Суд над киевскими вампирами ч.4
И на другой день продолжается передопрос свидетеля Наконечного прокурором и представителями гражданского иска. Когда последние начинают уличать Наконечного в существенных противоречиях на счет забора, свидетель приходит в сильнейшее волнение и опять упоминает о «некоторой доле порядочности, которая в нем есть». Нервность свидетеля передается, почему-то Менделю Бейлису, и тот в десятый раз разражается рыданиями. Плачет, впрочем, сухими слезами и в самых неподходящих местах показаний свидетелей, чем производит далеко невыгодное для себя впечатление. Мы, журналисты, сидящие в непосредственном соседстве с Бейлисом и ясно видящие эти «сухие слезы», не раз обращаем на это обстоятельство внимание его защитника, М. П. Карабчевского.
«Посоветуйте ему,- говорю я,- не так часто и сухо плакать. Едва-ли это может разжалобить присяжных заседателей. - А разве заметно?- невозмутимо спрашивает г. Карабчевский.- Нужно будет обязательно сказать об этом Грузенбергу...».
Кстати: из пятерых защитников своих Мендель Бейлис почему-то наисильнее возлюбил самого бездарного, г. Зарудного, которого за бестактные, глупые реплики даже невозмутимейший Ф. А. Болдырев два-три раза вынужден был предупредить о «строгих дисциплинарных карах». Когда г. Марудный на пол-тона повысит голос, Мендель Бейлис тотчас опускает голову на руки и... сухо плачет...
Вернемся, однако, к свидетелю «лягушке» - Наконечному. После того, как суд огласил все шесть показаний его на предварительном следствии, г. Замысловский интересуется разноречием между показаниями свидетеля и его дочери Дуни. Она заявила судебному следователю дословно, что «каталась неоднократно на мяле с Ющинским и детьми Чеберяковой и после осени 1910 года, не помнит лишь такого случая, чтобы Бейлис хватал кого-либо из детей за руку. Он только прогонял детей, так как они причиняли разные «шкоды» на заводе».
Увы, Наконечный и здесь все запамятовал,- тем не менее, с апломбом заявляет, что если-бы его дочь и говорила, что нибудь в этом роде, то к ее словам нужно отнестись скептически, ибо лично ему она не говорила этого.
«Не могла она так показывать! - восклицает он.-Раз я положительно утверждаю, что с осени 1910 года забор круг усадьбы Зайцева был сооружен заново и что через такой высокий забор дети не могли пролезать на завод, то значит это верно»!
Заканчивается передопрос Наконечного язвительным вопросом Г. Г. Замысловского: «Скажите, свидетель, по какой это причине ваши Лукьяновские соседи прозвали вас «лягушкой»? - По невежеству больше...- учащенно заморгав плутоватыми глазками, отвечает свидетель. По первоначалу сестру мою так называли, а когда она умерла, то кличка эта невежественная перешла мне... - Так сказать, по наследству? - Не по наследству,- с достоинством отвечает Наконечный,- а по невежеству-с»!
В показаниях прачки Симоненковой, снабдившей некогда одного из Шнеерсонов «Киевской Миквы», Ордынского, сенсационными сведениями об убийцах Андрюши Ющинского, случайно проскальзывает характерный эпизод. Оказывается, знакомая этого Ордынского, которую он называет то Клейман, то Нюренберг, когда свидетельница сперва передала, что на базаре народ открыто обвиняет в убийстве Андрюши жидов,- с наглостью возразила ей: «Что же ты им не сказала, что если бы нам, евреям, в самом деле нужен был христианский ребенок, то разве мы бы не могли его купить за деньги у вас, христиан»?
Сколько злобного презрения иудейства к нам, христианам, вложено в одну эту фразу... В этом же заседании разъясняется «сюрприз», сообщенный вчера свидетельницею Чеховскою, во время очной ставки Веры Чеберяк с вышеупомянутым мальчиком Заруцким. Вера Чеберяк заявила, что она вовсе не подучивала мальчика показывать на суде ложь, ею сочиненную, а просто воскрешала в памяти его события в том виде, в каком они были известны ей из рассказов собственных детей. При этом разговоре присутствовала ее девочка, Людмила, а кроме того разговор велся настолько громко, что слышали его все присутствующие в комнате свидетели...
Как бы желая покончить с версией об убийстве Андрюши Ющинского его матерью и отчимом из-за корыстных побуждений, суд допрашивает последнего свидетеля этой группы, Рубана, молодого человека, который вместе с Федором Нежинским работал в коробочной мастерской тетки Андрюши, Наталии Ющинской. Он просто, но картинно рассказывает о том, что собственно заставило его принять участие в розысках пропавшего мальчика. Видя и слыша в течение целой недели, как горюют родные мальчика - особенно его тетка,- он, наконец, не выдержал, бросил работу и сам принялся за розыски. Они были тщетными, несмотря на то, что свидетель исходил весь Киев с пригородными слободками. И только 20-го Марта, когда разнесся по городу слух о находке трупа мальчика на Загоровщине, свидетель, немедленно отправившись туда, опознал в покойном Андрюшу Ющинского. В пять часов утра свидетель вернулся с роковою новостью в слободку, в дом, где жили родные Ющинского. Как мог, он, подготовил их к тяжелой вести,- тем не менее, она сразила их как громом.
«Все они попадали, Я не знал, что с ними делать»!- коротко объясняет он.
Заканчивает свои показания Рубан характеристикою несчастного Ющинского, называя его тихим, кротким и умным мальчиком, и в самых похвальных выражениях говорит о Луке Приходько.
Теперь первая версия, пущенная в оборот сотрудником «Киевской Миквы» Борщевским, окончательно исчерпана и суд переходит ко второй версии, по которой в убийстве Ющинского подозревались отчим и дядя, Федор Нежинский. Характерная черта: как только выступают перед судом свидетели этой группы,- все Лукьяновские обитатели, - туман сгущается, получаются такой сумбур и хаос, в котором положительно нет сил разобраться. Противоречия, опровержения, новые и новые слухи, ссылки один на других, тут же не подтверждающиеся, фантастические рассказы, какие-то смутные намеки, запугивания, явная неправдоподобность, тупое и злобное запамятование - все это создает по истине удручающую картину.
В числе первых выступает Добжанский, содержатель пивной на Лукьяновке, которая, по единодушному свидетельству лукьяновцев, служила воровским притоном. Низенький, толстый, с коротко-подстриженными волосами с проседью, с обрюзглым от злоупотребления алкоголем лицом и большими на выкате глазами,- Добжанский, как и Наконечный, перво-на-перво старается в своих показаниях выгородить своего «друга», Менделя Бейлиса. Он одновременно делает подозрительные намеки и на Федора Нежинского, дядю Ющинского, и на Веру Чеберяк. Первый вскоре после исчезновения Андрюши пришел будто-бы в его пивную страшно взволнованный, весь выпачканный в глине, говорил какими-то загадками о пропаже мальчика и вообще вел себя очень странно...
С другой стороны, и тетка покойного Андрюши, Наталия Ющинская, находясь возле пещеры, когда ее окружала чуть ли не вся Лукьяновка, громко будто бы сказала: «Не думайте, люди добрые, ни на кого. Это никто, как свой...».
Тотчас однако после этого намека, свидетель бросает другой. По его словам, лишь только Вера Чеберяк увидела фуражку на земле возле пещеры, воскликнула: «Эта фуражка Андрюши «домового»!
Как могла она это узнать, принимая в соображение, что труп находился еще внутри пещеры,- свидетель и сам не понимает.
Впоследствии из показаний свидетеля студента Голубева, мы узнаем, что подозрение на Веру Чеберяк Добжанский высказывал прямо и определенно. А пока всю силу своих доказательств он употребляет лишь к устранению подозрений против обвиняемого Бейлиса, при чем показания свои явно согласует с показаниями Наконечного. Вообще эти два свидетеля, видимо, превосходно столковались между собою, держатся все время вместе и при передопросах нередко оглядываются друг на друга, как-бы ища взаимного одобрения...
Затем следует печник Ященко, о котором уже сказано было выше. Это он, сидя в овраге, недалеко от пещеры, видел какого-то подозрительного человека с закрученными усами и выпуклым затылком. Лида подозрительного незнакомца Ященко не мог будто-бы рассмотреть потому, что человек стоял к нему спиною. Ему же, Ященке, водили на уличение злосчастного Луку Приходько, с выбритою бородою, с закрученными к верху усами и, вообще, загримированного под незнакомца.
Еще раз - к счастью последний - суд вызывает бедного Луку Приходько и, приказав ему повернуться боком и спиною к свидетелю, спрашивает последнего: «Похож на того, кого вы видели? - Кто его знает,- присматривается Ященко,- как будто, нет. А может, и да...».
Очередь доходит до «фонарщика», Казимира Шаховского, маленького, невзрачного человечка с крайне запуганным выражением лица. Вообще следует отметить одну резко бросающуюся черту в свидетелях этой группы - маленьких людях с Лукьяновки. Насколько забитыми, загнанными, жалкими кажутся они, христиане и русские люди, настолько евреи, обитатели Лукьяновки, самоуверенны, наглы, вызывающе победоносны. Они третируют всех этих маленьких лукьяновцев свысока, говорят о них в пренебрежителъном тоне, всячески стараются подчеркнуть, что между ними, победителями, и вот этим отребьем лежит непроходимая грань...
Казимир Щаховский, которому принадлежит такая важная роль в этом кровавом деле, выступая перед судом, производит впечатление: вот-вот он не выдержит чувства страха и задаст лататы. Он поминутно оглядывается во все стороны, точно ищет, с какой стороны ему нанесут удар. Вместо ясных и определенных показаний, какие он дал первый раз на предварительном следествии (впоследствии эти показания он менял всего шесть раз),- Шаховский теперь ограничивается односложным «да» и «нет» на прямо противоположные вопросы сторон, а еще чаще совсем молчит, точно воды в рот набрал. Господа Замысловский и Шмаков задают ему вопросы, ждут по несколько минут ответа, а «фонарщик» тупо смотрит на них и ни звука!
«Что же вы молчите, свидетель?- увещевает Шаховского председательствующий. - Ведь вас спрашивают о том, что вы видели, о чем вы показывали следователю? - Так что я не помню...- моргая глазами и пугливо озираясь по сторонам, бормочет свидетель.- Сыщики меня водкою поили... били меня какие-то люди... Так, хорошенько дали раза два в бок, что и сейчас у меня болит... Мне свет милее... - Кто-же вас бил? За что? Когда и где? - Так что недавно били... до суда... и раньше тоже били... Сказывали: теперь ты нас будешь помнить... Не будешь мешаться не в свое дело... Зараза ты»!
Еле-еле удается вырвать у него несколько сбивчивых фраз по поводу происшествия 12-го Марта: «Встретил Андрюшу... Он наскочил на меня сзади, ударил меня кулаком по спине... Я выругался: чего ты, байструк, балуешься... Тужурка была на нем, пальто не было... С Андрюшей был Женя Чеберяк... Апосля Женя сказывал, что их, значит, с завода прогнал какой-то мужчина... - С черной бородой?- переспрашивает представитель обвинения. - Не... Женя сказывал: какой-то мужчина...».
Даже и такое обстоятельство запамятовал свидетель. Оглашаются здесь все шесть показаний Шаховского на предварительном следствии, где он ясно и точно описывал час, место своей встречи с мальчиками, разговор с ними, затем последующий разговор с Женей Чеберяком относительно случая на мяле и т.д.
Невыразимо тягостное впечатление от показаний этого свидетеля усугубляется еще более, когда выступает его жена, Ульяна Шаховская. Если муж ее отвечал суду несвязными, сбивчивыми фразами, то Ульяна Шаховская уже решительно ничего не говорит, все позабыла. И когда стороны более настойчиво требуют от нее ответа, в глазах свидетельницы испуг на мгновение сменяется выражением злобы в конец затравленного зверя, вынужденного защищаться...
Из сцены встречи с мальчиками 12-го Марта, из разговора с нищенкою Анною, по прозвищу «Волкивною», которая так подробно описала ей картину на заводе Зайцева, когда Бейлис схватил в охапку Андрюшу Ющинского и потащил его к заводской печи (см. обвинительный акт по делу), теперь свидетельница припоминает лишь, что дети... дали ей конфекту. О самой «Волкивне» говорит, что та, рассказывая ей виденную сцену, была не просто «выпивши», а «совсем пьяная, на ногах не могла стоять»...
Еще один свидетель в том же роде, мальчик Калюжный, который все забыл и теперь на один и тот же вопрос, предлагаемый сторонами, отвечает: «Да... нет... нет... да...».
Очередь доходит до свидетеля, студента Голубева, одного из энергичнейших членов местной монархической организации «Двуглавый Орел». Без преувеличения можно сказать, что показания этого свидетеля были заслушаны судом с самым напряженным, исключительным вниманием.
Прежде всего, однако, считаю нужным отметить, что корреспонденты иудейских газет, систематически выставлявшие студента Голубева каким-то забиякой, скандалистом, который чуть не с дубиной ходит по улицам Киева и избивает направо и налево представителей талантливого племени, по обыкновению, лгали. Ни по внешнему виду, ни по своим душевным качествам студент Голубев на этот портрет иудейской фотографии не похож. Худощавый, высокий юноша, с некрасивым, но очень симпатичным, приветливым лицом, необыкновенно подвижной, скромный, влагающий душу в каждое дело, за которое берется,- таков подлинный, не обработанный иудейскими фотографами и фармацевтами Голубев.
Я познакомился с ним при довольно тяжелой обстановке, в тот же вечер, когда он предстал перед судом в качестве свидетеля; когда его - бледного, в полуобморочном состоянии, с холодной испариной на лбу - судебный пристав и кто-то из экспертов-врачей вывели из зала и уложили на диван, в одной из свободных комнат в здании суда. За ним ухаживал его товарищ, тоже студент, все время повторявший: «Странно, очень странно... никогда с ним этого не было. Он у нас, как видите, худенький, но очень выносливый. Две ночи перед процессом не спал, крепко волновался...».
Из телеграмм читатели знают, при каких условиях произошел этот эпизод. В крайне нервной, все более и более сгущающейся атмосфере, в которой протекает настоящий процесс, воображение настроено таким образом, что каждый, даже ничтожный эпизод кажется не случайным, а имеющим роковой смысл...
Подойдя к лежащему на диване Голубеву, спрашиваю у него, как он себя чувствует, а попутно справляюсь, осторожен ли он в еде и питье, знает ли он, что ест и что пьет...
Вопрос не совсем смешной, если принять во внимание, что Голубев жалуется окружающим не только на слабость, но и на тошноту.
«Э, чему быть, того не миновать! - отвечает спокойно.- Если они кого-нибудь наметили, все равно никакие предосторожности не помогут. Обидно было бы только, если бы это случилось до моего показания по делу об убийстве Андрюши Ющинского...».
В тоне голоса его так ясно звучало сердечное отношение к жестокой судьбе убитого мальчика, что я мог заранее знать, что показание его на суде тронет, всех не предубежденных слушателей своею искренностью и прямотою. И ожидания мои вполне оправдались. С подкупающею откровенностью свидетель Голубев на протяжении нескольких часов поведал суду о своих бескорыстных и небезопасных трудах, имевших единственною целью пролить луч света на это темное дело, найти хотя бы слабый след подлых, жестоких убийц Андрюши Ющинского.
Впоследствии нам придется познакомиться с многочисленными «расследователями», которые, прикрываясь столь же высокими христианскими побуждениями, спаивали и подкупали свидетелей, сорили деньгами направо и налево, устраивали ужины в отдельных кабинетах модных ресторанов, возили свидетелей на свидание с «важными господами», свободно предлагавшими сорок тысяч рублей за «принятие вины на себя» и т. д. И беспристрастный читатель сам увидит разницу в душевном облике студента Голубева и Бразулей-Брушковских.. А пока проследим деятельность свидетеля Голубева исключительно с фактической стороны, на основании приводимых им данных.
Свидетель с первых же дней обнаружения изуверного убийства Андрюши Ющинского вплоть до последних дней перед началом процесса принимал самое горячее участие в судьбе родных убитого мальчика, неоднократно ездил в Петербург и Москву, по поручению правых организаций, приглашать г.г. Шмакова и Замысловского в качестве поверенных гражданской истицы, матери Ющинского, и неустанно, по мере сил, выяснял подробности на месте, при которых совершено это преступление. В своем стремлении пролить хотя бы луч света на это темное дело г. Голубев доходил, например, до таких рискованных опытов: переодевшись в штатское платье, он отправлялся на Загоровщину, лазил в пещеру, где был обнаружен изуродованный труп Андрюши Ющинского, и оставался там до утра один...
«Зачем вы это делали? - спрашивает его товарищ прокурора Виппер. - А так...- добродушно улыбается свидетель.- Поспорил и пошел...».
Во время перерыва спрашиваю и я г. Голубева об этом случае.
«У меня было смутное предположение,- говорит он просто, - что я в эту ночь что-нибудь узнаю. Я не мог бы вам объяснить это состояние как-нибудь определеннее... Ну, может быть, пророческий сон увижу, или тот, кто причастен к преступлению, подойдет в эту ночь, мучимый угрызением совести... Словом, я не мог не пойти, это была душевная потребность... - Что же и до утра там оставались? - Да,- продолжает улыбаться,- и с маленькими приключениями. Дело в том, что пока я добрался туда, из Купеческаго сада - даль ведь порядочная: верст семь будет,- погода испортилась. Небо заволокло тучами, сорвался ветер, надвигалась гроза. Не успел я в этой глухой и пустынной местности впотьмах отыскать пещеру и, согнувшись пополам, влезть туда, полил адский ливень. Еще как на грех я забыл захватить с собою спички. В совершенной тьме, я, тем не менее, как мог, умостился на земле, укрылся своею накидкою, перекрестил лоб. Лежу тихо, но заснуть, конечно, не могу. Всякие мысли - тяжелые и жуткие - неразрывно связанные с этим проклятым местом, которое видело страшную, омерзительную тайну, лезут мне в голову. Вдруг, в полудремотном состоянии, слышу страшный раскат грома, и в ту же минуту мне почудилось, что от сотрясения воздуха засыпало мое убежище. Впечатление положительно такое, точно обрушилась земля у входа в пещеру и теперь мне оттуда не выбраться. Приподнимаюсь, ползу на коленках, судорожно ощупываю руками стенку - так и есть: вход засыпан. В другую сторону - результат тот же. Только к утру, когда слабый луч рассвета проник в пещеру, ошибка моя разъяснилась. Оказывается, вместо того, чтобы ползти к выходу из пещеры, я пополз сперва вправо и наткнулся рукою на стенку правой ниши пещеры, а затем пополз в обратном направлении и уперся в стенку левого углубления, к которой когда-то был прислонен труп несчастного Андрюши».
После безискуственного повествования, только что приведенного, читателю надеюсь станет понятною и внешняя разница между участием в деле Андрюши Ющинского студента Голубева и Бразулей-Брушковских, Красовских и Ко. Первый идет ночью за семь верст в пещеру, подвергает здоровье и жизнь опасности, собирает цветы на гроб Андрюши Ющинского, горит весь, отдает без остатка всю энергию и юные силы на раскрытие тайны этого убийства. А г.г. Бразуль и его сообщники сорят иудейским золотом направо и налево, подкупают одних, спаивают других, запугивают третьих и грубо морочат всю православную Русь, рекламируя себя на весь мир расследователями правды.
Вернемся, однако к показаниям студента Голубева на суде. Центральное, по-видимому, место в показаниях студента Голубева занимает рассказ о выломанных досках в заборе, отграничивавшем ближайшие к пещере усадьбы Зайцева и Марра. Забор этот или, вернее, отверстие, проломанное в нем, находилось почти на прямой линии с пещерою, где обнаружен был труп Ющинского. Обнаружил его первым свидетель, но насколько мало следственные власти придавали значения заявлениям вот таких бескорыстных исследователей, как студент Голубев, видно, между прочим, из того, что судебный следователь, прибыв лишь спустя две-три недели после заявления для осмотра забора, произвел расследование на месте в полчаса. Это на территории-то окружностью в десять верст? А затем, через несколько дней вызвал к себе г. Голубева для подписания протокола о том, что: «Никаких подозрительных отверстий в заборе не усмотрено».
«Я, - повествует свидетель,- подробно указывал следователю на месте, что, где и как заплатано в заборе (ибо при осмотре следователя отверстие уже было заделано), я обращал внимание его на внешний вид этих заплат, которые были сделаны наспех, на новые гвозди рядом со старыми заржавевшими, но г. следователь с явным пренебрежением выслушивал мои указания, не придавал им, видимо, никакого значения. Для меня, да и для всякого не предубежденного человека, было несомненным, что починки в заборе были предупредительно кем-то сделаны в этот промежуток, который отделял мое первое посещение от второго совместно с судебным следователем. Само собою разумеется, что, когда, мне предъявили для подписания такой протокол осмотра, я отказался подписать его и сделал тут же соответствующую приписку. Я и до сих пор глубоко убежден в том, что убийцы Андрюши Ющинского перетаскивали его труп именно через то отверстие в заборе, которое было мною обнаружено совершенно случайным образом. Косвенным подтверждением правильности моего заключения было и то обстоятельство, что, как мне удалось узнать, починка забора на всем протяжении была сделана на следующий же день после моего заявления Мищуку».
После торжественной заупокойной литургии, собравшей десятитысячную толпу, когда гроб Андрюши Ющинского утопал весь в цветах, доставленных студентом Голубевым, свидетель на кладбище познакомился с родителями и ближайшими родственниками Андрюши и от них узнал имена товарищей игр убитого мальчика. В высокой степени характерно, что даже Женю Чеберяка,- этого главного свидетеля увода Андрюши иудеями на заводе Зайцева - откопал все тот же свидетель, студент Голубев. Производившие розыски чины сыскной полиции в то время искали убийц везде, кроме Лукьяновки, где был обнаружен труп, Андрюши Ющинского. Таким образом, и в данном отношении услуги студента Голубева для дела правосудия были очень ценны. Женя Чеберяк, как знают читатели, только в первую встречу со свидетелем разговорился и подробно описал события рокового утра. Но уже в следующий раз, при свидании с Голубевым, ежился и говорил, что Андрюшу он давно не видел, что Андрюша «к ним не заходил больше года».
Заканчивает студент Голубев свои интересные показания удивительно ярким рассказом об эпизоде, случившемся почти накануне процесса и проливающем полный свет на причины запуганности и молчаливости таких важных свидетелей, как супруги Шаховские.
Часто посещая Загоровщину, где находится пещера, Голубев как-то раз пришел туда со своим товарищем, студентом Поздняковым. Оба были в статском, или как сам свидетель шутливо называет, «под мастеровых».
«Идем мы к пещере,- рассказывает свидетель, - и невдалеке видим какую-то веселую компанию, которая, расположившись на травке, выпивает и закусывает. В центре ее неизменный Добжанский, содержатель пивной и сподвижник Наконечного. Мы с товарищем подошли к этой веселой компании. Мы сперва заговорили о посторонних предметах, о том о сем, а затем понемногу переходим на тему о предстоящем в близком будущем процессе жида Менделя Бейлиса.
«Чепуха, все это!- перебивает меня вдруг Добжанский.- Я вам наверное могу сказать, что Бейлиса, никогда не осудят! Мне сам Марголин сказал, что этого никогда, не будет! - Почему?- изумился я. - А потому, что убийство совершено в квартире Веры Чеберяк»!
Этот, хотя и не новый, но все же столь уверенно высказываемый «поворот» в деле Менделя Бейлиса, конечно, заинтересовал свидетеля, и чтобы вызвать Добжанского на полную откровенность, студент Голубев «для вида» стал горячо доказывать, что Марголину, «едва ли удастся разубедить судей в фактах, которые ясно говорят не в пользу подсудимого, и, между прочим, упомянул о крайне важном показании «фонарщика»- Шаховского и его жены.
«Нашли о ком говорить: Шаховский! - пренебрежительно заметил Добжанский. - Шаховский показывал против Бейлиса раньше. А теперь, когда мы его хорошенько побили, совершенно изменит свои показания».
Бейлис, все время с напряженным вниманием прислушивавшийся к показаниям студента Голубева, морщившийся и делавший гримасы, которые должны были, кажется, изобразить крайнюю степень его негодования, при последних словах заерзал на своей скамье, как на горячих угольях. Он стал усиленно и злобно мотать головой, маленькие черные глаза его с красноватыми жилками беспокойно забегали по разным направлениям.
«Я был убежден,- продолжает между тем спокойным голосом свидетель,- что это убийство ритуальное, а потому долг каждого русского гражданина придти на помощь в раскрытии истины этого преступления русским судебным властям. Мое убеждение тем более укреплялось, чем менее ему сочувствовали Мищук и прочие чины сыскной полиции. Я категорически заявляю, что сыскная полиция не помогала, а мешала в этом деле. Так, например, г. Мищук, при свидании со мною, всякий раз делал снисходительно-рассеянное лицо и говорил мне: «что же, молодой человек, вы все еще продолжаете думать, что это убийство ритуальное?» И когда я ему отвечал, что не только продолжаю думать, но и непоколебимо убежден в этом, то г. Мищук, позевывая, замечал: «Ну, полноте. Это-то в двадцатом веке? В наш век, батюшка, ритуальных убийств не существует и не может существовать». С другой стороны, мне было доподлинно известно, что и у г. Красовского, к которому перешло дело розыска убийц Ющинского и который жил в то время в Орионе, чуть-ли не ежедневно и в большом количестве бывали жиды».
По поводу эпизода, рассказанного выше, была устроена очная ставка между свидетелем Голубевым и Добжанским. Конечно, Добжанский все отрицает: «Никакого Марголина я не знаю! И даже фамилии такой не слышал! И ничего подобного о Вере Чеберяк и о Шаховском никому не говорил»!
По ходатайству представителя обвинения, суд устраивает очную ставку Добжанского с товарищем Голубева, Поздняковым. Тот подтверждает во всем рассказ Голубева. Тогда, Добжанский, окончательно растерявшись, набрасывается на него чуть не с кулаками: «Никогда я вам ничего подобного не рассказывал и вас в первый раз в глаза вижу»!
Эта сцена вызывает смех даже на скамьях присяжных заседателей. С напряженным вниманием было заслушано судом показание свидетеля д. с. с. Мердера, старшего чиновника особых поручений при киевском, подольском и волынском генерал-губернаторе: «Я заведую,- говорит он,- пятым делопроизводством канцелярии генерал-губернатора, где сосредоточена переписка по еврейским делам. И потому не мог не обратить внимания на возбужденное правлением общества призрения престарелых евреев в городе Киеве ходатайство об открытии домашней молельни в богадельне при хирургической лечебнице, учрежденной Иойною Зайцевым. Обнаружение в специально возведенном здании, как бы неожиданно для самых правителей, свободной комнаты-залы в два света показалось мне несколько подозрительным. Чувствовался обход закона: 4-го ноября 1911 года я посетил усадьбу на Кирилловской улице вместе с приставом Плосского участка, который не был предупрежден относительно цели прогулки. Беглого обозрения отделываемой начисто постройки оказалось вполне достаточно, чтобы придти к заключению, что строители, закладывая фундамент и возводя стены, имели в виду вполне определенную цель, которую, однако же, находили необходимым маскировать. Покидая усадьбу, я услышал от пристава, что в западной ее части расположен кирпичный завод, питающий лечебницу и богадельню, а близ северной границы найден труп Андрюши Ющинского. По ознакомлению с переписками, заведенными во втором и строительном отделениях губернского правления, и с представленными с последними чертежами, я не мог не придти к заключению, что составители проекта не сомневались в успехе, наименовав столовою для богадельщиков значительнейшее в здании помещение в два света, в конце противоположном кухне, водопроводу, кладовым, служительским и проч. Простые рабочие и заурядные служители не сомневались в действительном назначении юго-восточной части здания. В ней, независимо от хор «для женщин», имелось особое алтарное помещение для свитков Торы, пол этого последнего был приподнят, в стенах восточной и западной было по три громадных окна, высотою до двух сажень, над ними - меньшие, полукруглые, в полтора аршина, а в южном закруглении - два больших окна с круглыми, выше их прорезанными оконцами, рисунок переплетов воспроизводил печать Соломонову. Закладка подобного здания - заключает свидетель - не могла быть заурядною. Требовалось, несомненно, совершение известных обрядов... Невольно при этом припоминается пребывание на этой усадьбе незаявленными прибывших из-за границы хасидов или цадиков, Якуба Этингера и Ландау, которые, надо думать, играли известную роль при закладке упомянутого молитвенного дома и весьма легко могли оказаться хотя бы и косвенно причастными к убийству Ющинского, носившему, по глубокому моему убеждению, признаки ритуального.