иудаизма. Так, Петрухин отказывается верить, что «малик хазар, исповедовавший иудаизм, как государственную религию, мог следовать этому ваврварскому обычаю [ритуальному убийству кагана - Л.П.] вплоть до Х в.» (с. 186). Однако история говорит нам, что иудаизм, не более, чем другие религии, мог служить панацеей от варварства в самых крайних формах(9) .
Ничего, кроме удивления, не могут вызвать некоторые примеры использования справочного аппарата. Так, о братьях Рюрика Синеусе и Труворе он пишет: «призванные варяжские князья носили обычные скандинавские имена (см. Ловмяньский, 1985, с. 275)» (с. 125). Открываем указанную страницу работы Ловмяньского, обозначенной в списке литературы(с. 287), и обнаруживаем, что ссылка, во-первых, дается не на работу Ловмяньского, а на комментарий, составленный, как мы указывали, В.Я. Петрухиным, во-вторых, в этом комментарии Петрухин пишет нечто противоположное тому, что «подтверждает» ссылкой на самого себя плод чужим именем, а именно: имена братьев Рюрика «не имеют убедительных скандинавских этимологий (особенно Синеус)»(10) .
Наконец, стоит отметить хотя бы часть вопросов, имеющих непосредственное отношение к освещенным в книге темам, но практически не затронутых автором. Констатируя, что варяги-русь, в трактовке его школы - «скандинавы активно восприняли и славянский язык, славянскую лексику, а затем и славянские имена» (с. 125) придерживаясь «ориентации на славянские обычаи и славянский язык» (с. 107) уже в начале IX века, автор ничем не объясняет столь быструю ассимиляцию. Для сравнения - первые негерманские имена (Филипп, Иоанн) у франкских королей появляются у третьей династии - Капетингов - через полтысячелетия после возникновения франкского королевства, и среди них нет ни римских, ни галльских - то есть имен коренного населения. На Руси первое безусловно славянское имя появилось в третьем поколении первой династии. И это притом, что за спиной славян не было ничего подобного ни галло-римской цивилизации, ни античной культуры, ни наднациональной латиноязычной церкви - ничего из того, что благоприятствовало превращению франков во французов, а норманнов в нормандцев. Какие причины вынудили варягов-русь, согласно всем источникам, господствовавшим над славянами, к перениманию их черт практически сразу по установлению оного господства, Петрухин не объясняет. Что до отсутствия следов скандинавского культа у языческих руссов и упоминания в договорах варягорусских князей очевидно славянских Перуна и Волоса, Петрухин объясняет «известной восприимчивостью викингов к местным культам» (с. 107). Однако никаких примеров этой якобы «известной» восприимчивости не приводится, так что вопрос о причинах смены «скандинавской» русью своего языческого культа на языческий же культ покоренных остается открытым.
Целая глава посвящена христианству на Руси до Владимира. И опять-таки:все источники говорят о крещении именно руси (россов, ар-рус) в Х в., а не их славянских подданных. И если варяги-русь были скандинавами, то это, во-первых, наложило бы сильный скандинавский отпечаток на русское христианство, во-вторых, осложнило бы и замедлило процесс ассимиляции. Однако Петрухин не приводит ни примеров «скандинавского следа» в русском христианстве, ни объяснения, почему христианизация Руси не стала препятствием ассимиляции последней славянами.
Особенное сожаление вызывает тог обстоятельство, что, невзирая на заявленную в названии этнокультурную направленность, при решении важнейшего вопроса этнического происхождения варягов-руси, чью роль Петрухин справедливо подчеркивает, собственно этнокультурные факторы в расчет не берутся. Проблема «решается», как мы видели выше, на узком круге источников, сводясь исключительно к лингвистическому, и даже уже - ономастическому подходу: этимологизируются этноним «русь», личные имена руссов и пр. Очевидно, стоит все же напомнить: хотя, с точки зрения лингвистической этнонимы, например, «дулебы» и «хорваты», соответственно, германского и иранского происхождения(11) , история не знала и не знает германцев дулебов и иранцев хорват. Это - славянские народы. Тем более ненадежны в этом отношении личные имена (вспомним происхождение «самых русских» имен - Иван и Марья).
Невзирая на это Петрухин - точнее, представляемая им школа - считает ономастическое решение варягорусского вопроса исчерпывающим; фактам же «этнокультурным»отводится роль едва ли не декоративная. Впрочем, это закономерно: этнографии в варягорусском вопросе традиционно уделяли внимание т.н. «антинорманисты» (напр. С.А. Гедеонов, Д.И. Иловайский, А.Г. Кузьмин), тогда как норманнисты столь же традиционно игнорируют ее, сводя проблему в ономастическую плоскость.
Возвращаясь к теме Петрухина-исследователя и Петрухина-представителя школы, приходится констатировать, что общую концепцию книги определяет именно второй, первый же остается на правах «совещательного голоса». Вследствии этого и книга «Начало этнокультурной истории Руси», невзирая на недюжинную эрудицию автора, изящество логических построений и целый ряд свежих мыслей, представляет в основном интерес не столько как самостоятельное исследование, сколько как наиболее четко, ясно, емко и корректно выраженная точка зрения определенного направления в современной историографии.
1) Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л.: Изд-во ЛГУ. 1985.
2)Скрынников Р.Г. Войны Древней Руси// ВИ. 1995. № 11-12, Он же Древняя Русь. Летописные мифы и действительность//ВИ 1997. № 8.
3) Ловмяньский Х. Русь и норманны. М.: Прогресс, 1985, с. 179
4) См. Гедеонов С.А. Варяги и Русь. СПб., 1876, с. 36-37; «Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI-XIII вв. М.: Изд-во МГУ. 1987, с. 42 (комментатор подчеркивает сходство облика польского князя со Святославом).
5) Исландские саги. Ирландский эпос. М.: Художественная литература, 1973. сс. 83, 192, 213, 224, 228.
6) Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М.: Наука, 1994. сс. 421-424.
7) За указание на эту аналогию выражаю благодарность к.и.н. А.Е. Загребину
8) Иванов ВВ.., Топоров В.Н. Семаргл// Мифы народов мира. М.: Советская энциклопедия, 1992. т. 2, с. 42.
9) См., напр. Кровь в верованиях и суевериях человечества. СПб.: София, 1995
10) [Петрухин В.Я]. Комментарий// Ловмяньский Х. Указ. Соч., с. 275.
11) Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М.: Прогресс, 1964, т. I, с. 331; т. IV, с. 262.
P.S. Эту статью я написал в 1998 г., в 1999 она была опубликована на страницах журнала "Государство и общество" (Санкт-Петербург - Ижевк, 1999, № 3-4). Здесь помещается в слегка исправленом виде (устранены опечатки и пр.)